Я познакомился с Аркадием Иосифовичем двадцать четыре года назад в Нижнем Новгороде. Его туда прислали председателем Государственной Экзаменационной комиссии в театральное училище, в котором я тогда преподавал. Мне поручили съездить в аэропорт и встретить Кацмана. Я спросил: «Как я его узнаю?» Мне ответили: «Узнаешь. Он такой один».
А. Кацман на репетиции. Фото из архива Петербургской Академии театрального искусства
Была зима, довольно холодный день. Вечером прилетел самолёт, встречали прямо на лётном поле. Метель, жуткий ветер. Как самолёт сел, не знаю. Пошла по трапу толпа уставших людей, и я ещё издалека понял, кто из них Кацман, потому что, действительно, он был такой один. Он спустился по трапу и пошёл так, будто ему эту походку поставил Бежар, или он сам Бежар. Он шёл и, конечно, кем-то себя воображал, Нансеном ли, покорителем Арктики. Развевались полы его дублёнки, с которой я был знаком впоследствии двадцать четыре года, и она не состарилась, поскольку вещи его любили. Он шёл, как сказал бы Станиславский, «окружённый вымыслом воображения». Это спутать невозможно ни с чем.
Вспоминаю такой эпизод — приезжала в Ленинград Элена Салло, художественный руководитель театра в Хельсинки. Была у меня на занятиях и в последний день своего пребывания решила побывать на уроке у Кацмана. Я ей объяснил, что по средам Аркадий Иосифович читает лекции, и ей это будет неинтересно, поскольку русского она не знает вообще. «Я всё равно пойду, я хочу на него посмотреть!» Я привёл её, познакомил с Аркадием Иосифовичем, она села слушать лекцию. Через полчаса я заглянул в аудиторию, а она мне сделала знак «не уйду». В общем, просидела она до конца, решительно не понимая того, что Аркадий Иосифович говорит. Я её спрашиваю: «Что ты там делала? Поняла хоть что-нибудь?» Она отвечает: «Я такого театра давно не видела. Я ничего не поняла, о чём он говорил, но он сам — абсолютный театр. Это можно смотреть часами».
Я думаю, что педагогика не была призванием Аркадия Иосифовича. Больше того, в точном смысле слова он не был педагогом. То есть, он не владел педагогическими приёмами. Вернее, у него были какие-то педагогические приёмы, которые студенты усваивали в течение трёх-четырёх недель и всегда безошибочно прогнозировали, какой сегодня или завтра будет применён педагогический приём. Дело не в этом. Он учил не педагогикой. Он учил благодаря тому, что он и был Театр, от начала до конца, и при этом не был богемой. На него нельзя было обижаться, потому что то, чем он обижал людей, было проявлением его артистичности и детскости. Он проявлял мудрость в каких-то жизненных вопросах, иногда нам казалось, что это нечто противоположное мудрости — слова, действия и поступки Аркадия Иосифовича. Но во всём он был ребёнком, поэтому ему так легко было ладить со студентами. Он легко с ними ссорился, легко мирился, потому что он был и духовно, и психологически не чужой для них человек.
Мы вместе пережили его огромные, можно сказать, феноменальные удачи для театральной педагогики и очень большие неудачи последних лет, когда не клеилось, не получалось воспитание, потому что не получалось большого художественного результата.
Он не мог этого пережить. Я думаю, что это единственная причина его такого внезапного ухода.
Комментарии (0)