В последний раз петербургский зритель видел постановку Гинкаса год назад — тогда в начале октября привозили «Медею» московского ТЮЗа. Представленная в Петербурге в рамках шестого Александринского фестиваля премьера ибсеновской «Гедды Габлер» продолжает размышления ре¬жиссера о природе женщины. В представлении Гинкаса убившая своих детей Медея является предшественницей Гедды. Их роднят нелогичные характеры, завышенные требования к окружающим и сценические судьбы — обе существуют в строгих, муж¬ских спектаклях, где подвергаются хладно¬кровному анализу.

Истеричность и непредсказуемость героинь особенно вызывающи на фоне царствующей статичности: в случае Медеи это затишье перед бурей, у Гедды — мертвенность окружающего мира. Художник Сергей Бархин сочинил для постановок неподвижное пространство, внутри которого удобно наблюдать за душевными метаниями. На сцене Александринского театра — голые деревья сада, глухие стены мрачного дома и собранные в центре пожитки предыдущей хозяйки, ныне покойной. Во втором акте коробки эти сдвинут, будто заранее освобождая место для других вещей и уже другой покойницы. Что Гедда кончит плохо, понятно с самого начала: ведь пистолет, наслед¬ство от отца, непременно должен выстрелить в финале (Чехов, кстати, научился этому у Иб¬сена). Более того, в печке-буржуйке, которую топит героиня, непременно должно еще что-то сгореть.

Ощущение потенциальной угрозы нарастает на протяжении всего действия. И оно исходит от юной и опасно красивой женщины в исполнении Марии Луговой. Гинкас молодит Гедду, определяя тем самым возраст интересующего его поколения. Героиня появляется в нижнем белье, заставая врасплох мешковатого мужа (Игорь Волков); речь ее отличается резкими нотами, не предполагающими отказа: она раздевает и даже целует не смеющую сопротивляться соперницу фру Теа (Юлия Марченко). Гедду задевает, что ее бывший возлюбленный Левборг (Александр Лушин) попал под благоприятное влияние этой нескладной женщины с пышными волосами, прической, которую она ненавидела еще в школе.

Полбеды в том, что образумившийся гуляка теперь является серьезной опасностью для карьеры ее мужа; главное, что кто-то, оказывается, тоже может запустить руку в чужую судьбу. А ведь именно об этом мечтала сама Гедда. И наиболее эффектная сцена спектакля наглядно это демон¬стрирует: героиня вылавливает сачком живую рыбу из аквариума и, наблюдая за ее трепыханиями, произносит длинный монолог о власти над чужой жизнью. Не желая становиться такой рыбкой, Гедда отказывает недвусмысленным предложениям асессора (Семен Сытник) и мучается от зародившейся внутри нее новой жизни. Чередующиеся друг с другом видеопроекции физической близости (у членистоногих и людей), деторождение и убийство (напоминающее по страстности сношения) наводят на мысль о предопределенности и несвободе плоти. А Гедда хочет все держать в своих руках, чтобы все вокруг было красиво. Провоцируя Левборга на эффектный поступок, Гедда сжигает его гениальную рукопись в печке, называя бросаемые клочки бумаги ребенком. Известие о его самоубийстве приводит ее в восторг («хватило мужества прожить жизнь по-своему»), но вслед за этим наступает разочарование: вместо вожделенной «печати красоты» поступок его, оказывается, отмечен глупой случайностью.

Не найдя ничего отвечающего своим мечтам, героиня убивает себя. Красиво. Выстрелом в висок. В представлении режиссера таков нрав деспотичного современного поколения, желающего жить по своим правилам или не жить вовсе.