«Шварц, человек, тень». М. Кадацкая.
Казанский ТЮЗ.
Режиссер Дмитрий Егоров.

Путешествие из Санкт-Петербурга в Казань на премьеру спектакля «Шварц, человек, тень» петербургского режиссера Дмитрия Егорова обернулось поездкой в Ленинград, Ленинград довоенный, с морским воздухом с Финского залива, пригородными дачами, ленинградскими квартирами и дворами. Этот фантом ленинградского воздуха, возможно, и есть одна из главных неосязаемых примет художественной правды того мира, который два часа сочиняет и выстраивает режиссер с актерами в фойе Казанского ТЮЗа. Мира одного из самых любимых и в то же время непонятых писателей — Евгения Шварца. Мира, в котором переплелись поэтическая, художественная реальность и бронзовая поступь большой истории.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Спектакль, жанр которого режиссер обозначил как «документальная сказка», — путешествие не только и не столько вдоль биографической канвы жизни драматурга и сказочника. Это сложносочиненная совместно с режиссером и актерами прекрасным, одаренным драматургом, выпускницей мастерской Натальи Скороход Маргаритой Кадацкой картина внутренней мастерской художника, попытка зафиксировать, из «какого сора» прорастали сюжеты, образы, наизусть зачитанные цитаты, история о том, как жизнь становится судьбой, это, и правда, сказка для взрослых, созданная на основе дневников, писем — документальных источников, пронизанных строчками из произведений писателя.

Анатолий Найман вспоминал, как Ахматова на его вопрос, какова поэтическая судьба Мандельштама, «не заслонена ли она гражданской, общей для миллионов», ответила: «Идеальная». Творческую судьбу Евгения Шварца сложно назвать идеальной: мучительная рефлексия, ежедневный страх — страх за себя, за дочь, за возлюбленную, за друзей, — отказы в постановках, литературная поденщина, двоемирие как единственная возможность жить и пережить страшную эпоху 30–40-х, и в то же время внешний образ балагура, остряка, веселого человека, «пены от шампанского», человека, подписывающего свои письма будущей жене «Твой глупый Е. В», — немногие современники угадывали за этой маской мучительный разлом, сопровождавший многих из тех, кому выпало жить и работать в эти годы. Маргарите Кадацкой удалось сочинить, прописать тонкими мазками портрет классика, предстающего живым, сложным человеком. А режиссеру посчастливилось найти Актера на эту роль — Сергея Мосейко. Актера, который от начала и до последних минут финала проживает этот сюжет, сохраняя в игровом, условном пространстве спектакля «зерно роли»; актера, который создает притягательный, сложный образ сказочника, живого (честное слово — живого!) Евгения Шварца.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Его герой с первой минуты становится внутренним центром спектакля, ты не перестаешь смотреть и слушать его, то улыбаясь, то плача. Небольшого роста, изящный, интеллигентный седоватый мужчина, больше похожий на седого мальчишку — столько в нем еще жизненной энергии и легкости, озорства. «Человек рассеянный» в очках с тонкой оправой, с негромким, хрипловатым голосом, мягкой улыбкой, он вступает в свою «реку жизни», сидя за столом, на котором стоит, конечно же, зеленая лампа, и первая его реплика: «Марья-Искусница! Сказка. Кого, кого, кого-кого мы увидим…» — звучит как зачин для этой, поначалу веселой, игры в воображаемые миры начинающего писателя. Вот первая жена Шварца — Ганя, нервная, красивая, манерная — «артистка», какой играет ее Диана Никульцева, ссорится с мужем, вспоминая, как этот «идиот» в октябре прыгнул в реку, чтобы доказать свою любовь. Среди ссоры Шварц с улыбкой объясняет зрителям, почему в его паспорте после женитьбы стояла запись «армянин». Необыкновенно легкий, подвижный, Шварц через несколько минут оказывается в редакции «Чижа и Ежа» — известного детского журнала, издававшегося в Ленинграде в 30-е годы, где печатались Олейников, Маршак, Шварц, обэриуты Хармс и Введенский…

«Редакция» находится справа от зрителей, в боковом приделе фойе. Вообще, пространство спектакля тоже неслучайное, умышленное. Центром всей экспозиции является «комната писателя»: лишенное всяких примет современности, пространство это под невысокими сводами, и правда, напоминает любовно воссозданную ленинградскую комнатушку — с обязательным пианино у стены, столом с зеленой лампой, деревянной этажеркой, на стене часы с кукушкой и картина — эскиз акимовской «Тени». Когда в темноте фонарь выхватывает фигуру писателя, сидящего на стуле в углу, то сразу мизансцена отзывается в памяти всеми ленинградскими строчками — от блоковского ночного фонаря до мандельштамовского «Я на лестнице черной живу, и в висок ударяет мне вырванный с мясом звонок». Справа от зрителей — редакция. Там стоит старый массивный деревянный стол, за которым восседает маленькая, смешная секретарша Груня (актриса Елена Синицина). В редакцию приходит Людоед I — Александр Яндаев, немолодой, громкий, вальяжный мужчина, и как много в нем мощи и тупости, непобедимой тупости, убивающей все живое. Людоеды — так обозначены в программке те, кто потом будет арестовывать и допрашивать, пытать писателей Олейникова и Шварца. Словно подсознание драматурга лишило этих людей имен и званий, чтобы не сойти с ума от ужаса, и вынесло на поверхность такое восхитительное, сказочное: «людоед». Позже эти «людоеды» будут восседать за тем же столом в красном отсвете фонарей и в карнавальных масках зверушек — медвежат и лисичек. Редакция детского журнала станет кабинетом для допросов, пыточной, а писателей будут допрашивать «звери» из детских стихов и песенок.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Вот на глазах Людоеда распахиваются тяжелые двери, и из темноты кабинета выскакивают «писатели» — на закорках у Олейникова, молодого, с рыжеватой бородкой человека (Евгений Быльнов), скачет Шварц, вовлекая в свою заразительную игру и секретаршу, обожающую этих взрослых детей. Олейников кричит: «Я верблюд». Секретарша с невозмутимым видом: «Это Олейников». Шварц и Олейников на ходу импровизируют, сочиняя стихи; Олейников выкрикивает томное признание секретарше Груне: «Ненавижу я Шварца проклятого, за которым страдает она. За него, за умом небогатого замуж хочет, как рыбка, она!» Первая встреча с Людоедом — абсурдная, веселая, в которой мы, зрители, уже угадываем трагедию, а они — хохмачи и поэты — еще нет.

Актерам удается с помощью ярких штрихов, найденных интонаций дать ощущение и эпохи, и тех людей — благодаря внутренней свободе и какому-то ореолу таланта, его угадываешь сразу и внутри себя отмечаешь: да, такие они и были — твои любимые, насквозь зачитанные поэты. Такие вот — непростые, веселые, магические, красивые, наполненные.

Вот троица — Олейников, Шварц и Заболоцкий (Дмитрий Язов) — в «пивной» обсуждают женщин. И Олейников, кричащий свое вечное «бабы — куры», вырвав записную книжку у Шварца, начинает зачитывать стихи о блондиночке Кате, и его с болью, с переменившимся лицом пытается прервать Шварц: «Я тобой изуродован, Коля», — через паузу открывая нам, зрителям, свое самое личное, самое больное, самое-самое — «Не могу говорить о нашем знакомстве с Катей. Больно глотать как будто».

Катя, которую играет Гузель Шакирзянова, — белокурая, красивая, молчаливая, влюбленная в своего смешного писателя. И эта тема большой любви, которую Шварц и Катя протянут через всю жизнь, это чувство невероятной близости двух влюбленных становятся одними из самых важных в спектакле, и понимаешь, откуда взялись горчайшие слова Хозяина из «Обыкновенного чуда»: «Спи, родная моя, и пусть себе. Я, на свою беду, бессмертен. Мне предстоит пережить тебя и затосковать навеки». И как ближе к финалу вдруг зазвучит, раскроется эта драма — предстоящей неизбежной разлуки в смерти, которую Шварц так чувствовал, так боялся.

С. Мосейко (Евгений Шварц).
Фото — архив театра.

Впрочем, «веселость» сказочной истории Шварца заканчивается быстро — первый внутренний разлом, не сломавший, но надломивший писателя, это история вокруг его друга Олейникова: воспоминания о последнем приезде Олейникова на дачу, переходящие в диалог с уже мертвым товарищем, который в темноте произносит «сегодня ночью я, кажется, умру»; и допрос Николая Олейникова Людоедом II, которого Владимир Никитин играет, в противоположность вальяжному Людоеду I, подтянутым, сильным, решительным. Он заходит в кабинет без мундира, в белой рубахе, закатав рукава — и хотя здесь не будет ударов, и кровь не потечет клюквенным соком, мы будто слышим звуки ударов, и становится страшно — от этого тихого голоса Олейникова, который произносит слова о признании себя врагом…

Когда Шварца «комиссия» из двух людоедов-мужчин и людоедки-женщины, восседающих за столом, допрашивает про его связь с врагами народа, он стоит, странно выпрямившись и замерев. Не выдержав напряжения, Шварц достает из кармана шапочку с длинными заячьими ушками и превращается в храброго зайчишку, который выкрикивает своим обидчикам: «Не рычите». И тогда людоеды надевают маски зверушек, и сцена допроса внезапно переходит в эпизод из «Красной Шапочки», но будучи остраненной таким образом, сцена допроса лишь усиливает это чувство ужаса и жизни «на краю».

Именно тогда мы услышим страшную реплику Шварца: «В 38-м году исчез Заболоцкий. А мы жили внешне как прежде. Устраивались вечера в Доме писателей. Мы ели и пили. И смеялись. А что мы еще могли сделать? Любовь оставалась любовью, жизнь жизнью, но каждый миг был пропитан ужасом. И угрозой позора». И вся генетическая память XX века оживает в каждом из нас, и страх проникает через поры, и твой опыт последних месяцев, вся твоя жизнь смыкается в этой точке с экзистенциальным опытом Шварца, и ты чувствуешь, как невольно напрягается спина человека, сидящего перед тобой.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Эпизоды авторских дневниковых записей мгновенно, монтажно сменяются яркими, игровыми, трагикомичными сценами: вот пионеры серьезно, «по-настоящему» разыгрывают пьесу «Ундервуд», которую запретили к постановке; а чуть позже пионерка Маруся превратится в маленькую дочку Шварца Наташу в коротком школьном платье, которая будет звать его «батька», а он принесет маленькую красную фетровую корону с резиночкой в подарок ей, своей принцессе. Их потом будет так много в его историях — этих нежных, капризных, веселых принцесс. Эти переходы, ныряния из биографии в сказку, когда реплика из жизни продолжается репликой из пьесы, создают эффект двоемирия, и повседневность, реальность «расползается», ткется новый узор, и этот прием дает актерам возможность существовать в особой игровой манере. Каждый из них, за исключением Шварца и его жены, играет несколько ролей. Здесь «расстрельная» комиссия в звериных масках становится группой блокадных артистов, которые станут разыгрывать радиопостановку в Доме радио в блокадном Ленинграде. Это один из самых пронзительных моментов в спектакле — когда закутавшийся в плед Шварц, проводивший в эвакуацию дочь, пишет пьесу для радио, а еле держащиеся на ногах актеры, сгрудившиеся возле микрофона, по ролям, веселыми «тюзовскими» голосами рассказывают его сказку, чтобы во время паузы прислониться к стене, прикрыв глаза. Эффект провала в блокадный Ленинград абсолютный, словно генетическая память режиссера позволяет ему из лаконично подобранных вещей и маркеров того времени создать этот мгновенно узнаваемый снимок эпохи.

Тема донкихотства Шварца, борьбы с драконом и ветряными мельницами возникает исподволь, но идет по нарастающей. Что он мог, маленький человек, писатель, которого в любой момент могли стереть, как ластиком, как стирали из титров сценаристов и режиссеров? Он мог писать сказки — и в сказках бороться со Злом и побеждать. Об этом — потрясающе сочиненная сцена «в Кремле», когда слева, на фоне кадров из черно-белого фильма «Дон Кихот», снятого по сценарию Шварца, поднимая кубки, в средневековых шляпах сидят приглашенные на прием к Сталину деятели культуры: сбоку притулился со своей записной книжкой Шварц, и внезапно напротив, за другим столом, в красном свете появляется Король (в короне и белом мундире). Это Сталин (Дмитрий Язов), который бросает скупые реплики Шварцу, и от этих реплик проходит дрожь по спине.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Тема тирана и Ланцелота окончательно оформляется в сюжете про детдомовца, который отправляется на войну (как же зал, затаив дыхание, реагирует на простые слова молодого мальчика о войне, о страхе быть убитым), и в финале этот мальчик становится Ланцелотом. Его фигурка в черном плаще появляется после победы над драконом в дымке, за распахнутыми дверями, так вторая реальность становится первой, а вымысел — выстраданной надеждой на избавление от тирана.

Спектакль «Шварц, человек, тень» неслучаен для казанского ТЮЗа: замыкая трилогию, посвященную Шварцу, он оказывается очень важным высказыванием театра. Он знакомит подростков не только с биографией великого сказочника, но и дает возможность расширить границы театральных жанров. Главный режиссер Родион Букаев последовательно и серьезно превращает театр в общее игровое пространство, с множеством площадок и неординарным репертуаром.

Но неслучаен спектакль и для режиссера Егорова. Когда в первые минуты спектакля свет от фонаря падает на невысокие своды фойе, возникает ассоциация с катакомбами: этот спектакль, рассчитанный на полдесятка зрителей, словно спускается в подвалы, чтобы объединить зрителей и артистов в один круг; очевидно, что этот интимный, сложный разговор невозможен в формате большой сцены. Позже ассоциация про катакомбы оформилась в очень ясную и отчетливую мысль: как когда-то, в 20-е годы XX века в Ленинграде возникла катакомбная церковь, так и театр Дмитрия Егорова можно назвать катакомбным — по духу соборности и объединения актеров вокруг замысла и идеи, по тому чувству если не проповеди, то настойчивого поиска смыслов и ответов на экзистенциальные вопросы, которые режиссер ищет в историческом материале, по тому чувству предельного эмоционального единения и переживания, которое возникает у зрителя в момент, когда история заканчивается. «Катакомбный театр» под сводами Казанского ТЮЗа — хочется привезти этот талантливый, горький, нежный «ленинград» из Казани в Петербург, чтобы Шварц прошелся по Фонтанке под крики чаек в своем сером костюме этой легкой неровной походкой.

С. Мосейко (Евгений Шварц).
Фото — архив театра.

в дверку лучшей из оград
на берег на невский выйдем
там еще есть ленинград
мы его еще увидим…