«Любовь под вязами». Ю. О’Нил.
Курганский театр драмы.
Режиссура и сценография Дмитрия Акриша.

С этим спектаклем в Кургане стало ясно, что режиссура Дмитрия Акриша меняется, он открывает новые грани своего таланта, меняется, эволюционирует. Сегодня этот режиссер — один из самых ярких среди вчерашних дебютантов, и театральная публика в разных городах (Акриш пока не «осел») сумела оценить его коллективные мизансцены, силовую хореографию одержимых героев, экстатику, брутальный эротизм, громкие визуальные и световые эффекты, энергозатратность. Дмитрий Акриш явно постановщик большой формы, крупных жестов. И если поначалу манера режиссера могла кого-то напоминать, то в более зрелых формах Акриш находил оригинальные решения, собственную стилистику.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В Кургане при постановке тонкой психоаналитической драмы Юджина О’Нила Акриш следует за пьесой и меняется сам: камерное пространство, посаженные на сцену зрители ограничивают сценический загончик с трех сторон, четвертая стена — арьер. Здесь ни кричать, ни танцевать, ни беситься нельзя — пространство заполнено, застроено, расчерчено. Декорация самого Акриша (художник-технолог — недавний выпускник Школы-студии МХАТ Даниил Травин) напоминает конструкцию в фильме Ларса фон Триера «Догвилль»: дом в разрезе с обозначениями комнат и межкомнатных перекрытий.

Но это эффект не спектакулярный, не эффект условного театра. Дом Кэбботов реально не достроен. Это дом-уродец.

Когда идешь на эту каноническую пьесу, породившую всю лучшую американскую драматургию, традицию, ожидаешь определенной эстетики. Роскошная плодоносная ферма на Диком Западе, пролитая потом четырех мускулистых мужчин. Библейский старожил Эфраим Кэббот, устроившийся на этой земле, укоренившийся в ней, вросший в землю, как столетний вяз. Тягучая здоровая сексуальность. Вожделение, синхронизованное с освоением земли: колонизаторские навыки и потребности срифмованы с сексуальной властью над женщиной.

Ничего этого в постановке Дмитрия Акриша нет. Нет совсем. Пьеса избежала стереотипного толкования, и вместо фрейдизма, через который американскую драму прочесть выгоднее всего, на первый план вышла тема богооставленности и богоборчества.

«Любовь под вязами» с первых секунд вводит зрителя в атмосферу агрессии детей в неприятном мире отцов, оставивших молодых без опеки, под диктаторским надзором. Старшие сыновья — Сим и Пит — просто вышвыривают отцовскую раскладушку с одеялом из дома, и если бы в этот момент им, разгоряченным, попался под горячую руку отец, то вышвырнули бы и его. Надоел. Это бунт молодости против культа силы и муштры. Это демонстрация неповиновения.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Декорация Дмитрия Акриша показывает: бог плохо обустроил свою вселенную, все разговоры о богатстве фермы — иллюзия. Здесь все недоделано, неуютно, коряво, все в процессе становления. Спят на раскладушках, как гастарбайтеры. Живут в запахах смол и свежей стружки. Едят на сколоченных из горбылей столах, у которых нет даже крышки, навершия. Межстенные перекрытия заполнены хламом, а вместо вязов торчат в небеса проржавленные балки из арматуры, которым еще только предстоит когда-нибудь послужить формой для бетонной заливки.

Все вокруг травмоопасное. Можно занозиться, можно напороться, можно окарябаться — и когда мужчины дерутся, чувствуешь страх за артистов. Это нужное чувство. В доме нет дома, это времянка. Это может быть и хлев, и стойло — точно так же, как в деревенских домах эти зоны легко сочетаются вместе. И когда под жуткий звук включающегося рубильника на вершинах арматурных столбов зажигаются фонари, направленные строго вниз, возникает еще одна метафора: зоны, несвободы, трудового подневольного лагеря. Нет, тут не библейские персонажи из притчи, тут грубые (в том числе и в языке) деромантизированные работяги. Это рабский труд без наслаждения. Хотя и в том, что этот труд что-то приносит, тоже сомневаешься. Мир неустроен, недостроен. И даже на Западе люди мечтают переехать на Запад — в Калифорнию, где медом намазано и возникает иллюзия, призрачность богатства.

Нет и чувства природы, утопающего в зелени оазиса фермы. О коровах только говорится. Все это — видение. А если нет южного, прожигающего насквозь солнца, нет прохлады садов и остывающего вечера, то нет и сексуальности, либидо, знойных чувств колонизаторов. Власть овладевает людьми без секса. Им нужна только власть, а не власть, скрывающаяся под сексуальным инстинктом.

Между Эбином и Абби, младшим сыном и мачехой, не пробегает никакой искры при первой встрече. Нет и слов любви. Нет и горячки, борьбы с желанием. Закон ожесточения с первой же секунды встречи: и Алишер Искандаров в роли Эбина, и Ирина Шалимова в роли Абби умеют сделать себя некрасивыми, «забывают» включить сексуальность. И, быть может, их персонажи мстят друг другу за то, что никакой страсти между ними не возникает, бьют друг друга за несоответствие мечтаниям. Точно так же, как и Варя бьет Лопахина, когда не способна влюбить.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В такой интерпретации Дмитрия Акриша вылезают из Юджина О’Нила чеховские корни. Чеховская тема дома, который неизвестно кому принадлежит, является предметом спора за право присвоения. Дом Кэббота — тот же вишневый сад. Для кого-то это аллегория, для кого-то объект недвижимости. И даже мама Эбина тут живет как призрак: актриса Екатерина Горяева все время присутствует на сцене. Ни слова не говоря, работает мимикой, заботливо смотрит вслед своим героям, которым покровительствует, и с ненавистью — на их врагов. Нельзя сказать, что роль сочинена режиссером, скорее это обозначение присутствия внесценического персонажа, но этот знак читается.

Не сексом, не вожделением и даже не жаждой власти живут в спектакле Дмитрия Акриша американские герои. Они одержимы обостренным чувством собственничества, присвоения, колонизации. Им важно понять, кто является собственником, кто обладает правом потреблять.

Суровый сдержанный нрав подчеркнут еще и костюмами. Эфраим Кэббот (Сергей Радьков) одет, как сельский священник, в строгости, в аскезе. Кальвинисты, методисты — сугубая безупречная сдержанность вот из этих корней. Ему под стать и Абби в строгом рабочем сарафане, как с фабрики: а когда в результате эротических игр этот сарафан распахивается — под ним посконная, обыкновенная и вовсе не соблазнительная ночная рубашка. Самая банальная. Тут не забалуешь, у этих протестантов.

Та же суровость в отношениях. Чувство собственничества распространяется не только на жилище, землю и скот, но и на людей. Эфраим прекрасно демонстрирует, почему его не любят сыновья: он гадкий абьюзер, фельдфебель, поклонник муштры. Он вроде и любит своих сыновей, надеется на них, но общается с ними только через механизм подчинения. В минуту сомнений Эбина отец ломает волю, казалось бы, мощного, крепкого парня: отдает ему приказы, как в казарме — в инфинитиве: «стоять», «развернуться». Иной раз хлопнет незаметно ладонью по ляжке своей: «к ноге!». В доме Кэбботов царит культ силы, и, видимо, связи отца с младшим сыном еще не перерезаны. Эбин все еще подчиняется этому диктату. Ходит, ссутулившись, этаким бычком, понуро поглядывая исподлобья. Отец развил в сыне вынужденную беспомощность.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Чувство собственничества вскрывает и мотивы Эфраима Кэббота. Единственное, что его заводит — мысль о новом сыне. Главное — продолжиться, прорасти. Уже не имея надежд на старших, Эфраим пытается создать свою империю, перекладывая «право первородства» на самого младшего ребенка. Здесь не преодоление смерти, в идее рождения новой жизни — передача своих нереализованных желаний: возвыситься через потомство, передать чувство собственничества. Абби нужна старику-отцу только как аппарат для рождения. Буквально одна из сцен демонстрирует этот конкретный интерес: от возможности вот прямо сейчас зачать сына у Эфраима созревает возбуждение, они идут в хлев, к коровам. Эфраима Кэббота зажигает только это одно. Он все время повторяет одну и ту же процедуру: рожает и разочаровывается, рожает и разочаровывается, отдаляя и отдаляя от себя право передачи ключей от недвижимости.

Нельзя не сказать, что, конечно, это отсутствие эротического элемента в пьесе делает режиссерскую концепцию несколько спрямленной. И зритель не получает желаемого — страсти под вязами, и нет необходимого напряжения, дополнительных коленец, слома сюжета. Когда Сим и Пит смеются над отцом, что, мол, рогат он и Эбин усердно трудится ночью, теоретически можно предположить, что они выдают желаемое за действительное, но эта тема также не развивается. Чувственная вьюга между Абби и Эбином решается через несколько переключений фонарей — день/ночь, день/ночь, но это собственно время мучительных раздумий для героев, только и всего. Спектаклю не хватает страсти, но что же делать, если режиссер в нее не верит и такова концепция его работы. Хотя секс необязательно изображать по любви, его можно сделать и орудием мести, инструментом инстинкта собственничества, как это часто изображают в постановках по «Трамваю „Желание“» или «Фрекен Жюли».

Еще думаешь о том, что эта нереализованная страсть Абби и Эбина мешает раскрыть замысел финала, — но по воле постановщика Абби убивает не ребенка, а самого Эфраима, и проблема снимается.

Спектакль завершается красивой сценой: буквально балетом монтировщиков. Они в считанные минуты быстро и технично (и даже талантливо) демонтируют декорацию до голой сцены. Страсти под вязами завершились тотальным демонтажом вселенной. Да не доставайся же дом никому!

Это удобно: на гастролях не надо будет тратить время на демонтаж. Все включено во время спектакля.