«Я — женщина». Автор и режиссер Дмитрий Акриш.
Автор и исполнитель Ана Дауд. На фестивале SOLO

В анонсе спектакля «Я — женщина» сказано, что это история о столкновении с насилием.

Режиссер Дмитрий Акриш говорит, что этот спектакль «театральное испытание, через которое стоит пройти каждому, чтобы исследовать неукротимый женский дух и заново прочувствовать, с какой силой бьется сердце в каждом из нас».

Спектакль позиционируется как феминистский, а история — как автобиографическая. Английская актриса Ана Дауд играет себя. Но простите, со времен Золя и натуралистов ни в какую «жизнь в формах самой жизни» мы не верим. Есть отбор и художественная правда. Есть субъективный взгляд Дмитрия Акриша.

Обязательное сопряжение виктимности и феминизма — вещь уже привычная. Если мы за женщин, то всегда про жертв. Надо чтоб она была изнасилована, нервна, измордована, брошена всеми и позабыта, обязательно подыхала в депрессии. Это и есть поп-феминизм: прокричать истошно, как мы все тут несчастны со своей вагиной.

Нет. На самом деле нет. Виктимизация в лучшем случае приводит только к мысли, что надо перестать насиловать и бить. Делает проблему видимой. Надо, да. Но феминизм это вовсе не только о жертве в пассивной позиции жертвы. Голоса самой жертвы в этом разговоре нет, есть жалоба. Это разговор, который в большинстве случаев заканчивается стокгольмским синдромом и рассуждениями о «самадуравиновата». И еще немного сентиментальной жалости. Героиня, даром что говорит от первого лица, ничего кроме жалобы не производит.

Виктимизация — это новый способ дискриминации, где женщина вновь предстает безвольной вещью в руках злодеев. Предметом, не способным к рефлексии, к поступку, не имеющая власти над собственной судьбой. Под видом феминистских текстов мы вновь получаем старый добрый сексизм, но уже с «человеческим» сердобольным лицом.

Ана Дауд в спектакле. Фото — архив фестиваля SOLO

Ну да бог с ним. В этом спектакле есть вещи покруче, чем неотрефлексированные страдания раздавленной женщины, которую все побросали и она теперь скулит, как щенок под дождем, дрожит всем телом и заглядывает прохожим в глаза.

Спектакль начался с описания несчастливого детства героини. Актриса красивая, органичная, умытая до сияния, с копной прекрасных кудрявых спутанных кипельно-белых волос, искренно и истово играет этого своего ребенка-девочку. Просит папочку и мамочку любить, не разводится, не бросать. Ее бросили. Далее — дайджест женских несчастий, универсальный набор: весы, сигареты, валик жира на животе, весы, анорексия, булимия, депрессия. «Я ненавижу своё тело». В темноте покачивается зазывно петля…

Актриса по-детски доверчиво и с детским же непониманием заглядывает в глаза зрителям. А ее глаза почти весь спектакль стынут в слезах. Пустое черное пространство гудит, потрескивает, сбивается дыхание пустоты вокруг неё, сбивается ее бег и шепоты, и крики, создавая необходимое нервное напряжение. И она бегает босиком по кругу, заламывает длинные, словно замерзшие, пальцы, замирает в красивых позах. И далее, бегом по сюжету: влюбилась, беременность он ее бросает. Бег. Ужас. Бег. И вот мы приближаемся к главному. Пауза.

Героиня гладит любовно свой живот, разговаривает со своей девочкой, обещает ей любовь и нежность, озаряется вся сквозь маску бледного страдания. Это сделано очень подробно. Она наблюдает свой живот и он уже вроде бьется, дышит. Срыв.

Героиня идет на аборт. Режиссёр намеренно остановился тут и персонифицировал плод внутри неё. Дал ему любовь и дал уже жизнь, обещал счастливую.

Актриса лежит на стуле, широко расставив ноги, как на гинекологическом кресле. Свесив голову, раскрыв в немом крике рот, губы беззвучно шевелятся.

До этой сцены (кажется, что до этой, но не очень важны подробности, ибо в сознании все в итоге сольется в единый текст, так и задумывалось) на экране возникнет проекция узи, где пульсирует в матке такой хороший, уже сформированный, младенец, собирающийся ползти к свету жизни. Из динамиков — вопли акушерок про «не сдвигай ноги, давай тужься» и пр. Во время сцены аборта на проекции линия кардиограммы. Она настойчиво ломается, бежит. И голос, основательный мужской профессорский голос, комментирует студентам идущую операцию. (Мое сопротивляющееся сознание не зафиксировало, когда именно роды стали абортом, но когда-то стали).

Это аборт во втором триместре. Сначала нам сообщают, что когда к РЕБЕНКУ приближается скальпель хирурга его сердцебиение учащается, потом еще учащается, потом еще учащается. РЕБЁНОК отодвигается от скальпеля. Для пущей слышимости повторяют это парочку раз. Потом рассказывают, что в трубку отсоса такой большой РЕБЕНОК не влезет. Ведь он с «мою руку». Рассказывают про щипцы с зазубринами, которыми надо зацепить голову РЕБЕНКА, раздавить череп и выдавить мозги. Долго и подробно вот это все. Лев Николаевич со своими косточками тут может лишь позавидовать, хотя его фирменный хруст в спектакле тоже упоминается.

Дальше я отключилась. Потому что когда тебя насилуют, лучше отключиться, раз не можешь защищаться. Там что-то было про вытаскивание РЕБЁНКА по кускам. Минутку мы все вместе с актрисой помолчали, глядя на выпрямившуюся кардиограмму и нам сообщили, что 80 женщин в мире сейчас сделали аборт. 80+1. Потом героиня вышла к залу, в который посветили синим, и стала с поощряющей доброй улыбкой заглядывать в глаза ошалевшим зрительницам и спрашивать, кто тут сделал аборт. А далее шли рассуждения: женщина разве бог, чтобы решать кому тут жить? Тоже длинные и совершенно невнятные.

Вот такая яростная, бессовестная стигматизация аборта, с пропагандистским пылом, достойным Владимира Соловьева. Я хочу повторить это ещё раз: это стигматизация аборта. Это преступно.

Ана Дауд в спектакле. Фото — архив фестиваля SOLO

После аборта героиня пошла по наклонной дорожке: выпивка, сигареты (!), проституция. Торговля людьми и разговоры о том, что нельзя легализовывать проституцию (с чем я абсолютно согласна), а вокруг еще — про то, что женщина не продукт, что не надо вообще-то так плохо с нею обращаться. Детей тоже бросать нельзя.

Эта невообразимая каша из максимально патриархальных установок и косо-криво прочитанных брошюр о правах женщин от религиозных сообществ «помощь беднягам» подается постановщиком как спектакль о насилии. Спектакль сам — насильник, эксплуатирующий бессовестно и бесстыдно физиологический ужас в своих преступных целях.

В зале сидело огромное количество совсем молодых девушек, лет по 15. Как они там оказались, я не знаю. Они плакали и в ужасе вжимались в кресло. Да, браво, так долго и подробно смакуя «убийство ребенка» в разъятой женщине вы их, Дмитрий Акриш, напугали.

Во втором триместре в России делают аборт только по медицинским показаниям. Я смиренно надеюсь, что в этом вчерашнем зале не было ни одной женщины, которая прошла через это. А на фестивале SOLO Дмитрий Акриш показал очень своевременный спектакль: он показан в стране, где с мая в Госдуме лежит проект закона о выведении аборта из бесплатной медицинской страховки.

Ну и финал. На проекции счастливые, контрастно героине в перманентно подавляемой истерике, спокойные сытые мужики на вопрос, что такое женщина, отвечают — все, как один: мама, это моя мама, в первую очередь я думаю о маме, мать и т. д. Не продукт женщина, конечно, матка — это субпродукт.

Под обложкой феминистского спектакля обнаружилось патриархальное мизогинное высказывание. Не знаю, что там за когнитивный диссонанс у режиссера и актрисы, но вы уж играйте свой спектакль для сектантов, по честному.

Не надо называть плод ребенком. Не надо запугивать чудовищными последствиями. Не надо лгать. Не надо выбирать за нас. Оставьте мне мое тело, прекратите оборачивать его против меня. Не надо рассказывать о моем предназначении. Прекратите разделять мое тело и мой неукротимый дух. Все это вам не принадлежит.