В Москве играют премьеру спектакля Резо Габриадзе «Рамона».

«Рамона».
Тбилисский театр марионеток.
Автор, художник, постановщик Резо Габриадзе

Если кто-то думает, что спектакль Резо Габриадзе «Рамона» — это просто новая редакция «Локомотива (Рамона и Эрмон)», сделанного в 2007 году, — разочарую или наоборот обрадую. Это другой спектакль. Просто — другой, и о другом.

От того, сшитого на живую нитку, почти импровизационного и показанного всего несколько раз в Москве, Питере и Нижнем, было ощущение лирического и эпического прощания с эпохой.

С эпохой великой любви, страсти, ревности: узнав, что маневровая паровозиха Рамона ушла с циркачами, паровоз ИС-135 Эрмон отрывался от состава, мчался через всю страну и вырывал паровой котел — как сердце, а Рамона просто «сходила с рельсов» и умирала рядом.

С эпохой репрессий: после катастрофы на ЗКВЖД получали приговор не только начальник станции и диспетчер, но курочка Кето, свинья Виктор, а также радиостолб по кличке Ольга: он передавался «для отопления детскому саду с вычетом двадцати процентов себестоимости и десяти процентов от амортизации». И в конце спектакля — это помнят все — голосом Кирилла Лаврова звучал монолог прощания с эпохой, символом которой был паровоз.

«Локомотив» был спектаклем о «любви всего того, что мы ошибочно считаем неживым», как говорил в предуведомлении Габриадзе. «В мире нет ничего неживого. А раз все живо, то весь Божий мир, в каждой своей молекуле, — это проявление любви». И голосом Алисы Фрейндлих верещало ведро, и «от себя», а не от передачи переживала за Рамону громкоговоритель Ольга — «рассадник разврата на станции», транслирующий по утрам «Сердце красавицы склонно к измене», а на похороны Эрмона и Рамоны приходили горы, отражавшие эхом голос паровоза, и бактерии: самое огромное и самое маленькое, что есть на земле.

Спектакль тот не был, по справедливому мнению самого Габриадзе, доделан, он не был, как свойственно габриадзевским сценариям, драматургически сбит в понятную всем «простую историю» и требовал доработки. Дорабатывать его Резо не стал. Потому что он вообще не «дорабатывает», он придумывает новые и новые варианты, оставив во «вчера» то, что нужно делать сегодня. И тут тоже он сделал новый, другой спектакль, изменив все: текст, сюжет, смыслы. Об этом можно грустить — как о прошедшей эпохе, а можно радоваться тому, что Резо бесконечно движется от станции к станции, как паровоз, не останавливаясь. В клубах дыма — не черного, не белого, а сизого, как говорится в спектакле.

В «Локомотиве» он жил эпически, страной — в «Рамоне» живет лирически, детством и его красотой, превращенной в красоту искусства.

«Локомотив» был лохмат и рассыпался, «Рамона» структурно собрана и изобразительно изящна.

Нынче Эрмон издалека много лет «гудит» Рамоне: «Помоги просящему», — и она отправляется с циркачами заменять сломавшую ногу канатоходку Амалию-Аномалию Хохрюкову. И на глазах Эрмона, примчавшегося в цирк, чтобы увидеть триумф любимой, — Рамона срывается с каната и погибает. Потерявший смысл жизни Эрмон разбирает себя на железные части — как детскую игрушку.

Вот в слове «детское» и есть внутренний сюжет нового спектакля. Два воспоминания — о железной дороге на станции Риони и о шапито его детства питают новый спектакль Габриадзе.

Сцена из спектакля.
Фото — ИТАР-ТАСС

Когда-то они, мальчишки, безбилетными «зайцами» смотрели трофейные фильмы с деревьев летнего кинотеатра. Теперь так же смотрят настоящее кино влюбленные Рамона и Эрмон, поставив передние колеса на забор, а живущий на железной дороге без проездных документов беглый хряк Виктор однажды поднимает уши и тоже становится похож на зайца. Когда-то дырявый шапито дарил кутаисцам рукотворно-шарлатанское искусство, и фамилия «Бабахиди» давно кочует по рассказам Резо. Теперь Бабахиди обрел новое имя, стал Изольдом и занял центральное место на арене спектакля вместе с клоуном Самаркандским, а сюжетом «Рамоны» в значительной степени сделалась история о том, как труппа цирка, отцепленная от железнодорожного состава за неуплату (тоже «зайцы»), пытается добраться разными способами до антистолицы ревматизма Цхалтубо. Маячит памятник инвалиду, ломающему о колено костыль…

Цирковая труппа пестра и заполняет собой все пространство ЗКВЖД. Мечется тигр, кувыркаются гимнасты, наступает триумфальный эпизод — кукольный парад-алле. Каждая из кукол, действующих в спектакле, — настоящий шедевр, ей место на выставке Резо в Пушкинском музее.

…Бежевая лошадь передает привет «Параду» (Parade), созданному в 1917 году Кокто, Баланчиным и Пикассо (напомним, что по одной линии Резо из Баланчивадзе и что в декорациях «Парада» Пикассо использовал мотивы Пиросмани). А другая, белая лошадь на шаре, поворачивается в ритме вальса — словно тоже оттуда, из балета.

…Льет слезы кукла «Вайме и Уйме»: это один из старых цирковых номеров — передний клоун несет голову второго, как бы безголового…

…Скачет по обледенелым грибам в лесу крошечная Амалия Хохрюкова, и на глазах пораженного зрителя распиливают пополам положенного в ящик Бабахиди. Это блистательный номер (распиливают куклу!), особенно если вообразить себе, что впоследствии обезноженный артист получит письмо от своих ног, которые, оказывается, всю жизни ревновали его к рукам, которыми он обнимал женщин и душился в то время, как они смотрели на мир сквозь тюремную решетку сандалий… Автор памятника Носу в лучших традициях Гоголя увел теперь от персонажа его несчастные ноги и определил их работать на теплый почтамт.

«Еще не приехал Нейгауз, еще не наступила весна, еще в саду не заквакали лягушки, еще в бывшем бомбоубежище не скопилась талая вода, но именно в этот период директор филармонии Давид Сардажвеладзе уже красил зубной пастой парусиновые туфельки: в городе, пахнущем сыростью, он чувствовал начало сезона. И появился фокусник Элиабам Мустафа Бабахиди! Это был очень простой человек, похожий на актера Пуговкина. Он носил белый шарф и оранжевую чалму, у него были два ассистента, очень простые русские парни, я видел их в городе, они только что вернулись с фронтов, видимо, где-то в Ростове встретились с Бабахиди и теперь работали вместе. Время от времени, думаю, он их менял».

Так начинался габриадзевский рассказ «Бабахиди». Сегодня Бабахиди похож скорее на Дон Кихота, любимого персонажа Резо (донкихотство героев Габриадзе — отдельная тема). У этого рыцаря печального циркового образа в атласном костюмчике перевязана голова и возвышенно остекленели глаза. Его возят после «распила» в той части ящика, где положено было остаться верхнему отделу туловища, а он романтически сообщает Рамоне: «Человек без ног стоит перед вами на коленях!»

Сцена из спектакля.
Фото — ИТАР-ТАСС

В последние годы очевидно меняется эстетика кукольного искусства Резо. Он движется от миниатюрного неореализма (ранняя редакция «Осени нашей весны») к театру живописного художественного объекта (вторая редакция, «Осень моей весны»). Вместо красавца-паровоза (такого настоящего!), выплывавшего в луче света навстречу бабушке Домне в конце 1980-х, теперь выносят лишь его знак: огромное паровозное колесо, рядом с которым она выглядит былинкой. Взамен неореалистического, подробного мира маленького грузинского городка — условные картонные фигуры, открытый прием. В «Локомотиве» еще были «неореалистические» сцены и куклы (работники ЗКВЖД Цира и Беглар), «Рамона» решена в пустом пространстве и абсолютно условно: на темном фоне изумительные яркие пятна кукол, строгость и живописная, скульптурная изысканность. Железную дорогу в самом начале рисуют на листе фанеры, плоские паровозы картонно утопают в клубах дыма, приобретая объем, а поезд разворачивается подобно детской картонной книжке. Каждый, буквально каждый «объект» — уникальное произведение искусства, а Резо производит и производит их. Сколько паровозов было придумано и изготовлено? Целое депо, я сама видела фотографии. Объемные, плоские, жестяные и деревянные, они прошли строжайший кастинг прежде, чем получили роли Эрмона и Рамоны.

И вот еще. Уже давно я поняла, что искусство Габриадзе прямо подтверждает мысль Оскара Уайльда о том, что природа подражает искусству, и если бы поэты не воспели закаты и туманы — мы не замечали бы их, а благодаря пейзажам Тёрнера мы видим красоту закатов над Темзой. После «Песни о Волге» («Сталинградская битва») мчащийся реальный вагон всегда кажется мне крутящимся зеленым эмалированным ведром, а мелькающие за окном реальные картинки — увеличенной копией спектакля. И стоит мелкому белому песку наполнить мою ладонь и посыпаться сквозь пальцы — я тут же всегда вспоминаю «Песню о Волге»: Габриадзе придал песку его настоящий смысл, облагородил «вечной жизнью в искусстве», во второй реальности, которая сильнее первой.

«И в вагоне о многом передумаю вновь. За вагоном — Россия, за вагоном — любовь», — пел в «Песне о Волге» Александр Хочинский…

Я ехала домой. Вчера. «Красная стрела» двинулась от Москвы в сторону Петербурга. Что-то отражалось в оконном стекле… Со всей очевидностью за окном исполняли пролог спектакля «Рамона», когда змейки огоньков вагонов бегут по черному небу, заполняя его до горизонта. Откуда взялись эти змейки в 00.10 вблизи от Москвы — не знаю, но они двигались, бежали и были ровно того размера, что в спектакле, подтверждая еще раз: Резо Габриадзе всегда творит вторую реальность, которая оказывается важнее первой. И жизнь теряет свой собственный вес, обретая легкость искусства.