Умер Рамаз Чхиквадзе. Как кажется сейчас, последний великий трагик.
Когда-то Кугель написал о Комиссаржевской: «Есть что-то беспощадно-злое, как трагическая маска, в том, что Комиссаржевская скончалась в Ташкенте от оспы. Почему оспа? Почему Ташкент? Именно Ташкент? Что за странные, что за обидные, глумливые сочетания!»
Есть что-то беспощадно-злое, как трагическая маска, в том, что Чхиквадзе умер именно сейчас, когда изгнан из своего театра Роберт Стуруа. С его уходом окончательно умер тот театр Руставели, протагонистом которого он был.
Сердце заходилось от яростной мощи его Ричарда III, восторг охватывал на «Кавказском меловом круге», которым правил его Аздак, в молодые годы мы мечтали полететь в Тбилиси и увидеть «Лира» на проспекте Руставели, потому что на гастроли в БДТ было не прорваться. А когда все же попадали — плавились от восторга, от стоградусного грузинского жара, от той вулканической лавы, которая стекала со цены и захватывала зал. Называлось — «Чхиквадзе». И можно было ощутить всю великую грузинскую театральную традицию со всеми ее непревзойденными романтическими трагиками, со всеми «хоравами», — и понять, каким стал трагический театр в конце ХХ века. Он стал Рамазом Чхиквазе.
Отдельная «песня» был его голос. То, что в старину называли «органом». Он фантастически пел, и как же гениально его ворон Невермор, упорядочивавший хаотическую любовь молодой пары, пел «Мы вышли в сад, чуть слышно трепетанье…» в марионеточном спектакле Резо Габриадзе «Альфред и Виолетта».
Ирония, юмор смягчали трагические ноты, Чхиквадзе не сотрясал колонн, он владел брехтовским отстранением. И замечательной театральной шуткой был его Лев, прикованный к ножке белого рояля в спектакле Габриадзе «Дочь императора Трапезунда» (ведь как раз незадолго до этого Чхиквадзе сыграл короля Лира в спектакле Роберта Стуруа. Кing Lear…)
Его густой, рокочущий, трагический голос был вселенски огромен, и именно им заговорила об утраченном романтизме малюсенькая птичка Боря Гадай в «Осени нашей весны», крошечный верткий птах словно был накрыт голосом мужчины, героя, красавца…
В его уходе сейчас обозначен конец театральной эпохи, в которой мы были счастливы.
Вспоминала о нем неделю назад, когда смотрела фильм «Елена». Немыслимая по долготе пауза у Звягинцева (первый кадр). Такая же (немыслимая по длине пауза) была только у Ричарда-Чхиквадзе, когда всем без исключения казалось: случилось страшное — актер не выходил на реплику минут пять. И тогда, и сейчас не уверена в обязательности таких пауз. Но держатели оных помнятся, однако, всю жизнь…
Наверное, его последним приютом станет Пантеон, где Нина Грибоедова, а чуть выше Илья, Верико, Серго Закариадзе и … многие.
Там не просто хорошо. Божественно. Воздух, упоительнее которого нет, вид на весь Тифлис. Когда там стоишь живой — уходить не хочется. Это пространство бережет и живых, и мертвых. Бережет навсегда.
Когда в последний раз привозили «Кавказский меловой круг» и играли его в театре Консерватории, у меня билет был на галерку. Но в антракте перед третьим актом я увидела сверху, что в первом ряду много свободных мест. Спустилась в зал и села в первый ряд прямо по центру. Спасибо тем, кто ушел, может, они опаздывали на электричку.
Я ждала выхода Аздака (не знаю, в который раз в своей жизни), и когда он вышел, у меня вдруг полились слезы и я проревела до самого конца в полном счастии. Таким образом я узнала, что это такое — катарсис. Вытирала ручьи красным шарфом, который был на мне, и, боюсь, мешала артистам, все ж они были очень близко. И сейчас плачу.
Думаю, что вместе с ними потихоньку умираем и мы, еще как бы живые.