Комментарии (0)

1. Александр Урес (22.05.2016 в 14:15):

   На фестивале «Радуга» был показан спектакль рижского театра «Обсерватория» «Полет».
   В программке скромно сказано: «В спектакле занят Андрис Булис.» Просто больше никто в спектакле-то и не занят. Спектакль моно. Он, Андрис Булис, один беседует в залом все полтора часа. Именно беседует, в зал летят вопросы, публика отвечает, иногда невпопад и тогда зал смеется вместе с актером, чаще точно нащупывая ответ. Очень многое схожестей в нашей жизни, особенно прошлой, да и теперешней тоже. На чем и строится радость узнавания.
   Из той же аннотации к спектаклю узнаем, что Андрис Булис, культовый латвийский актер и телеведущий. Этого можно было бы и не писать. Обаяние неотразимое. Зал с энтузиазмом всасывает его с первых же минут. Да-да, этот мягкий неповторимый прибалтийский акцент, внешность благородного героя, надежного мужчины, верного друга. Если бы советское кино продлилось вместе с той эпохой, Андрис Булис органично вписался бы в галерею всенародных любимцев — Адомайтис, Будрайтис, Баландис, Банионис…
   Но его «Полет» из другой эпохи. Андрис Булис не просто исполнитель — он автор спектакля, его монолог — это впечатления собственной жизни в форме размышлений человека перед предстоящим полетом. Рейс самый обычный, привычный, многоразовый. Но ведь и вправду уже сидя в кресле и пристегнув ремни, мы о чем-то задумываемся, затуманиваемся, отрываемся от земли еще до реального взлета.
   Фестивальный буклет точно обозначает эпоху:»Моноспектакли Андриса Булиса сродни театральным монологам Евгения Гришковца». Ну да, это первое, что сразу приходит на ум всему зрительному залу — о, да это как у Гришковца!. И надо сказать, что авторы спектакля — Андрис Булис и режиссер Галина Полищук — не пытаются от этой параллели как-то уйти, заявив о своей самостоятельности и непохожести. Да много сходного — детские впечатления, осмысляемые взрослым, школьные истории про драки и первые увлечения, молодость и поиски себя…Размышления о полете своей жизни. Стремление понять, держишь ли в руках штурвал собственный жизни, как держит капитан корабля штурвал самолета, или…
   Да действительно, Гришковец был первым. Своей «Собакой» он задал высокую планку какой-то новой исповедальности. В него вглядывались, пытаясь разгадать секрет — как это сделано. Разгадывали не долго. Стиль в его внешних чертах был усвоен, появились эпигоны, началось тиражирование, искусство стало падать. И, как всегда в таких случаях, пошел процесс выхолащивания. Сейчас даже герои телесериалов произносят свои монологи опираясь на эту исповедальную манеру, на эту псевдоискренность. Только ничего путного из этого не выходит — внутри пустота.
   Поэтому » Полет» это еще одно подтверждение того, что форма, наполненная подлинным художественным содержанием, серьезными раздумьями о жизни, теплотой человечности, мягким юмором и силой обаяния актерской индивидуальности, может жить долго.

2. Марина Дмитревская (23.05.2016 в 13:57):

   А нешуточные страсти разгорелись на открытии, после спектакля молодого режиссера А. Молочникова «Бунтари». Натурально про народовольцев, декабристов и рокеров — на Семеновском плацу. После казни прошу… сто братьев… гражданские казни, петрашевцы и марши несогласных, энергией которых пропитана почва Пионерской площади, дали контекст, но…
   «Это реакционнейший спектакль, из которого следует, что любой протест — балаган и идиотизм, все герои тут болваны, а хороший только царь», — говорили умные люди.
   «Это и прекрасно! Наконец-то есть спектакль, изобличающий всяческий протест», — говорили другие, совсем страшноватые.
   «Наконец-то театр общается со мной языком моего поколения! Заводит!!!» — радовалась девушка с татуировкой.
   «А вы понимаете, что под драйв и ритм вам могут втюхать идеологическую гниль?» — спрашивала ее взрослая тетенька. Тогда девушка уточняла: спектакль призывает выходить на «стояние» в любом случае, даже если протест безнадежен.
   Короче, было бурно, хотя есть некоторая тревога: если возможны такие полярные трактовки темы идеологической, — значит что-то молодым режиссером не просчитано…
   А мне понравилось. Любитель и поклонник «Берега утопии» http://ptj.spb.ru/archive/55/happy-moscow-55/izgnanie-izraya/ , не без влияния которого (в плане разрушения русского усадебного рая), конечно, сочинены «Бунтари», — на сей раз я вполне восприняла пургу молодого сознания, в котором гуляет пурга истории. Кабаретная буффонада про отечественный идиотизм всех русских протестных движений, а заодно и русской культуры, где солнце русской поэзии (негр в рыжем парике на роликах цитирует Толстого и Чехова) была бы полной, если бы в нее вписывались еще и государи – казненный Людовик и ушедший на лыжах в схимники Александр. Но иронии на государей хватило гораздо меньше, чем на подданных. Вот это-то и позволяет коллегам говорить об реакционности спектакли (бери цитаты выше).
   Словом, метель, барин, метель, вьются тучи, мчатся тучи, в поле бес нас водит, видно, и какой русский не любит быстрой езды…???

3. Галина Смирнова (23.05.2016 в 22:50):

   "Белое на белом".
   Как срывали персонажи на сцене листы белой бумаги, так и нам нужно снимать одну обертку за другой с самих персонажей, чтобы камерный спектакль с двумя актрисами предстал перед нами всеми многогранным и многотрудным (кстати, труд по-древнерусски "печаль"). В центре биография знаменитой американской поэтессы Эмили Дикинсон, которая не шибко известна рядовому русскому читателю. Да и американцы мало что пишут о ней: жила — де затворницей, публиковалась мало, а все остальные стихи из комода завещала сжечь. К счастью, не всегда волю покойного выполняют. Почему Эмили была затворницей, какие чувства не давали ей покою, кому были посвящены стихи — о смерти или о любви — вот этим вопросом задается автор пьесы Майя Праматарова и отвечает на это вопрос в необычном ключе, отказавшись от традиционного толкования характера поэтессы с ее пуританским воспитанием, религозностью, трагичностью восприятия мира и «космичностью».
   Каждый персонаж предстаёт как некая синкрета, из которой нельзя выделить одно, не зацепив другого. Бродяжка, бывшая актриса и Эмили в одном лице. Как тут расщепить? Длинный эмоциональный монолог актрисы следует слушать очень внимательно, чтобы верно расставить текстовые (автомсемантические) кубики. Следом начинается монолог второй актрисы, которая исполняет одновременно и Шарлотту, сноху Эмили, и любовницу мужа Шарлотты. Здесь расщепление идет сложнее: то ли из-за словесной диффузии, то ли из-за актерской игры. Но нелинейный текст чертовски сложен для аудирования!
   О намечающихся, но так и не «намеченных» окончательно отношениях Шарлотты и Эмили говорится очень деликатно, т.е. о намечающихся – намеками. А в целом все обернулось гибелью для обеих. Почти полное затворничество одной и мучительная семейная жизнь другой. Смелый взгляд на биографию известного лица? Да. Но возможный.
   Интересно художественное решение спектакля. Бродяжка, по замыслу режиссера, попадает в мастерскую художника. Рулоны белой бумаги, которые то раскатывают, то обрезают, то заворачиваются в них – то ли свадебное платье, то ли саван. И самые настоящие иллюстрации к происходящему, которые цветным по белому делает художник в течение всего спектакля.

4. Марина Дмитревская (24.05.2016 в 19:06):

   ТЮЗ показал Носорогов, очень устаревшую, надо сказать, и не очень (по мне) сильную пьесу.
   И вот скажу так.
   ПО публицистическому месседжу этот спектакль очень четкий и ясный.
   Больная ветхая Европа оносороживается, потому что животность и отказ от норм — единственное, что может спасти угасающую ее жизнь.
   Оставшийся человеком с европейскими ценностями Беранже пытается утвердить европейские ценности среди тех, кто остался людьми — азиатов, пока что выполняющих обязанности по обеспечению Европы порядком. Но азиаты, оставшись людьми, Баха петь не могут — они тянут свою песню. Они люди, но чужие. Остальные — носороги. Тупик.
   Этот расклад вполне раскладывается и на нынешнюю отечественную ситуацию. Поскольку мотивы у Н. Рощина несколько спутаны, и получается, что оносороживание — это принятие образа жизни тупого социума, проще говоря — конформизм. Нонконформистом остается только пьяница Беранже.
   Но спектакль скучноват, ритмически сбоит (зачем нас столько катают на поворотном круге?…), убедительный И. Шибанов староват для Беранже, собирающегося еще иметь детей…
   Двойственное, в общем, ощущение….

5. Алексей Пасуев (25.05.2016 в 11:39):

   «Носороги», на мой взгляд, получились о «нашествии варваров» и противостоянии им «белого человека» — публицистический месседж чрезвычайной сомнительности, надо сказать

6. Надежда Таршис (26.05.2016 в 13:18):

   «Шопен без фортепиано».
   Варшава, театр Centrala. Реж. Михал Задара.

   На сцене, матово поблескивая лаком инструментов, камерный оркестр играет свою партию шопеновских фортепианных концертов – Первого и Второго, часть за частью.
   Фортепиано никто не отменял, оно на сцене. Барбара Высоцка взаимодействует с ним, как с главным партнёром. Существует, можно сказать, в виду рояля, рядом с ним, на нём, в нём самом (когда проекция актрисы возникает на поднятой крышке инструмента) – существует экспрессивно, едва ли не в синкопированном ритме относительно оркестровой партии, относительно самой музыки, пере-интерпретированной за полтораста лет, пере-мифологизированной (если такое возможно). Фортепианная партия именно что рефлексируется в тексте (автор этой, словесной параллели музыки – Адам Ведеманн). Титры в нашей, фестивальной версии мелькают над сценой быстро, то крупно, то едва различимо. Цепкий, нежный, ироничный этот комментарий самой фортепианной фактуры актриса доносит до нас истово – и согласуясь с оркестровой партией, с дирижёром, и даже успевая реагировать на погрешности в исполнении.
   Уникальность спектакля – в тотальном взаимопроникновении драматической сцены и музыки как таковой. Получается даже не «музыка спектакля», а спектакль самой музыки. Его протагонистка (а на сцене, как-никак, почти два десятка человек) Барбара Высоцка, одухотворённая и саркастичная в одно и то же время, представляет нам ещё и драматическую фигуру Музыканта в своём времени – и в нашем, вот в чём исключительность этого театрального высказывания. (Партитура спектакля, сочиненная Михалом Задарой, складывается также из писем композитора, свидетельств современников и потомков). Письма Шопена звучат так, словно пишутся здесь и сейчас. Слово вмонтировано в музыкальную структуру смело и свободно, драматическая актриса являет свое искусство в полную силу, в амплитуде от ручейка в Желязовой Воле до, буквально, бесстрашного скрежета и рёва, или, процитирую лейтмотив из финала, до «грохота и стона разбивающегося о мостовую рояля». Переходы от въедливого погружения в партитуру Концерта, с филигранно представленными речевыми соответствиями фортепианной фактуре, – к трагедийному развоплощению засаленного сладкого мифа актриса совершает виртуозно.
   Мы видели «Мистрас», спектакль Римаса Туминаса о Мицкевиче и Шопене; и не в первый раз сцена даёт отрезвляющие уроки для национального самосознания. Но именно сейчас кардиограмма полуторасотлетних напластований (Шопен – сердце Польши, здесь горчайший мотив их неразделимой связи) сама становится партитурой. В конце концов рояль в этом спектакле – и есть сердце, вынутое из партитуры Концерта.
   Шопен как партитура национального самосознания. «Слышен грохот и стон разбивающегося о мостовую рояля». Гений вбирает и эту катастрофу.

7. Лариса Гульцева (20.06.2016 в 12:21):

   Бунтари. МХТ Чехова. Александр Молочников.
   Спектакль — рок-концерт, эдакий бесшабашный квартирничек. Не то балаган, не то кабаре, не то внежанровый крик души тех, чьи сердца настойчиво требуют перемен. После этого спектакля такое сильное и стойкое послевкусие, что он стал бы большим событием, если бы не одна проблемка. Литературная, точнее сказать, драматургическая. Кусочки, нечётко связанные между собой, некоторые — и вовсе упрямо выпадающие, почти КВНовские номера — хороший такой, задорный музыкальный конкурс, из текста которого (как обычно положено), пытаешься вычленить, что же движет это хаотичное действие, и все все время обо что-то спотыкаешься — то о лыжи, то — о санки, то — о Людовика 16-ого.
   Сцены из оппозиционной жизни здесь скреплены не привычной логикой. Пожалуй, музыкальным ритмом, который задаёт в самом начале Герман Лопатин (в очередной раз, ах, какой Илья Дель), играя на ударных, потом ритм подхватывают гитары, синтезатор — целый оркестр. Драматургия здесь иного порядка — не литературная, а музыкальная — от никитинского романса в начале до надрывного Цоя в финале. Самый молодой (двадцатичетырехлетний) режиссёр МХТ выбегает на сцену для первого танца (как Бутусов в «Чайке», нашла даже в интернетах фото, где на Молочникове футболка с портрэтом Петербургского маэстро), будто подчеркивая, что этот спектакль — его собственный бунт, как Юрий Николаевич в спектакле «Сатирикона» — что он сам — и есть Треплев. Здесь вообще целая серия прямых цитат из постановок Бутусова (цитатой потом кажется даже само присутствие Сиятвинды-Пушкина, бутусовского Макбетта).
   Да и вообще атмосфера созвучна — драйв, заводные танцы, бесшабашное кружение, летящие сверху подушки. Здесь все держится на взрывной, заряжающей роковой энергетике. Если она иссякнет, спектакль, без сомнения, тут же развалится.
   Фрагментарные картины бессмысленного и беспощадного русского бунта здесь хоть иногда и имеют какую-то временную привязку, скорее — вне времени. В исторических эпизодах всегда проглядывает современность. Сценография — сваленные в кучу предметы из разных эпох (художник — Николай Симонов), костюмы — вперемешку кринолины, советские платьица, военные мундиры 1812 года и косухи с джинсами (Мария Данилова). Костюмы и декорации не важны, как не важно и имя царя (Николай, Александр, первый, второй) об этом император (Денис Бургазлиев) говорит Нечаеву (Александр Кузнецов). Время идёт, бессмысленные бунты продолжаются, меняются способы и поводы, причины — все те же.
   Одна из самых сильных, пожалуй, кульминационная сцена — восстание на Сенатской площади — детская игра в снежки (ими служат разбросанные по сцене подушки), во время которой мечтательные революционеры Пестель (Павел Ворожцов), Рылеев (Артём Волобуев), Кюхельбекер сами друг друга перебили и угрюмые здоровяки счистили их со сцены, свалили в кучу, будто с исторической арены сбросили. И пошли, взвалив подушки эти, как скорбные вещмешки, декабристовы жены, грустной процессией по авансцене за кулисы.
   Ещё одна сцена, многое мне объяснившая — разбор (больше похожий не то на СССРовское партсобрание, не то на пассажи некоторых современных политиков) песен знаменитых ныне рокеров на «Музыкальном ринге». Что-то есть в тотальном неприятии слушателями восьмидесятых бунтарских гитарных рифов и текстов Гребенщикова от аркадинского «Декадентский бред», сказанного уже помянутому Треплеву по поводу новых театральных форм.
   Не знаю, как кто, а я расслышала в этом спектакле очень простой призыв консервативным отцам: дайте детям бунтовать в искусстве не то — от безысходности и отчаянного желания самовыражения — они выйдут из захламлённых квартир на улицы с динамитом, шпагами, мушкетами, да бог весть, с чем ещё. Кто-то с готовностью, за идею погибнет, кто-то выживет, но, все равно, сломленный, разочарованный (к примеру, народом, за который сражался), плашмя упадёт, как главный герой, не в силах дотанцевать свой энергичный бунтарской танец.

   Идёшь по расцвеченной красным закатным солнцем Москве, и собирать огрехи этого спектакля совсем не хочется (сразу консервативным, мыслящим канонами взрослым себя представляешь). В голове крутятся то строчки из Пушкина, то из Бакунина, то, вдруг, из Чехова и Стоппарда, и навязчиво преследует всепобеждающая мысль, что театр может быть любым, только не скучным.

   Уж что-что, а скучать за эти два часа точно не пришлось ни секунды.