К 90-летию Александра Гельмана

По давней привычке перед тем, как поздравить публичного человека с днем рождения, заглядываю в гугл. Мировое хранилище подсказок в случае Александра Исааковича Гельмана (а сегодня это его случай) дает импульс воображению. Ну, например, освежил в памяти, что на идише фамилия нашего героя вполне говорящая: светлый человек.

Полжизни я был рядом с ним. Напомню, что в Художественном театре в разные годы сыграли шесть с половиной пьес Гельмана (половинка — в соавторстве с Ричардом Нельсоном, американским писателем). В годы застоя его пьесы часто именовали производственными драмами. Это ерунда, конечно. Советская производственная пьеса — это «Зеленая улица» в сталинском МХАТе, спектакль, который Ефремов вспоминал как самое оскорбительное зрелище его театральной юности.

Александр Гельман.

Гельмана как автора театра открыли почти одновременно Ефремов и Товстоногов. В Ленинграде пьеса шла под названием «Протокол одного заседания», в Москве на сцене МХАТ СССР им. Горького та же самая история была поименована «Заседанием парткома». Оба спектакля были сделаны навстречу очередному съезду партии, но так получилось, что на это «Заседание парткома» явилась вся страна.

В рамках советской «производственной пьесы» Александр Гельман стал сочинять полуфилософические триллеры. «Заседание парткома» было, в сущности, одной из первых попыток приоткрыть безумие социально-экономической системы, в которой существовала шестая часть суши. Для понимания этой системы А. Гельман был хорошо подготовлен. Рожденный в Румынии при короле Михае, он восьмилетним мальчиком попал в гетто. На его глазах погибали и мать, и бабушка, и брат, и большинство родственников. Спустя десятилетия он расскажет свою детскую сагу с библейской отрешенностью. «Даже когда мама умерла, я лежал возле нее и продолжал мысленно играть в войну. Я привык, что люди умирают. Я даже не испытывал особой жалости. Ну, умерла. А до этого умерла мамина сестра. А до этого умер ее сын… В дороге умер мой брат, Вэлвалэ, у мамы кончилось молоко. Мама его, уже мертвого, донесла до места, где мы остановились на ночлег. И мы положили его в могилу вместе с женщиной, которая умерла в этот же день. Положили брата моего ей на грудь и закопали. Никакого даже знака не поставили».

Про «банальность зла» он вычитал не из книги Ханны Арендт. Он сам жил под крылом у гибели. «Потом нам пришлось оставить на дороге умирать бабушку Цюпу, мамину маму. Она уже не могла двигаться, и была, как мне кажется, без сознания. Мама поставила возле нее кружку с водой, вытерла с лица грязь, и мы пошли дальше. А она осталась лежать на земле. Скорее всего, в тот же день она умерла»… И еще: «Когда умерла мама, отец лежал с одной стороны, а я — с другой. Она лежала, укрытая шалью, и, хотя нам было холодно, мы с нее, мертвой, шаль не снимали».

«Светлого человека» выварили во всех щелоках. Учился в школе трикотажников, работал на чулочной фабрике, окончил Львовское военно-политическое училище имени Щорса, дошел до звания старшего лейтенанта, был командиром подразделения полка береговой обороны Черноморского флота в Севастополе, а потом в Киришах под Ленинградом служил диспетчером строительно-монтажного треста. В эпоху Горбачева стал народным депутатом СССР. Такой биографии Максим Горький бы позавидовал.

Вернусь к «Заседанию парткома». Скромные расчеты и выкладки в тетрадочке бригадира Потапова были выкладками самого писателя. Ефремов эти выкладки укрупнил самой своей актерской природой. Спектакль, в сущности, подрывал административно-командную систему изнутри. «Советская власть, — как однажды заметил Жванецкий, — в таланте не ошибалась. Он либо сидел, либо процветал. Но знал о себе точно». Саша знал не только про свой талант. Он обрел в лице Ефремова пожизненного режиссера — друга, сверстника, духовного лидера, если хотите. Он знал, что Олег за его спиной.

Из автора одной пьесы Гельман стал автором театра, то есть начал сочинять своих героев с пониманием того, кто их может играть. Евгений Евстигнеев, Иннокентий Смоктуновский, Саша Калягин, Евгений Леонов и, конечно, сам Ефремов сделали пьесы Гельмана центральным событием позднесоветской эпохи. Олег был старше Саши на несколько лет, но они вышли из одного довоенного замеса. Оба были деталистами, спорщиками, большими поклонниками бога Бахуса, наконец. Их приручали, награждали, обласкивали. Но в какие-то самые острые моменты той жизни оба могли эмоционально восстать, да так восстать, что у нас, невольных свидетелей, глаза на лоб лезли.

Помню обсуждение генеральной репетиции четвертой пьесы Гельмана во МХАТе — «Наедине со всеми». Это осень 81 года, державный театр находится в зоне государственной опалы. Спектакль о смерти Ленина, подготовленный к съезду партии, запрещен к представлению. Все замерли в ожидании репрессий. Секретарь Ефремова Ирина Григорьевна Егорова в предбаннике его кабинета очень деликатно, по старо-мхатовски спрашивает новоиспеченного завлита: «Как вы считаете, Анатолий Миронович, не надо ли нам сейчас поставить что-нибудь вроде ʺЦаря Федора Иоанновичаʺ? Ну, чтобы с колокольным звоном…» Именно тогда Ефремов вместо колокольного звона решил представить генеральную репетицию пьесы Гельмана «Наедине со всеми». Пьеса на двух актеров, строительного начальника играет сам Олег, его жену — Таня Лаврова. Производственный сюжет с переходом из привычного быта в катастрофу. Крупный строительный начальник дал распоряжение о строительстве дороги, прекрасно зная, что там проходит высоковольтная линия. Надо было срочно выполнять план, а в результате пострадал собственный сын начальника, который проходил практику на отцовской стройке. Произошло несчастье, сына покалечили, руки оттяпали. Вот вокруг этого события крутится пьеса.

Пришли заранее напуганные люди из Министерства культуры, посмотрели прогон в Филиале МХАТ и начали обсуждать. Начальник управления, чиновный театровед родом из Белоруссии, приступил к замечаниям. Прямых слов боится, запретить спектакль не имеет полномочий, а тут еще сидит Ефремов с такими желваками, которые не предвещают ничего хорошего. Тогда чиновник начинает обращаться к Саше Гельману и выкладывать претензии. Саша молчит. Тогда чиновник, осмелев, предлагает переписать пьесу и убрать тему отрубленных рук. В этот момент Саша Гельман, покладистый человек, умевший, казалось бы, находить компромисс в любой ситуации, резко встает, посылает чиновника нах, пристраивает на плече свою вечную сумку и покидает помещение.

Ефремов выпустил спектакль, ни одного слова в пьесе не поменяв. Объяснить этот финал я и сейчас не могу.

Когда пришел М. Горбачев, Саша Гельман постепенно перестал заниматься театром. Ушел в живую политическую жизнь. Какие повороты судьбы: Олег Ефремов и Саша Гельман избраны на съезд народных депутатов, Гельман становится членом ЦК КПСС, входит в состав межрегиональной депутатской группы, первой советской легальной парламентской оппозиции. Среди его собеседников — Андрей Сахаров, Егор Яковлев, Юрий Афанасьев. На его текст в Литгазете ссылается новый генсек.

За четыре года до ликвидации СССР разваливается МХАТ СССР им. Горького. В разделе МХАТа Гельман был сочувствующим. Доронина с Табаковым в филиале продолжали играть его пьесу «Скамейка», поставленную еще в 1983 году. Саша нас навещал, как навещают тяжелобольных. Сам он не бесился, не обличал, печально улыбался. Что-то важное в его человеческом устройстве удерживало его в стороне от государственного скандала. Спустя годы прочитал у него присказку бабушки Цюпы, той самой, что оставили на дороге умирать. «Справа ой, слева ой — я посередине».

Он всегда посредине. С севера — Хезболла, с юга — Газа. Это чувство не в словах, а в генах. Ну, как у Мандельштама: «Жил Александр Герцевич, еврейский музыкант, он Шуберта наверчивал…» Когда пьесы перестали наверчиваться, Саша разрешил себе стихи. В основном не рифмованные, русский верлибр. В год Сашиного 75-летия мне пришлось в портретном фойе МХАТа вести его вечер. Незадолго до этого обнаружил его стихи на фейсбуке. В разгар мхатовского чествования попросил Гельмана прочитать что-то из того, что я сам только что открыл. Он прочитал. Установилась мертвая тишина. Люди театра пришли почтить угасшую звезду отечественной драматургии, а тут оказалось, что никакой далекой звезды нет, а есть все тот же Александр Исаакович Гельман, светлый человек, который излучает из своего сердца пронзительные строки. Такое же впечатление было от верлибра Саши Володина, старшего друга и собрата Гельмана, от каких-то строчек Сергея Юрского или Гафта, когда они разрешали себе быть поэтами.

О чем его свободный стих? О возрасте, о старости, о смерти. О друзьях и сверстниках, которые ушли. И Олег, и Булат, и Миша Рощин, и Саша Володин, и Женя Евстигнеев, и Сережа Бархин, который до самого последнего писал свои «заветки» и был для нашего Гельмана одним из самых близких собеседников.

Уходит, уходит мой 33-й год,
большинство уже там,
ощущаю себя,
как выживший солдат после войны,
с которой друзья не вернулись.
Одно утешение —
не я устанавливал очередь.

Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, и не мы устанавливаем очередь. Поэтому он спешит высказаться «с последней прямотой». Иногда достигает поразительной ясности в формулировках.

Я — тишина, нет, нет, не молчание, не немота, не рот на замке, я — живая тишина, не мертвая, просто не кричать, не визжать, не взрывать атомные бомбы, не хлопать в ладони, как сумасшедшие, когда на горизонте появляется вождь, не превращать человека в крик, я — тишина, я беру в правую руку дар речи, в левую — дар молчания, я за союз атеистов и верующих, левых и правых, наших и ваших, невозможное возможно, оставаясь невозможным, не соглашайтесь, спорьте, отворачивайтесь при встрече, не подавайте руки, допускается обмен пощечинами, но зачем убивать того, кто сам скоро умрет — бессмертных врагов не бывает…

С таким даром речи и тишины он мог бы «пасти народы». Не стал, сохранился и душевно, и физически. Сумка за плечами, психология вечного пешехода, кафе «Шоколадница» на углу или еврейский ресторан в синагоге на 6-м этаже, тоже рядом с домом.

Его природа хороша видна в потомстве. Передал своим сыновьям манеру речи, рассудительность, интерес к сложным поворотам жизни. Его старший сын стал именитым галеристом, удостоился звания иностранного агента. Его младший сын, от Тани Калецкой, сочинил забавного персонажа — философа Якова, маргинального мудреца, который постоянно попадает в смешные и дурацкие ситуации. Паша Гельман был моим студентом, я его книгу прочитал, и хочу сказать, что книга не возникла бы, если б рядом с сыном не было маргинального философа Александра Исааковича, которого в детстве звали Шуня.

Облик Саши у меня в сознании давно связан с одним чудесным стихотворением Мандельштама, написанным за два года до того, как Шуня появился на свет. Одну строку из того текста я уже цитировал, теперь напомню еще четыре:

Что, Александр Герцевич,

На улице темно?

Брось, Александр Сердцевич, —

Чего там? Все равно!

Это тебе, Александр Скерцович, подношение из моего дальнего далека по случаю твоего 90-летия.