Одинокая, голая и сухая — это Гедда Габлер, точь-в-точь дерево, поставленное художником Сергеем Бархиным на просцениуме. Дерево-близнец — единственная опора Гедды, её станок, её представление о красоте, её изломанное тело, её сук для тренировки суицида. Одинокая, голая и сухая — к этому надо прибавить «молодая» и «нервная» до судорог. И вот этакую «натуру» поселили в доме-аквариуме. Огромный новый дом ничуть не похож на особнячок некой покойной советницы конца ХIХ века. В нём не пахнет отжившим, старым, что так раздражает молодую хозяйку, он из разряда сегодняшних «самых интересных домов в мире». Весь стеклянный, прозрачный, где даже душ просвечивается насквозь, мебель почти невидима, а огромная четырёхугольная люстра покачивает звенящими стекляшками, из которых, когда надо, хлещет дождь. По дизайну этот дом — студия в пентхаусе, с трогательными тремя доисторическими печурками, совершенно необходимыми для сюжета, и заодно играющими роль антиквариата, встроенного в геометрию архисовременного жилища. Гедда — узница этой прозрачности, может быть, рыбка, одна из тех, что плавают в двух аквариумах — и по броскам темперамента Гедды было бы не удивительно, если бы эти аквариумы она сбросила, и рыбки плавали на стеклянном полу. Аквариумы уцелели. Зато цветы в жестяных ведёрках (похоже, из ближайшего цветочного киоска) под её острой ножкой действительно оказываются на полу — к священному ужасу прислуги.

Гедда — главное событие спектакля. Его послание. Обострённое внимание направлено на эту молодую и беспокойную женщину. Внимание, уважение, любопытство — и некоторое содрогание. Авторы спектакля сочувствуют одиночеству и душевной опустошённости Гедды, а вот в зале сохраняется настороженность — героиня спектакля загадочна, как героиня ибсеновской пьесы. Холодная и нервная Гедда в зале ищет равных собеседников. Наклоняясь прямо в первый ряд, она отпускает язвительные реплики и кое-что поясняет, тоже с сарказмом и смешками. Залу, то есть нам, она доверяет. Почему? Кому нам? На премьерных показах, может быть, этого и не узнаешь: слишком специфическая публика. Потом? Поживём и увидим, как настоящие зрители расценят откровения одинокой, голой и сухой Гедды.

В исполнении Марии Луговой героиня Генрика Ибсена относится к целому ряду жертв неправильного воспитания, домашнего и социального. Гедда — ближайшая сестра фрёкен Жюли из драмы оппонента и наследника Ибсена Августа Стриндберга. Неправильность, во-первых, относится к эпохе эмансипации. К открытой войне полов. К попытке свергнуть патриархат. К самостоянию женского характера. Это по-новому современная тема. Гедда носит на почти голом теле отцовскую генеральскую шинель, потом переодевается в красный костюм, напоминающий воинский комплект из галифе и рубашки. Самое женственное, на что она способна — шёлковый халат, но в восточном, японском духе. В нём же она совершает самурайский подвиг во имя чести — застреливается. Во-вторых, неправильность каким-то боком соприкасается с нынешними искривлениями в образе мысли молодых, ранних. С катастрофой миросозерцания, если можно так обозначить хаос в головах наших детей и внуков. Дом и костюмы Гедды, а также её чёрная, как вороново крыло, головка с короткой (модной) стрижкой — это эстетически единое целое, комплект признаков полного отчуждения от среды, даже красота — стильная и … стерильная. Одно из наиболее сильно ощущаемых переживаний Гедды — брезгливость, приобретающая болезненный размер. Единственное за почти три часа прикосновение мужа к её плечам вызывает нескрываемое физическое отвращение. Так что и без признаний Гедды и догадок асессора Бракка понятно, что её брак не был счастливым. Название драмы укрепляет уверенность в том, что ничего не изменилось в состоянии Гедды. Она по-прежнему Габлер — не Тесман. Более того, факт брака сомнителен, и сомнительны надежды тётушки, мужа и приятеля асессора на то, что Гедда — беременна. Естество природы для Гедды некрасиво, но её извращённое восприятие миссии материнства отдаляется на второй план, хотя по тексту всё на месте и есть момент, когда Гедда готова сознаться, что ждёт ребёнка. Или нам это почудилось? Молодая женщина, которая говорит мужу после полугода замужества «никаких у тебя нет оснований ни для чего», вряд ли допустит такого мужчину до своей постели. И вряд ли вообще Гедда способна на постельные отношения — это становится ясным после объяснений с Левборгом, когда «привидение» их странной давней дружбы озвучивается: она чуть не застрелила его именно тогда, когда замаячил «серьёзный оборот». Фригидность не фригидность — но секса она боится, как и всего мягкого, тёплого, горячего (дверцу печки с ненавистью отпихивает ногой). Ей снятся тяжёлые и нездоровые сны, её мучают разного рода муравьи и жирные мухи, оскверняющие чистую кожу (её-то она демонстрирует, оставаясь большую времени или совсем голой или дезабилье). Дерматологическое раздражение (или опасение) проецируется на духовную область: Гедда не переносит самой жизни, всех её проявлений: разнообразия и различий, характеров, возрастов, болезней, смерти. Все симптомы настолько ясны, что будь нужда в лечении, то для неё прямой путь не к психоаналитику, а к психотерапевту. Но Гедда неизлечима. Она, живущая в доме недавно скончавшейся советницы, сама — готовая покойница.

Образ агонизирующей брезгливости Мария Луговая создаёт внятно и чётко, как по нотам. Рубленые реплики Гедды, как бы разделённые пунктиром слова в каждом предложении, её сценически отлично поставленный голос (среди мастеров Александринки её слышно лучше всех), может быть, голос специально натренированный на идеальную слышимость; её резкое, вертлявое, извивающееся, прыгающее тело, её галопы и рыси, проделываемые непоседливыми и тоже брезгливыми ногами; её клоунада и буффонада (нарочно не смешная, болезненная), её взвинченность, взмахи чёрными перьями волос, истерически выпрямленные или напряжённые позы — всё это складывается в кукольную, автоматическую отработанность. Скрипка — свидетельство музыкальности героини, короткие фразы или бравурные пассажи, сводятся в конце концов к пиццикато бетховенского «Сурка» («По дальним странам я бродил, и мой сурок со мною, и сыт всегда и весел был, и мой сурок со мною») — и звучат пунктирной насмешкой над идиллией человека с, так сказать, «сурком», то есть над маленьким, простым счастьем. Генеральская дочь, не умея воевать, умеет лишь бесцельно стрелять в воздух и злорадствовать при каждом моральном промахе ближних — так она отбивает ножкой мелодию торжества, когда Тесман пугается соперничества с Левборгом на ниве профессуры, и так она притворно ласковыми словами жалит Теа, вынуждая её признаться, что та просто сбежала из постылого дома.

Гедда в спектакле Александринского театра, как ей и полагается, феномен. Когда-то, в предыдущем обращении к этой пьесе, режиссёр довольствовался характером достаточно обыкновенным, чуть провинциальной странностью Гедды (в исполнении Натальи Теняковой). Теперь же Гедда Луговой заглядывает к нам из какого-то будущего, из стеклянного прозрачного мира, она сверхмарионетка среди людей и актёров.

Окружение Гедды в себе ничего феноменального не несёт. Напротив, достаточно старомодная театральная среда в спектакле противопоставлена опыту новой сценической стилистики. Гедда — против жизни, Мария Луговая — против партнёров. Или, скажем так, партнёры существуют в своём органическом пушкинско-александринском исполнительском уюте, который нестерпим для сверхмарионетки Гедды. Для неё — готовой умереть от нетерпения, ежеминутно требующей свободы, красоты, смелого поступка и ежеминутно динамичной в духе какого-то рэпа — манеры Игоря Волкова и остальных, играющих «людей просто» должны казаться штампами. Объективно Тесману (Игорю Волкову) в этом спектакле досталось: пожалуй, никогда таким ничтожеством с научной и человеческой стороны муж Гедды не представал. Он не только фиктивный муж, он чудак в кубе, традиционный беспомощный «специалист» — с каким презрением Гедда и Бракк выговаривают это слово, означающее убогое — на их взгляд — «призвание» Тесмана! (В предыдущем обращении к пьесе режиссёр по-своему возвысил и оправдал Тесмана с помощью Сергея Юрского). Волков не жалеет Тесмана. Наивность и узость мышления, бытовая приниженность (из душа тот совсем не поэтически выходит с полотенцем на немолодом торсе, носит старую вязаную кофту с вытянутыми полами); суетливая домашность, полное непонимание Гедды (хотя у Юрского оно было частичным и оправданным подлинным научным духом) и полная недогадливость в первом акте ставят Тесмана настолько ниже Гедды, что в её жалость не верится. Она отвернулась бы от такого ползающего по ней червяка, не позволив ни фиктивного, ни реального сближения.

Асессор Бракк в исполнении Семёна Сытника — деловитый фат. Сыграно без каких бы то ни было украшений. Ухаживание за Геддой и поставленная перед собой цель — добиться её близости — не требуют ухищрений. Брак действует по накатанному и, главное, по шагам выверенному пути — ходить окольными тропами, разносить сплетни и ловить удобный случай. Экзотика Гедды не вызывает в нём никакого отклика. Она для него особь в бюстгальтере, трусиках, на каблуках. В прошлом году ходил по другому адресу, как язвительно замечает Гедда. О красоте не имеет никакого понятия. Дисциплинированный обыватель и тайный развратник без идеалов. Сытник, в последних ролях на александринской сцене показавший склонность к характерным ролям (в этом отношении очень успешными были профессор Серебряков в «Дяде Ване» и сосед-дачник в «Изотове»), в «Гедде Габлер» играет чрезвычайно лаконично. Оно и понятно: это Ибсен.

Юлия Марченко — Теа, как будто отступает от сценического ибсенизма и играет слегка комедийно. Однако, эта «училка» по облику и образу жизни неожиданно вступает в треугольник Гедда-Левборг-Теа на равных с генеральской дочерью. Центр сдвигается — или расширяется. И перед нами две женские судьбы — в одной есть жертвенность и смысл, другая — эгоцентрична и бесцельна. Появление Теа, как её вводит в спектакль Марченко, это приговор Гедде. Гедда стремилась повелевать и устрашать; пальчиком приказывала сидеть или уходить; передразнивала мужа; раздевала Теа, вводя бедняжку в ступор; она требовала красивых поступков — и что же? Муж, этот глупый начётчик средневековых кустарных промыслов, отмахивается от неё: Гедда для Тесмана — случайно доставшаяся игрушка. Тесман готов всю жизнь посвятить восстановлению сожжённой Геддой рукописи Левборга. — «Всю жизнь?» — ужасается Гедда. — «Ну, всё свободное время». В ответе Тесмана Гедде слышится нечто невыносимое. Вместо придуманной красоты — обычная порядочность. Гедда накопила каталог гламура, а в нём любимая картинка: увенчанный, как Вакх, виноградными листьями Эйлерт Левборг. Публика видит, как этот Вакх выглядит на самом деле: Левборг врывается к ней в разорванном пальто, расстёгнутой рубашке, без галстука. Весьма приблизительная порядочность, что взбесила Гедду во время первого визита Левборга (её герой опустился до костюма, предназначенного для визитов в гостиные), обернулась элементарной бомжеватостью, банальным похмельем выпивохи. Наконец, Бракк, подкравшийся, как крыса, к свободе самой Гедды, в ответ на виноградные листья и восхищение свободой и смелостью Левборга (застрелился, хоть и не в висок) с холодным удовольствием объясняет, что виноградных листьев не было, а выстрелила Левборгу в живот, по всей видимости, шлюха.

Внутренние мотивы пьесы отлично акцентированы актёрами. Левборг, сорвавшийся с цепи назло Теа, любит-то только её, думает о ней и из сострадания не говорит правды об их общем «ребёнке» — книге. Гедду он посвящал в грязные стороны своей жизни, а с Теа вёл «беседы» на высокие темы. Когда Гедда слышит, что рукопись можно восстановить, из её груди вырывается крик звериного отчаяния. Когда же она видит Тесмана и Теа, сидящих рядом над черновиками Левборга, слышит, что они собираются образовать на почве общей работы что-то вроде творческой дружбы, а от неё и ждать-то нечего, — её крикливый истеричный комментарий напоминает, что в героях Ибсена, как говорил Александр Блок, идёт «страшная борьба демонических сил».

Грозная и красивая Гедда не может никем повелевать, её демонизм бессилен. Теа Юлии Марченко, напротив, при всей уязвимости, слабости, простодушии, имеет волю и силу, способные победить демонизм. У Марченко Теа обыкновенна до разочарования: нескладный брючный костюм, унылая учительская сумочка, зажатость в каждом движении. И всё же Гедда права, говоря сквозь зубы, что эта дурочка сумела запустить пальчики в чью-то судьбу. Теа достаточно было самоотвержения и любви, то и другое Гедде противопоказаны. Издевательства Гедды над Теа — мелкие уколы в сторону чистой и чистоплотной провинциалки, кстати, тоже совершенно несчастливой в браке. Эти уколы Теа выдерживает. Презрение Гедды Теа как бы проглатывает, и оно не имеет должного эффекта. Обычно Теа прбывает в тени главной героини. В спектакле Александринки, несмотря на то, что Теа находится в стане «александринцев» как исполнителей, и среди чуждых Гедде персонажей, её образ приобретает, я бы сказала, моральную и художественную весомость.

Что же на этот раз Левборг, по традиции осеняемый ореолом гения? Александр Лушин — явление в Александринке знаменательное именно для этого спектакля. Слегка небритый, в поношенной и чуть великоватой, с чужого плеча (мужа Теа?) паре, исправившийся алкоголик Эйлерт Левборг, является в стеклянный отстойник приличий, как сам Лушин — актёр совсем не академических сцен, — в этот театральный дом. Левборг-Лушин не имеет претензий на гениальность, венков ему не приготовили — и это тоже решение. Лушин-Левборг с его негромким голосом, наружностью рядового труженика, литератора, человека «с прошлым», которое проехало тяжёлым колесом по его карьере, — не тот, кого так страшилась некогда Гедда. Он и не провозвестник будущего, как думала Теа. Они обе выдумали Левборга. Они обе появились в эпоху Достоевского, Ницше и Фрейда. В Александринке родословные трёх главных героев забыты, стёрлись за давностью лет. Для александринского спектакля важнее последствия ХХ века — так сказать, Чапаев и пустота за ним. Забвение культурных и нравственных ценностей. Оппоненты Гедды старообразны и по облику, и по назначению: Левборг — выпавший из традиции интеллигент, Теа — чудачка, как и Тесман, кормящаяся остатками культуры; сюда же надо прибавить по-советски кроткую старушку «из бывших» тётю Юлле ( Тамара Колесникова) и двух типичных сценических служанок — мужиковатую в исполнении Ольги Калмыковой и «юморную» Елены Липец. Но Гедда, повторю, из грядущей пустоты, она чувствует перелом своим телом, особо чувствительной кожей. Ей интуиция подсказывает, что вместо книг (которые она терпеть не может), вместо семьи (чего ей не надобно), вместо человечности наступает какая-то голая новизна, прозрачность и холод.

Сегодня можно оспаривать суждение о неправильном воспитании. Ход ХХ века необратим, Гедда как тип давно состоялась и укоренилась, и прорывы в никуда, как у александринской Гедды — экстремальный случай. Поэтому образ отчаяния и злобы, истерики и зависти, то есть образ Гедды Габлер, есть для нас предупреждение.

Я сознательно оставляю за текстом пространные исторические и аналитические выкладки о пьесе и драматургии Ибсена. Особенность современного театра состоит в том, что автор ныне — не указ для театра и режиссуры. Сетовать на какое-то «неверное» понимание Ибсена — глупо и старо. Достаточно того, что хотя бы один мотив, одна идея вдохновила режиссёра. Чтобы нашёлся хотя бы один персонаж, выделенный так, как выделена в Александринке Гедда. Остальное приложится в соответствии с беспощадной логикой Ибсена, акценты встанут на свои места, пьеса развернётся новыми сторонами, и за это драматургия (если в спектакле всё складывается удачно) может быть благодарной театру.

У нас редко и неумело ставили и ставят Ибсена. Причина скорей всего в «прямой речи» этого великого драматурга рубежа времён. Но ведь и ружьё, и пистолет, которые должны выстрелить в конце, если они повешены в начале, изобрёл Ибсен. Когда Антону Чехову не доверяли, то аргументом было его сходство с Ибсеном. Чехову это не нравилось, ведь и сам он — из другого, чуждого Ибсену поэтического мира. Не удивительно, что Ибсена у нас старались смягчить и раскрасить. Напротив — хорошо, когда его переводят в разряд пророков.

Концепция спектакля основательно поддержана исполнением. Однако есть и прямые выходы режиссуры, особые указания и уточнения постановщика. Это монументальные, через всё зеркало сцены — на стеклянных пластинах, как на экранах, — клипы в начале первого и второго актов. Спектакль начинается с видео композиции зачатия мира, с фрагментов сотворения живого — от микроорганизмов до человека. Во втором акте на видео в прологе показана заключительная фаза бытия — разложение, возвращение живого к неживому. Собственно, и путь Гедды — это слияние с мёртвым большинством, с водной стихией, из которой родилась на земле жизнь. Смерть её выпадает на время дождя, приближающего потоп, и закутанная в пластиковый дождевик Гедда под дождём падает, словно приносимая на алтарь будущего жертва.

Отдельный режиссёрский штрих — выловленная Геддой рыбка, над которой, бьющейся в сачке, героиня, пославшая Левборга на вечеринку к Бракку, многозначительно произносит: «Хоть раз в жизни хочу держать в своих руках судьбу человека».

Для режиссёра важен и эпизод с рукописью Левборга, которую Гедда сжигает. Он зарифмован с сюжетом ещё одним клипом — кадрами новорождённых, крупными планами их скрюченных тельцев, их уродливых лиц. Гедда, колотящая руками, как бы соскребающая видения с экрана, таким образом защищает свою трусость, свой ужас перед предстоящей ей участью продолжательницы рода — не рода Тесманов, а рода человеческого. Продолжать его она не желает, в этом суть её бунта, её стремления освободиться во что бы то ни стало. Свобода и красота, которой страждет сухая, голая и одинокая Гедда, всё-таки представляется преждевременно и справедливо опошленным «гарнитуром» чего-то настоящего. Но чем же этот «гарнитур» заменить нам?