Объяснить в двух словах, кто такой Рома Смирнов, невозможно — шу, человек такой«. Но в городе его знают все — сначала как выпускника ЛГИТМиКа, режиссёра в театре Льва Додина, потом — беглеца из театра, рок-барда, одного из авторов нашумевшего хэппенинга «Песни западных славян» (ВОТМ, 1988). Потом остались только невнятные слухи — о том, что Рома снимает для американской телекомпании Карабах, Фергану, Молдову, Абхазию, о том, что он тяжело ранен в Ереване. Но вряд ли можно сказать, что он — человек театра, рок-музыкант или журналист. «Я никогда не был профессионалом ни в одной области. Но то, что я делал, я делал профессионально. В театре? Ну, извини, я бы к Додину не попал, если бы не умел делать. Бывшая жена, Таня Щербина, сказала мне: как только ты начнёшь заниматься чем-то профессионально, ты утратишь своё главное качество. Я написал сейчас два альбома песен и знаю, что как только соберу музыкантов и сяду писать, всё сразу превратится в дерьмо. Я — дилетант в высшем смысле слова. Я хочу быть дилетантом в театре, музыке, журналистике, в чём угодно: я хочу быть дилетантом».
Сейчас он снова в городе, но живёт тихо, без новых проектов, частной жизнью. На тусовках его можно увидеть крайне редко, разве что кто-то из старых друзей пригласит. И пишет преждевременные мемуары — своеобразный «роман воспитания молодого человека XX века». «Я нашёл к ним два эпиграфа. Первый из Григория Сковороды — „Мир ловил меня, но не поймал“. Это относится к моей прежней жизни, я всегда старался, чтобы мир меня не поймал. И второй — из Осипа Мандельштама: „Я верю только тому свидетелю, который даст себя зарезать“. Я всё время старался быть таким свидетелем, иначе скучно…»
Михаил Трофименков. Роман, как ты, человек искусства, попал в политику?
Роман Смирнов. Понимаешь, главную вещь о себе не я сам понял, мне Марьяша Цой сформулировала: меня никогда в жизни не интересовал предмет искусства как таковой. Я всегда старался быть на гребне, непонятно чего, но на гребне. В моей жизни было три этапа: театр, рок-н-ролл, политика. В театр я пришёл, когда был Высоцкий, была Таганка, когда театр был единственным местом, где, грубо говоря, можно было… вломить. Когда я понял, что Театр превратился в театр, в искусство театра, он перестал меня интересовать. Я перешёл улицу Рубинштейна и увидел, что существует какой-то там рок-клуб, где живые ребята — а меня всегда интересовали живые люди. Я боюсь называть имена — чувствую, что очень многие люди спекулируют на них. Но я тусовался с Сашкой Башлачёвым. И когда к моему дому приехал автобус, типа «поехали на похороны», я отдал свою гитару, и его с ней похоронили. Я дружил с Цоем — да не дружил я с ним, он всегда был слишком закрытая штука. Просто в течение года он ошивался у меня и моей бывшей жены, которая в «Игле» снималась. И когда Маня приехала ко мне и пригласила выступить на концерте памяти Цоя, и я сказал, что не буду этого делать, она говорит: «Что же ты, сука, всякие дураки выдают себя за лучших друзей, а ты открещиваешься». Я до сих пор очень люблю Костю Кинчева, Рикошета, Андрея, клавишника «Алисы». Но потом я понял, что рок-н-ролл превращается в новую номенклатуру. Толик, «начальник Камчатки», написал в воспоминаниях, что Сашу похоронили с гитарой «Камчатки». Он же знает, что с моей. Говорит, что так отредактировали. Шевчук приходит ко мне домой и говорит, что здесь будет музей Башлачёва. Гуляй ты, парень, я здесь живу!
И тут, с началом перестройки, на гребне оказалась политика. Я почувствовал, что люди, наконец, начинают что-то творить, и попёр туда безоговорочно. Я подумал: я опять в толпе, опять кому-то нужен. Я был изменником Родины. Знаешь, буквально накануне путча Крючков объявил такую тусовку, что приравнивается к измене, Во-первых, сотрудничество с западными спецслужбами. Что такое спецслужба? Я работал корреспондентом Си-Би-Эс, а в любом агентстве наверняка есть один-два ЦРУшника, мы же не наивные люди — врубаемся. Во-вторых, сбор информации по всей стране — а я что делал? В-третьих, использование западной видеотехники — а что, у нас советская, что ли есть? Так что я был изменником Родины.
Но когда я начал ездить по Карабахам и снимать, я понял, что ловлю кайф от общения с нормальными людьми, у которых есть свои страсти, свои пристрастия.
Я уважаю людей, за которыми стоит сила, чем бы они ни занимались. Вот за этим самым дубовым столом сидел Сашка Башлачёв, и я никогда не забуду, как рассказывал ему, что ушёл из театра, буду делать свой, независимый. И вдруг он сказал: «Ну, поставь против меня человек пять, ну, кто против меня встанет, порубимся». Это было его гениальное определение искусства: «порубимся». А он был моложе меня на пять лет.
Вот таких людей я уважаю.
Р. Смирнов на приемных турах в класс Л. Додина. ЛГИТМиК. 1985 г. Фото А. Укладникова
М. Т. И что, ты нашёл в их политике?
Р. С. В политике? Ой, сейчас не осталось никого, но было много. Я ведь совсем отвык от артистов, от людей искусства. Представь, приезжаю из Карабаха, где провёл 15 дней, на моих глазах трупы плавились, такое происходило, что никому не снилось. Живу в гостинице «Москва», и люди, с которыми я трудился, которых уважал, говорят, что у них в Малом премьера «Бесов», В душе отмылся, пришёл на премьеру, и через пятнадцать минут мне просто стало плохо, страшно стало. Я не думаю, что Высоцкий сидел бы сейчас в театре и «Бесов» ставил, он бы крутил какие-то дела, неизвестно где и неизвестно что.
Мои друзья теперь — эчмиадзинские боевики, которые меня, с пулей в ноге, вывозили из Еревана. Люди, которые с автоматами приземлились в центре Москвы, сказали: «Всё в порядке. Самолёт — территория Армении», сдали меня врачам и улетели. Я безумно люблю Армению и так же безумно люблю Азербайджан. В Абхазии я был с чеченами-добровольцами, снял про них фильм. Я не хочу называть имена, чтобы не подставить их, но эти люди меня буквально на руках вынесли, когда снайпер по мне бил пять раз. Чечен я безумно люблю, и прежде всего Джохара. Я брал у него интервью несколько раз, получал автографы, и он даже предложил мне гражданство Чечни, как бы в шутку, но извини… Со мной летел в Абхазию старик-чечен, у которого убили сына. Абхазы, которые покупали оружие, подарили ему автомат, а автомат спокойно на Кавказе махается на «Жигули». А дед ответил: спасибо, ребята, не надо, я там буду как отец солдата, с ребятами просто поговорю.
Мои друзья — шахтёры Прокопьевска, с которыми я спускался в такие шахты, что Барри Питерсон на Си-Би-Эс говорил: «Так не может быть, ты нашёл самую плохую шахту». Это была самая нормальная шахта!
В Кишинёве, когда только началось, я снимал 500 тысяч людей на площади, и когда они плакали и орали «Вива Молдаве», я снимал и плакал, я был на их стороне, хотя понимал, что год-два и начнётся мочилово. Ну, у меня предки — трансильванские цыгане. А ты знаешь, что в Молдавии слово «молдаванин» было ругательным, говорили «молдошка».
Я брал интервью у Звиада Гамсахурдиа, и сразу сказал, что у него ничего не получится, и пусть мне оторвут хвост, если у него и через полгода что-то получится, потому что он — взбесившийся интеллигент.
Мои друзья — простые нормальные люди. Я тоскую без натуральных людей.
М. Т. А не было такой ситуации, чтобы на твоих тазах твои друзья стреляли друг в друга?
Р. С. Знаешь, самое страшное, когда ты приезжаешь, и тебя спрашивают, на чьей ты стороне. Ты на этот вопрос не можешь ответить, и для себя я придумал формулу: я на стороне слабого. Среди азербайджанских корреспондентов Ида Балаханова с радио «Свобода» — моя лучшая подруга, Карен Агамиров — мой товарищ. С армянской стороны мой брат — Вартан Оганесян. Его несколько раз водили на расстрел, 23-летнего мальчика. Там играют жизнями людей, а мне такие игры не нравятся.
А такая ситуация, о которой ты спрашиваешь, была у меня в Шуше. Мы сидим на территории российских войск, прибегает баба и кричит, что по их мирным домам стреляют. Потом стали и по нам бить. Савик Шустер просидел там со мной всю ночь, делал репортаж для «Свободы». Потом, кстати, он передал фонограмму боя, как пули свистят над головой и прокомментировал: «А сейчас вы слышите, как какой-то солдат крикнул: „Ребята, по нам фигачат!“» Я ему говорю: Савик, ты что, обалдел, это же я кричал! А если бы в лоб угодили? Так вот, били по нам БТР-ы с горы, со стороны Степанакерта, и я знал, что там мои друзья, что там может быть Вартан, кто угодно. Нет, если бы там был Вартан, они бы не стреляли по мирным домам. И тут командир приказал: работать на поражение…
М. Т. А как ранили тебя самого?
Р. С. Ну, кое-что можно рассказать. Хотя, да пошли они все, будут мне тут выпендриваться, пиши всё. Тусовка такая. Есть два человека, полковник и майор МВД, Серёжа Шевцов и Коля Белан. Они работали в «Красной звезде», в «Советской России»… И если я ехал на съёмки, грубо говоря, в Фергану, когда там были события и фиг ты туда поедешь, они говорили: плати бабки, нормально доедешь военным бортом, охрану обеспечим. И я платил этим людям бабки, потому что, извини, мне очень нравилось работать на телекомпанию, я впервые понял, что такое профессионализм, душа поёт, когда они работают. И однажды была такая ситуация в Армении: как только Тер-Петросян пришёл к власти, страна раскололась на Армянское Освободительное Движение, которое принадлежало парламенту, и Армянскую Национальную Армию. А её создал бывший прокурор Василян, мудак партийный, собрал уголовников, которые стали дестабилизировать ситуацию, чтобы России надоело и она начала гасить всех направо и налево. И вот на переговоры с ним едут двое ребят. Один из них — член парламента и внук героя Андроника, который в начале века победил турецкую армию, ну, типа Пугачёва. Самого внука зовут Андроник, и отряд у него имени деда, и он сам — национальный герой, ну, куда денешься, внук Пугачёва. Их расстреливают буквально на пороге. Я лечу в Ереван, но долететь нельзя, поэтому лечу на военном борту, меня селят в гостинице «Звезда». И Серёжа этот, который с меня бабки сосал, говорит: «Роман, какая у нас для тебя съёмка есть. Высоко в горах ранен советский офицер, и мы с утра едем его снимать». Вот такой офигенный сюжет! И вдруг я понимаю простую вещь. Во-первых, меня пасут, и каждая моя съёмка идёт в гэбню. А во-вторых, они же формируют общественное мнение, когда в Армении идёт такая тусовка и готовится операция подавления, а я снимаю репортаж о раненом российском офицере… Идёт идеологическая потравка. Я принимаю решение, просыпаюсь в пять утра и иду в Народный Фронт. «Ребята, где Вартан?» — «Вартан дома». Я звоню, он приезжает, и я говорю: такая тусовка, я приехал сюда с советской армией, причём у меня ещё при себе удостоверение корреспондента «Красной звезды», фиктивное, которое за деньги они делали. Но армяне-то меня знают давно. И вдруг я смотрю, что боевики, с чёрными траурными лентами на лбу, что-то такое: «бу-бу-бу» — и по машинам с автоматами. «Вартан, куда они едут?» — «Брать Василяна, он в ресторане гуляет». Еду с ними на боевую операцию, причём Вартан мне чётко говорит, какие лица не снимать, и я честно вырубаю камеру. Ворвались в ресторан, но в тот раз Василяна не взяли, ушёл, хотя сигарета его ещё дымилась. И тут я замечаю замечательную вещь: через дорогу — та самая гостиница «Звезда», советской армии принадлежащая, где и я сам, и эти самые живут. Подходят двое и начинают фотографировать. Армяне тут же всё объясняют, дескать, боевая операция, снимать запрещено, Народный Фронт. Они: но у вас же парень снимает. А это наш парень, американский корреспондент. И вдруг они говорят: да нет же, он из «Красной звезды». Ну, Вартан всё про меня объяснил. Мы стоим, курим, я договариваюсь с боевиками, что поеду снимать, как они тренируются. И вдруг раздаётся одиночный выстрел со стороны этой самой советской армии, и я лечу… в жопу. Вартан кричит: «Камеру! камеру! я буду снимать». Я не хочу никого винить, может, действительно, случайный выстрел, в чём я лично сомневаюсь.
М. Т. А когда и почему ты решил завязать и с политикой?
Р. С. Знаешь, я и сейчас счастлив, что был там. Ни секунды не жалею. А первый раз понял, что мне надоело, когда практически на моих глазах расстреляли мэра Шуши. Говорить про это опасно, там многие люди до сих пор завязаны. А это был замечательный человек, его называли — тогда это было ещё ласкательное слово — «демократом». В субботу должны были начаться мирные переговоры между ним и мэром Степанакерта, а накануне, в пятницу, в его офис входит обкуренный человек с автоматом и расстреливает в упор. Слава Богу, что мы буквально за пять минут до этого ушли в баню с советскими солдатами. Когда убили мэра, они сказали мне: «Останься у нас, мы верим своему полковнику, он уведёт нас горами». Я говорю этим 18-летним детям: что вы здесь делаете, уходите домой! А они сидят в кедах, два БТР им взорвали, третий они сами заминировали и пообещали взорвать вместе с собой. В город входят боевики…
Мне надоело, когда политика превратилась в искусство политики, нас начали использовать. Я понял, какая это грязь, и мне стало страшно. Я ещё год назад говорил, что первый человек в Азербайджане — Алиев. Мне отвечали: да брось ты. Я и бросил, а где теперь Алиев?
Возьми ту же Шушу. Город блокирован, жрать нечего, трава растёт — жрут траву, мука есть — лепёшки, бараны пасутся — на шашлыки. Всё. Но город завален коньяком. Почему? Где они его берут? Даже вертолёты только беженцев возят. Значит, кому-то выгодно, чтобы город был пьяный, агрессивный и кого-то мочил. И я выяснил, кому выгодно, но не расскажу…
Я страшно устал. Я столько видел, что удивить меня нечем. Я ходил с диверсионной группой. После последней поездки в Сухуми я не поеду никуда. Я всегда хотел быть на гребне, но вдруг понял, что надо заниматься частной жизнью. Самое ценное — частная жизнь. Я буду жить бедно, но никуда не поеду. Буду жить с женой — жён-то у меня было до фига, пять, но Юля — это моё счастье. Я хочу жить дома и растить собаку. Я не хочу напрягаться.
Комментарии (0)