«Сказка о том, что мы можем, а чего нет». Инсценировка М. Дурненкова по прозе
П. Луцика и А. Саморядова.
МХТ им. А. П. Чехова (Москва).
Режиссер Марат Гацалов, художник Ксения Перетрухина.
— У них настоящая дьяволиада творится, дья-во-ли-ада! — впечатлениями от «Сказки» ректор школы-студии МХАТ Анатолий Смелянский делился в предпоследний день работы в этой должности и — накануне предпремьерного показа спектакля. — Олег Павлович долго смотрел так, не принимая, а потом вдруг оживился: «А что, здорово! Я ведь тоже три раза в обезьяннике сидел!» Я вот ни разу там не был, а когда он побывать успел, да еще трижды?
Но попасть в обезьянник, нет, в настоящую душегубку, выстроенную на Малой сцене МХТ, пожалуй, посложнее будет, чем на любой другой спектакль театра. Вход туда не по билетам или приглашениям, а по прихоти мелкого полицейского чина в форме с диковинными знаками отличия, отбирающего из томящейся публики группу в четыре-шесть человек. Потом еще пятерых. Затем уводят только троих…
— Малой, почему задержка? — на пороге возникают старшие по званию, несильно бьют подчиненного. Пропуск зрителей ускоряется. Их ведут узким коридором вдоль фанерной стены с рядом дверей, рассаживают по кабинетам. Или — камерам? Как еще назвать небольшой закуток с низким потолком и голыми стенами, где помимо металлического сейфа, диванчика и стула, да тусклых ламп по углам — три десятка мест для зрителей. И зрителей ли? Или уже рядовых посетителей районного ОВД — с ними здесь больше не церемонятся: при необходимости усадить кого-то еще выведут обладателей контрамарок или студентов. В лучшем случае пересадят на порожек.
Сцена из спектакля.
Фото — Е. Цветкова.
А дальше — тишина. И духота — те, кто успел купить спасительные программки с красными печатями по углам, обмахиваются ими, а соседи жадно ловят струи свежего воздуха. Пять минут, пятнадцать, двадцать…
— Мы уже полчаса просидели, остается еще час продержаться! — подбадривает собратьев по такой добровольно-принудительной рассадке один из зрителей. Второй, скинув пиджак, пытается выйти в коридор, но его тут же водворяют обратно.
— Это подсадной, точно подсадной! Следи за ним, он нам потом такое выдаст! — шепчет девушка своему парню. Хотя человеку, похоже, просто невмоготу.
Но вот лампы вспыхивают сильней, доносится тревожный гул. «Сейчас нам пустят газ!» — шутит некто, успевший проникнуться духом обстановки. А тут как раз через «кабинет» люди в форме волокут тело в целлофане.
И — тишина.
Вдруг за стеною слышится смех.
— О, а у них интереснее! — но смех быстро переходит в крики — там, вроде, бьют. Снова проходят полицейские, пересчитывая лампы и подписывая бланки.
Опять тишина.
Пробегает, теряя рацию, тот самый Малой. Несут автоматы, развозят газовые баллоны. Бубня молитву, входит бритый поп и крестит каждый фонарь. Вышагивает голая девица, приветствуя знакомого из группы опять что-то перетаскивающих сотрудников.
И снова тишина.
Это уже не театральная пауза, а форменное, во всех смыслах, издевательство — до тех пор, пока зритель, наконец, не потеряет чувство безопасности — нет больше четвертой стены,
он такой же беспомощный винтик пусть и схематично выстроенной тут системы. Хотя винтик — это тот, кто в нее встроен, худо-бедно ей служит и носит соответствующую форму с пусть и диковинными, но знаками отличия от прочего населения, представленного здесь публикой. Его-то, служивого, система мало-мальски отличает, как, например, все того же Малого — Павла Табакова. Хотя как отличает — услышав приказ начальства пристрелить кого-нибудь прямо здесь, в отделе, тот тихо прячется за сейф, прекрасно зная, кто сейчас окажется крайним. Впрочем, забежал поперед начальства в пекло.
Его, начальства, появление обставлено со всей строгостью дворцового церемониала. С поправкой на райотдел: поверх белого кителя — то ли мантия, то ли попона. В брутально подробном образе Олега Григорьевича Махмудова, созданном Алексеем Кравченко, — мощное животное начало. Но не хищное — бычье. Не умное, злое, коварное, а тупое, слепое, алчное. Основные рефлексы — взять, сломать и растоптать. Это читается в невидяще-ненавидящем взгляде, чувствуется по нервному подергиванию ноздрей, слышится в его нетерпеливом фырканье. Да он и выступает так, словно шаг чеканит копытом. А ходит он из двери в дверь, кругами, по темным закоулкам своего лабиринта — этакий минотавр со свитой. Недаром и форменная кокарда здесь — кольцо, которое вставляют в нос быку или медведю. Скобою закрепленное на фуражке, оно болтается и побрякивает, напоминая о своем предназначении, при любом движении блюстителя… чего? Порядка? Закона? Какого?
Порядок тут один и установлен самим Махмудовым. Зовется он здесь наместником, и все вокруг — его подданные и наложницы: с любого дохода дань ему, любая приглянувшаяся женщина — его. Женщин он, как лошадей, делит по мастям: каурые были, сивых приводили, рыжих — не довелось. С этого и начинается собственно «Сказка».
Про рыжую вдову Марину Калашникову, у которой дом на Яузе, и по ночам он ходуном ходит — вроде как подпольный ресторан там, с которого она ни налогов в казну, ни дани в райотдел не платит, докладывает опер Яшка Писецкий (Александр Молочников). Что ни ночь — до ста человек собирается, пьют, гуляют, а днем — тишь да благодать, не подкопаешься. Даже бумаги в порядке — есть и лицензия, якобы самим Махмудовым выданная. Но ни пьяным, ни трезвым такой бумаги тот подписать не мог, не поимев с того мзды. И тогда все смешалось в доме Калашниковой: его бойцы Махмудова пытаются взять и приступом, и измором, за ним неустанно следит карьерист Писецкий, донося новости одну чудеснее другой, и даже гэбиста-экстрасенса туда засылают. Фрагменты этих историй разыгрываются перед зрителем, о части происходящего он догадывается по звукам в соседних помещениях, про отдельные события слышит из радиопереговоров.
Сцена из спектакля.
Фото — Е. Цветкова.
— Сколько людей вокруг нуждаются в твоей помощи и защите, а ты все бедную вдову пытаешься разорить, — рефреном проходят через весь спектакль ему, да и не только ему предназначенные слова Марины Калашниковой (играет ее Наталья Кудряшова, которую чаще слышно, чем видно). Без толку — похотливого и алчного начальника ничто не остановит. Даже насланная импотенция — тут с куклой, лицом напоминающей Кравченко, попеременно елозят вызванные проститутки. В ответ на порчу поп (Константин Гацалов) выдумывает лютую радость и учит весь отдел натужно смеяться — «сим победиши».
Но, наконец, находится чудак — саратовский опер Костя Некрасов, которому и сам черт не брат: в детстве, когда на озере кто-то стал купающихся под воду за ноги таскать, поплыл он ночью на самую середину с ножом в зубах, нырнул, и что там было — никто не знает, но люди тонуть с тех пор перестали. Приехав в Москву, он безнадежно тонет сам, влюбившись в Марину Калашникову. Играет Некрасова Иван Ивашкин — играет восторженного наивного недотепу, для которого долг прежде всего: ни одного еще клиента Костя не обидел, потому готов принести даже любовь в жертву заказчику-минотавру. И просит он у Махмудова заветную бумагу с красными печатями по углам — она победит чары вдовы, с ней покорится ему Марина.
Именно покорится — другого способа познания мира Махмудов, это дремучее невежество во плоти, не знает. «У него же души нет, разве ты не чувствуешь?!» — пытается образумить разрывающегося между ментом и милой Некрасова вдова Калашникова. Она-то — живое воплощение нового, свободного и потому чуждого устоявшейся системе. И что происходит на самом деле в ее доме, зритель так и не узнает: способностей ни понять, ни тем более передать суть увиденного у махмудовцев попросту нет. Это хорошо показано в сцене, когда тонкая, хрупкая Калашникова-Кудряшова исполняет сложную по вокализу модернистскую оперу, а опер Махмудов в майке, трусах и кирзовых сапогах восседает на сейфе, тяжело взирая на это представление. Это Луцик и Саморядов упор в своей «Сказке» сделали на описание обстановки в доме Калашниковой — вот, мол, чего диковинного, дьявольского народилось в Москве
Сцена из спектакля.
Фото — Е. Цветкова.
Чтобы показать эту жуть во всей красе, дать почувствовать на собственной шкуре, режиссер не стесняется в средствах: зрителя и морят в духоте, и ослепляют лампой, и пугают бешеной рубкой шатких картонных стен — озверевший Махмудов проходится дубинкой по декорациям. Гацалов дает понять, что никакой такой мистики нет, а царящая вокруг фантасмагория — дело реальное, дело рукотворное. Руками людей, дорвавшихся до власти и ошалевших от своей безнаказанности. И показано это ярко, выпукло, подробно и с горьким чувством неизбывности этого векового устоя. Ведь даже когда к финалу срывают настил и окончательно ломают перегородки, кондиционеры гонят мощный поток свежего воздуха и с колосников спускается гирлянда из тускло, словно рой светлячков, мерцающих лампочек — играется сцена встречи в саду Некрасова с Мариной, — вокруг остается все тот же жесткий каркас все той же жестокой системы. Которая из своих лап никого не выпускает, но если уж кого в свой круг не принимает, то ломает или выжигает — из доносящихся в конце обрывков радиоэфира слышно, что сгорел-таки дом вдовы. Сгорела, правда, и префектура. А вот покорилась ли при этом Марина Махмудову — вопрос открытый: во все сгущающейся тьме тот остается с куклой Калашниковой на руках. Но перед самим пожаром, говорят, видели, как из дома вышла женщина с чемоданом — из таких мест ведь надо съезжать насовсем, раз не вышло выстроить что-то принципиально новое. А срывать покровы, сохраняя основу, выходит, занятие не только пустое, бесполезное, но и опасное для жизни…
Комментарии (0)