«Преступление и наказание. Девять дней Родиона Романовича Раскольникова». По роману Ф. М. Достоевского.
Театр «Мастерская».
Инсценировка Андрея Гаврюшкина и Федора Климова, режиссер Андрей Гаврюшкин, художник Эмиль Капелюш.

Ожидание новой встречи с Раскольниковым — это всегда особое состояние.

Какой он придет сегодня?
Что скажет?
Куда заставит заглянуть?
От чего вздрогнуть?
Что вытащит из своей/моей расколотой души?

А если еще встреча эта должна произойти в петербургской «Мастерской» Григория Козлова, где Достоевский не случайный гость? Чего стоило незабываемое пятичасовое «Преступление и наказание», которое потрясло нас, тогда, в середине 1990-х, еще не екатеринбуржцев — свердловчан, на первом «Реальном театре»! А взбудораживший всех своим «нормальным» Мышкиным «Идиот» — на одном из последних! В афише здесь еще — «Братья Карамазовы», «Кроткая»… Словом, была бесконечно благодарна за то, что оказалась в день премьеры на «Преступление и наказание. Девять дней Родиона Романовича Раскольникова», поставленном Андреем Гаврюшкиным, в этом городе, в этом театре.

В четко очерченном круге ярко-молочного света средь окружающей тьмы — черная узкая облезлая кровать. Мы видим ее как бы сверху, поскольку кровать поставлена у задника «на попа», и потому вся фигура Родиона Романовича, который мечется в неспокойном сне, просматривается полностью. «Картинка» очень выразительная. И весь спектакль нас будет преследовать удивление от неожиданных метаморфоз, которые претерпевает сценическое пространство, то сужаясь, то расширяясь.

Сцена из спектакля.
Фото — М. Миронова.

Свет, переходящий из яркого «закадрового» прожектора в трепетную лампадку или тусклую маленькую лампочку, четко вырезает нужные по ходу действия сценические фрагменты. Немногочисленны предметы мебели, из которых творится на наших глазах реальность героя, как внешняя, так и внутренняя (из этих мебельных конфигураций возникает куб, в котором свернулся, как в утробе матери, спрятавшийся от мира Раскольников). Огромные двигающиеся и по-разному перерезающие пространство плоскости в зависимости от направленного света становятся то гигантскими стеклами, то разной прозрачности зеркалами, то вдруг рыжими ржавыми заборами или, может быть, облезлыми стенами старых питерских домов. В общем, весь спектакль художник Эмиль Капелюш, художник по свету Федор Соколов, а вместе с ними композитор Максим Студеновский и звукорежиссер Александр Ларионов, создавшие скупую и жесткую звуковую атмосферу, радуют чувством стиля, одновременно современного и очень достоевского, модного и коррелирующего с эстетическим строем романа.

Раскольников Федора Климова тоже очень стильный. Некогда черное, а теперь неопределенного цвета, мятое, с дырявыми карманами и обтрепавшимися полами пальто. Грубые, просящие уже каши большие ботинки. Ярко-красный вязаный шарф. То небрежно причесанные, то совсем спутанные, то вымокшие под косым серым дождем волосы — они в буквальном смысле «обрамляют» бледное, с большими светлыми глазами выразительное лицо, а само это лицо — часто единственно высвеченное пятно на сцене…

Впрочем, вначале все эти «стильности» не так заметны и лишь задают хороший контекст для интересного Раскольникова, полного страхов, судорожных размышлений и резкой смены настроения, — не более. Выпячиваться они начинают тогда, когда ко второй половине действия становится понятно, что в тексте Достоевского спектакль неудержимо тонет. Что авторы инсценировки пытаются дергать за все ниточки. Без разбору. Причем все — «через акцент», с криком или подчеркнуто выразительным шепотом. Тут и про Лазаря, с чтения которого Родион Романович, вставший с кровати, начинает свою сценическую жизнь. И про цель (спасти сто тысяч жизней), и про средства (смерть одной гадкой старушонки). И про «принцип, который убил» вместо старухи. И про жертвенность как свет (Лизавета — Дуня — Соня). И про разряды, на которые делятся все люди. И про то, что надобно, чтоб человеку хоть куда-то было пойти. И про вошь, конечно. И про острожную жизнь.

Сцена из спектакля.
Фото — М. Миронова.

Когда первые несколько минут спектакля мы видим Раскольникова на каторге (он сидит, кажется, у реки и спокойно рассказывает, что видит подходящую и вдруг светло улыбнувшуюся ему Соню), становится хорошо от надежды, что эти девять дней мы проведем с Раскольниковым в неожиданном для нашего зрительского опыта месте — здесь, уже в остроге. Надежда оказывается тщетной. Напротив, спектакль поведет нас всеми протоптанными по роману кинотеатральными тропинками, причем переходя от одной к другой напролом. Без внутренней логики и своего сюжета.

В свое время «Преступление и наказание» Г. Козлова поразило как раз свободой. Там тоже, без какого-то как будто специального сюжета, шла своим чередом многосюжетная и многонаселенная жизнь людей, среди которых ходил со своим вечным и таким современным тогда, в 90-е, вопросом Раскольников — Иван Латышев… Почему нельзя убивать? (или лгать? или воровать?..) Он не мучился после убийства (это было одно из потрясений — немучающийся Раскольников!), но вся эта «масса жизни», представленная в спектакле, сама, всем своим неспешным ходом давала ответ, объясняла, почему…

Авторы инсценировки — режиссер и исполнитель спектакля — приводят в программке длинную рекомендацию Достоевского, которой он обмолвился в частном письме: как «извлекать из его романа драму». Но и этой рекомендацией инсценировщики не воспользовались — ни отдельный эпизод (сколько там было дней у Раскольникова — 9, 10 или 6, в спектакле осталось непрочитанным), ни свой сюжет из романа не извлекли. Жаль.

Или красивый спектакль, интересный, стильный Раскольников — это немало? Мало!