Письмо Камы Гинкаса Марине Дмитревской

Дорогая Марина!

«Несчастье за несчастьем» — сказано в «Гамлете».
Только недавно ушел удивительный, очень дорогой и очень лично мной любимый Сережа Дрейден. А теперь вот…

С Сережей началась моя первая публичная жизнь в театре. Мой студенческий спектакль «Ночной разговор с человеком, которого презираешь» Дюрренматта мы, обнаглев, показывали в ВТО. И это был мой первый успех. А еще именно Сережа познакомил меня с «Записками из подполья» и таким образом подарил мне навсегда Достоевского.

И вот…

Игорь, Игорь Николаевич, Игорь Ясулович.

Игорь Ясулович.

Ненавижу некрологи. Не понимаю, как их можно писать. Ненавижу официальные панихиды. Раздирающие тебя чувства становятся говорением общих мест: «великий», «уникальный»…

И этих репортеров, репортеров! «Скажите пару слов», «Что вы думаете об?»!

Ненавижу полагающиеся поминки. К концу они превращаются в рассказывание анекдотов из жизни покойного. Считается, так он оживает перед нами. Смех, сопровождающие анекдоты, якобы, дают нам возможность перешагнуть через случившуюся катастрофу…

Перешагнуть… и дальше жить.

Дорогая Марина!

Я не хочу повторять то, что более двенадцати лет назад, к юбилею Ясуловича, продиктовал Кате Дмитриевской. Все два часа панихиды по Игорю, все новостные каналы так или иначе повторяли то, что про него уже было в том интервью: про соединение Таировской, Румневской, Злобинской школ с психологической и интеллектуальной школой Ромма. Про то, какой он разный: эксцентричный, лиричный, трагичный, умный. И все это правда.

Я так же, как все, на этом трагическом «мероприятии» долдонил то же самое. Цитировал сам себя, мол, Ясулович «Артист, каких нет» — так называлось мое интервью. Конечно, вспоминал, как в Гетиной «Грозе» Игорь с высоты пыльных колосников, непонятно каким образом добравшись туда, возглашал: «Люди, чего вы боитесь! Не гроза это, а благодать! Да, благодать! А вы боитесь взглянуть-то на небо! Дрожь вас берет! Эх, народ!»

И это все Он. Это все Игорь взывал. От себя, от себя лично.

В «Скрипке Ротшильда» Баринов-Бронза негодовал: «Если бы не было! Если бы не было!..» «Чего?!» — вскрикивал Ротшильд. Бронза продолжал: «Если бы не было!.. Не было!..» — и не находил слова. «Ненависти!» — рычал Ясулович. И Баринов радостно подхватывал: «Да, люди имели бы друг от друга громадную пользу».

В «Черном монахе» Ясулович играл Дьявола-соблазнителя. В «Нелепой поэмке» — Великого инквизитора, который яростно обвинял Христа в том, что Тот не любит (!) людей.

«Ты судил о людях слишком высоко. Ничего не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы: ʺлучше поработите нас, но накормите нас!ʺ. Столь уважая человека, ты поступил, как бы перестав ему сострадать, — и это кто же, тот, который возлюбил его более самого себя!»

Мне было ужасно важно, чтобы и Черного монаха, и Великого инквизитора, готового сжечь Христа за «отсутствие сострадания» к людям (!), играл бы именно Ясулович. Да, этого радетеля за счастье человечества, этого Сталина, этого Гитлера и т. д., этого великого демагога, под словами которого готов подписаться каждый несчастный человек, — так вот, мне было важно, чтобы его играл самый обаятельный, самый нежный артист в нашем театральном окружении, которому не поверить нельзя. Зритель с ужасом ловил себя на том, что он на стороне Великого инквизитора и чуть ли не готов вместе с ним сжечь Христа.

Мы с Гетой помним, конечно, как непросто Игорю Николаевичу тридцать лет назад было входить в «систему творческих координат» МТЮЗа. И с каким желанием и упорством он это делал, и как замечательно и неожиданно сыграл первую роль у нас — графа Шабельского в «Иванове».

Одновременно и я, и все на панихиде, конечно, вспоминали, с какой легкостью в «Собачьем сердце», играя крошечную роль Шпиона, Ясулович с места вскакивал на высокий стол. Как в «Скрипке Ротшильда» сидел без лонжи на верхушке дерева, высотой не меньше пяти метров, и вздымал руки к небу. Вспоминали, как он висел вниз головой в «Черном монахе» и пел вместе с другими квартет из «Риголетто». Как однажды в Румынии во время «Черного монаха» сломал ключицу, а на следующий день с этой сломанной ключицей играл «Нелепую поэмку» и по высокой лестнице с телевизором в одной руке взбирался на крест, чтобы прибить его туда и продемонстрировать нам, зрителям, что телевизор — это и есть Бог современности.

Ясулович — русский артист, в самых лучших его проявлениях. Русский артист не выходит на сцену, только когда он мертвый.

Все, конечно, вспоминали, какой Игорь Николаевич был удивительно интеллигентный, мягкий, отзывчивый, добрый человек. И это правда. Чистейшая правда! Более светлого человека, чем он, я не встречал. Но одновременно, я знаю: в принципиальных вещах Ясулович был сух и жесток. И абсолютно непримирим. Он всегда участвовал в правозащитных акциях, в которых считал нужным участвовать. Категорически не соглашался на ряд каких-то ТВ-передач и посиделок, где считал невозможным присутствовать.

Но вот еще что вспоминается: сыграв 200 спектаклей «Черного монаха», Игорь Николаевич (а ему было уже за 70), стесняясь, просит меня разрешить больше «не висеть вниз головой», и что петь он, если можно, будет стоя. Потом оказалось, что в том же «Черном монахе» Игорь не в состоянии бежать тридцать метров со сцены, взбираться по отвесной лестнице на балкон и нота в ноту продолжать петь арию из «Риголетто».

Спектакль пришлось снять.

А потом в «Скрипку Ротшильда» сделали ввод.

…Мы упорно репетировали «Последнюю ленту Крэппа». С памятью у Игоря Николаевича уже были проблемы. Слава богу, в этой пьесе главным образом идет текст героя, записанный на пленку. И Ясулович в роли Крэппа потрясающе глубоко, выразительно и парадоксально, нередко смешно и трогательно реагировал на свой собственный голос, записанный, якобы, в юности. И тем не менее, в роли было несколько, хоть и небольших, монологов. И каждый раз перед спектаклем мы проходили их отдельно, а моя помощница Таня Михайлова всегда оставалась в зале с текстом в руках и, незаметно для зрителя, подсказывала ему изменения мизансцен и что сейчас он должен сказать. Он страшно нервничал. Впервые за тридцать лет совместной работы Игорь Николаевич, который всегда легко шел на любые предложения, здесь, вдруг, спорил и даже истериковал…

Но спектакль имел колоссальный успех благодаря не Беккету, не режиссуре, а потрясающей непосредственности, обаянию и пронзительной незащищенности и глубине самого Игоря Николаевича.

…И что теперь? «Последняя лента Крэппа» был последним моим спектаклем с ним. Уже не будет его всклокоченного, яростного и трогательного доктора из спектакля «Все кончено». Не будет его и в молчаливой, почти бестекстовой роли в «Отце Сергии», где он в течение всего спектакля находился на сцене, а оторвать глаз от него было невозможно. И все, что происходило с главным героем, — смешное, трагическое, жестокое, нелепое, безысходное, — зритель воспринимал через Ясуловича в роли выдуманного мной персонажа игумена Пафнутия.

…В конце прошлого сезона я репетировал пьесу, в которой он должен был играть Бога. «Простите меня! Простите меня!» — обращался Игорь Николаевич к каждому из присутствующих в сцене, к предполагаемому зрителю и вообще к пространству. И плакал. «Чего ты плачешь, старик?» — спрашивал его Некто, нам еще неизвестный. «Простите меня, простите меня, — тихо повторял Игорь Николаевич, — никто в меня не верит». «А ты кто такой?» — интересовался его визави. «Бог», — отвечал Игорь. «Ну-у, тогда все понятно, — был ответ, — теперь понятно, почему ты плачешь». «А ты, ты кто такой?» — спрашивал Ясулович. «Я? Я — Начальник похоронного бюро». Ясулович смотрел на него спокойно и очень сухо констатировал: «Ты — Смерть. В тебя, в Тебя сегодня все верят».

…Начался сезон. Я должен репетировать эту пьесу. Очень хочу. Не знаю, что делать.