30 декабря прошлого, 1992 года, в девять часов вечера мы получили сигнальные номера № 0 «Петербургского театрального журнала*. Я провела в типографии целый день, подгоняя производственный процесс и подгоняемая суеверием: первый номер во что бы то ни стало должен лечь на новогодний стол («под салат» — повторяли мы), оставив в тяжелом високосном мучительный «нулевой цикл».
Теперь перед вами, читатели и коллеги, наш № 5. Мы завершаем свой первый год, который был ничуть не легче предыдущего — подготовительного, «идеалистического» года, года легких прожектов и тяжелых «обломов» многострадальной «нулёвки». В 1993 мы пережили странное и темное банкротство спонсоров, дважды арестованные за неуплату тиражи, неожиданные надежды на то, что «заграница нам поможет» и крах этих надежд, «криминальную» паузу от № 2 до № 3 с мистическим повтором всех бед «нулёвки» (вплоть до совпадения чисел и сумм), внутренние и внешние конфликты, тотальную и частичную неудовлетворенность сделанным, Мы хотели писать открытые письма Собчаку изакрытые — Ульянову, однажды, в минуту полного отчаяния, решили напиться, разложить во дворе костер из оставшихся журналов, позвать телевидение и, громко хлопнув дверью, закрыть журнал… Потому что окончательно поняли — никому, кроме себя, мы не нужны.
И что? — был следующий вопрос. И что из того, что ни город, ни театральный союз, ни мэрия, ни Комитет по культуре (чтоб я понимала разницу!) ничем не помогли нам за год? Что из того, что, в сущности, никого не интересует: как так, на что и какими усилиями делается журнал, уже объединивший практически весь театрально-критический цех Петербурга?
Мы не стали жечь костер и писать бесполезные письма «отцу культуры» А.Собчаку, так любящему театр. Мы снова стали выползать, выцарапываться и думать о хорошем.
А хорошего очень много.
Собственно, пренебрегая «санитарными нормами» и работая по двенадцать-четырнадцать часов, мы хорошо живем в своей «журнальной эмиграции», спасительной для этого смутного времени бесчисленных «тушинских воров». То, о чем мы мечтали в предисловии к № 0 («чтобы наша каморка в первом дворе и „Бродячей собаки“ стала домом, открытым для всех») — сбылось. Говорят, у нас хорошо. Не перестав быть каморкой, комнатуха с одной пишущей машинкой и одним самоваром, вмещает десятки людей. Думаю, низкий потолок не даёт улетучиваться той замечательной энергии, которую оставляли здесь приходящие к нам люди, в свою очередь улавливая нечто, что оставлено другими. Вторую зиму летает одинокая муха Дэзи, воспитанница Марины Корнаковой (отдел музыкального театра), авторы —читатели и коллеги — присаживаются на гостевой диван за драным шкафом…
«Попробуйте закрывать машинку футляром! Райское наслаждение!» — гласит надпись на все в нашем «Роботроне» (М. Корнакова любит печатное слово и порядок).
«Стучите!» — весь год было написано на двери, потому что звонок не работал никогда. Но,однажды осенью, вдруг, он зазвонил истошно-непрерывным звонком. Вырубились пробки, погас свет, запахло серой. В редакцию вошел Р. Фурманов. Кто читал наш № 2 — поймет, о ком речь. Рудольф Давыдович оглядел нас, мы — его. Он пристально вгляделся в лицо Лены Феофановой-Вестергольм. «Здесь есть Вестергольм?» — на ухо спросил он Л. Попова. Лена утонула в рукописях и водила носом по бумаге, словно зрение у неё упало до −15… «Нет, её сегодня нет», — уверенно произнес честный Попов. Фурманов вышел. Пробки включились сами собой, а на двери с тех пор рукой Корнаковой прилеплено: «Можно не только стучать, но и звонить!»
«Редакция — твой дом
родной,
Скреби её, и чисть, и мой!
(Кому редакция — не дом
— С тем будем говорить
потом)».
Я тоже люблю печатное слово и порядок.
Но когда у нас нет гостей…
Но когда мы не пьем чай…
Полная «шевелёнка»
Компьютер — дурак, правку не запоминает. Набираем в одном месте, в другом, верстаемся — в четвертом. Никому не нужны — только себе. «Вам зарплату платят?» Кто?! Кто должен платит нам зарплату? Это мы должны всем. Дискеты путаются, тексты падают в лужу из рваного пакета, пока от наборщика с Моховой их везут общественным транспортом верстальщику на Голодай…
«Уйдите из компьютерной. Ходите — потом стулья пропадают. И вёрстки». Это тоже коллеги. И читатели.
Но будем о хорошем. О себе. Термин «шевелёнка» принес в редакцию Виктор Дюжаев, наш фотокорреспондент.
— Ну, что, Марина Юрьевна, опять «молнии» по плёнке пошли (помните, как в прошлом году?) и шевелёнка… (нечётко, то есть, не в фокусе).
Когда-нибудь мы заведем персональную рубрику В. Дюжаева «Страшилки от Вити».
— Витя, а где же массовые сцены «Ромео и Джульетты»?
— Марина Юрьевна, они все в начале прошли, а у меня тогда еще аппарат размораживался. Чтоб без «молний».
— Марина Юрьевна, они все в начале прошли, а у меня тогда еще аппарат размораживался. Чтоб без «молний».
— Но убийство Тибальта…
— Нет, вы меня не убеждайте, на том спектакле, который видел я, всех убили в начале… Потому у нас и шел крупняк. Постепенно мы стали говорить «шевелёнка сознания». Еще — «расчленёнка» (это когда и не в фокусе, и даже это, нечёткое, не собрать в целое).
— Алло, алло, это журнал «Московский набредатель»?..
Когда-нибудь мы заведем персональную рубрику М. Корнаковой «Смешилки от Марины».
— Ой, извините, не «набредатель», а «наблюдатель». А можно к телефону Валерия Оскаловича?..
Половина оговорок Корнаковой точно войдет в поговорки.
— И зачем я в театр пошла? Ведь друзья на день рожденья звали, говорили: приходи, у нас ещё остался кусочек текста на пирог…
Дурные примеры заразительны. Стою недавно в деканате.
— Я так устала, что у меня какие-то заторможенные редакции…
Сама себе я чаще всего напоминаю Бармалея из «Айболита-66», который «влетал то в один, то в другой экран, пинал слуг, отдавая распоряжения, крутясь, как волчок.
— Что ты возишься с виселицами, давай воду!
— А ты что делаешь? Разжигай пистолеты, заряжай хворост!
Крутясь, Бармалей, без конца отдавал команды:
— Мартышку отвязать! Привязать повыше! Перевязать заново! Советов не навязывать! Никаких связей с Айболитом! Отвязать! Завязать! Перевязать!
Когда всё наконец успокоилось, Бармалей оказался связанным и висящим вверх ногами.
— В чём дело? — возмутился Бармалей. — Поставьте меня на место! Меня-то вы зачем привязали? И почему вниз головой? На что вы намекали?»
Я, конечно, помню, что отвечал на это добрый доктор Айболит («Ты ничего не сможешь сделать с нами, потому что всё хочешь сделать сразу»), но в нашей ситуации приходится именно — всё сразу. И, болтаясь вниз головой, думать о «стратегии журнала» (выражение коллег), программе и критериях…
Этот номер начинается весело, с текстов о традициях петербургских театральных капустников, а кончается грустно, печальной кладбищенской историей. Как известно, жанр рецензии должен быть адекватен жанру спектакля, система отражений — закон нашей профессии и принцип журнала. Может быть, и вступление к номеру должно отражать движение номера?
Так или иначе, до грустного ещё дойдем. А пока — о «шевелёнке» и о том, что если мы не сделаем всё сразу — никто за нас не сделает.
Мы не ведём календаря памятных дат. Из-за нехватки времени мы забросили даже коллективный «глумовский дневник», живущий на подоконнике. Но памятные дни у нас, несомненно, были.
Первый день продажи. А кому же продавать? «Это не в нашей природе», — декларировало большинство, а мы с М.Корнаковой и бывшим директором Г. Зайцевой оделись понаряднее, в лучшее и чистое, и отправились в БКЗ «Октябрьский» продавать нашу «нулёвку» на вечере «Золотого Овна»…
Боже, что это было!
Мимо нас, прямиком в буфет, шли бодрые поклонники важнейшего из искусств, смотревшие на серую обложку нашего журнала — как на букашку, незаконно заползшую на праздник жизни. «Новый театральный журнал…» — стеснительно шептали мы, неловко дебютируя в роли продавщиц и преданно заглядывая в глаза тем, кто шел навстречу с Золотым овном.
Он, этот Золотой баран стоял на сцене в профиль. Взволнованная мероприятием М. Корнакова, не желавшая верить в то, что это памятник именно именно барану, настаивала на его сходстве с молодым Бетховеном периода «бури и натиска». «Бетх-овен-овен-овен…» — чудилось ей. Со сцены же неслось совсем другое.
Вечер вел наш любимый В. Жук. Я сбегала за кулисы и, подарив ему журнал, попросила объявить со сцены, что новое издание можно купить в фойе. Жук почему-то сильно испугался, увидев меня, но обещал.
Дальше мы мечтали только об одном: чтобы имя нашего журнала не было произнесено среди текстов, звучавших со сцены.
Видимо, В. Жук и сам понял, что трудно сказать что-то о журнале, одновременно пропагандируя стихи своего друга В. Вишневского: «Я сегодня совсем не в себе, потому что я не в тебе…» (а он прилюдно восхищался ими) и трудно сделать рекламу нашей «серой букашке» параллельно с рекламой шуб фирмы «Лена» (а он рекламировал эти шубы, надетые на девиц, недружно поднимавших нестройные ноги)…
В тот вечер мы продали три журнала.
«Мы начинаем журнал в самое неподходящее время… Может быть, в самое неподходящее время что-нибудь получится?» — было написано в предисловии к «нулёвке». Теперь можно признаться: получается трудно, кустарно, безрежимно (в полной зависимости от денежных средств спонсоров). Но — мы прожили на своем чердаке год, занимаясь профессией, делом, театром. И бесконечной, изнуряющей организационной и технической канителью, потому что никто, кроме нас самих, не даст нам возможность заниматься театром, делом, профессией. И помогать в этом коллегам. (Правда, Станиславский тоже занимался «канителью». Правда, золотой).
В дверь стучатся. М. Корнакова открывает.
— Это квартира пятьдесят шесть? Скажите, а где пятьдесят седьмая?
— Лёня, ты не знаешь, где у нас шестьдесят седьмая страница?
И это — совершенно серьёзно. Потому что горит очередная вёрстка, и опять что-то потерялось, и сломался компьютер (чужой), и не написаны собственные тексты…
Мы прожили год, читатели и коллеги! Год! Чего только не было… И сколько раз нас хоронили!
— Я встретила вчера Ч. — говорит М. Заболотняя. — Спрашиваю: когда будет статья? А он: «Как, разве вы ещё живы?»
Или звонок из Стокгольма: «Алло, Марина? Я слышала, что вас больше нет. Как жаль!»
В несуществующем календаре памятных дат мы не раз хотели отметить «День смерти». Не побоюсь сказать — и в этом мы следуем традиции. Такое ведь тоже уже бывало, и не с нами — с великими.
Вступление к «нулёвке» заканчивалось А. Р. Кугелем. Спустя год, позволю себе закончить В. М. Дорошевичем, написавшим в 1921 году: «Гражданин редактор! С теплым чувством прочел я в „Вестнике литературы“ свой некролог.
В нем всё правда, за исключением одной фразы: я не умер.
Известие несколько преждевременно.
Извините, пожалуйста, но я жив — чего и другим от души желаю».
Комментарии (0)