Пьер Бомарше. «Севильский цирюльник». Молодежный театр на Фонтанке.
Режиссер Жан-Даниэль Лаваль, художник-постановщик Анна Руо

Вопреки основной задаче критика — анализировать то, что видишь, а не тосковать по несбывшимся ожиданиям, я, признаюсь, довольно часто становлюсь рабой стереотипа. Моим сознанием владеет неискоренимое и наивное убеждение, поселенное туда советом нашего «всего», — откупорить шампанского бутылку — иль… Все ассоциации, что навевают слова «Фигаро» и «Бомарше» связаны у меня с ощущением праздника, свободы и французского мышления — философии, поданной не в безысходном тоне черных мыслей, а в светлом прикиде веселой комедии (словосочетание это, впрочем, сегодня уже можно считать оксюмороном). Однако для французов Бомарше, видимо, был и остается буревестником революции, навроде нашего Горького. Во всяком случае, для этой постановочной команды из Франции самым важным оказалось подчеркнуть в комедии мрачные казематные мотивы.

На черном-черном фоне возведена тюремная-тюремная решетка, и отвлечься от нее некуда — это единая установка на весь спектакль (обозначает «единство места», дом Бартоло, где тот держит взаперти свою хорошенькую воспитанницу). Эта декорация и обыгрывается (актеры лазают по ней), и не лишена смысла (символ несвободы), но взор, жаждущий зрелища, обманут. Тем более что модульная ячейка решетки по пропорциям отчасти напоминает колумбарий, а свет выставлен таким образом, что и единство времени не подвергнешь сомнению — дело происходит глубокой ночью, очень темно. Удручает — особенно наряду с неисчезающим ощущением эстетической катастрофы от «дизайна» нового зала Молодежки, цвета кресел и отделки световых лож буквально прилавками из советской столовой. Ну… не Версаль.

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Но какими бы серьезными не казались ментальные различия сегодня между ними и нами, между классицизмом и бульварной комедией, «французской игрой» и «русской школой», — желание Фигаро «придумать что-нибудь необыкновенное, блестящее, сверкающее, содержащее в себе определенную мысль», сулит объединяющее и примиряющее всех волшебство. Дальше можно смело цитировать Жванецкого: «Сложно пока играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает». Фигаро в спектакле нет, как нет и графа Альмавивы, который, словно иллюстрируя Михал Михалыча, «тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок». Способными хоть на какую- то игру, хоть французскую, хоть русскую, оказываются лишь два персонажа: Розина, и, местами, Бартоло. Для Юлии Шубаревой роль Розины — раздолье, тонко продуманное и хорошо организованное. По ее исполнению видно, какая кропотливая работа проведена режиссером и схвачена актрисой — и пластика, и интонации, и мгновенные переходы, и «выпадения» из образа поставлены и усвоены; до полной, упоительной свободы — маленький шажок. Кухарешин, играющий Бартоло, «подтягивается» к Шубаревой, вдвоем они убедительны. Там же, где Кухарешин солирует, в нем чувствуется какая-то усталость, недостаток энергии. Энергия, впрочем, как и «сделанность» роли, увы, не может заменить сценического обаяния (это касается, в основном, самого Фигаро, Евгения Клубова). Роман Нечаев (Альмавива), напротив, обаятелен, как всегда, но — и только. И у остальных актеров как будто дефицит — у кого смелости, у кого быстроты реакций, у кого понимания стиля и пластической свободы.

Говорят, премьера в Версале прошла феерически, возможно, местное пространство и спектакль пока не подружились, — такие вещи происходят довольно часто. Про спектакль в Петербурге можно сказать: он сделан крепко, только пока не зажил, крутится почти вхолостую. И конечно, в Молодежном театре, где даже в «Отелло» находится повод, чтобы всем вместе, приобнявшись, поплясать сиртаки, трудно воспринять такого хмурого Бомарше. Прямо Достоевский какой-то.