«Дядя Ваня». А. П. Чехов.
Государственный академический театр им. Моссовета в рамках XXVI Международного фестиваля «Балтийский дом».
Постановка и сценография Андрея Кончаловского.
Один мой приятель-стихотворец сочинил недавно роскошную строчку: «Три сестры увидели небо в стразах». Упоительная звукопись. И к тому же краткая формула всей чеховской драматургии. Конечно, с поправкой на сегодняшнюю оптику. Лет пятьдесят назад эта формула звучала иначе: «Созрели вишни в саду у дяди Вани».
Вот и Андрей Кончаловский решил предъявить публике сразу всего Чехова. Но не в квинтэссенции, а целиком, да к тому же с развесистыми подробностями. «Сам Антон Павлович был крайне внимателен к мельчайшим деталям», — напоминает режиссер. Мир Чехова и впрямь устроен из мельчайших деталей. Это замечательно показал когда-то Александр Чудаков.
«Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад» ставились в Театре Моссовета с 2009-го по 2016 год. С переходящим составом исполнителей: полтора десятка актеров заняты в двух, а трое — во всех трех спектаклях. Иногда утверждают даже, что трилогия играется в одних и тех же декорациях, но это преувеличение. Декораций, собственно, никаких нет, только две занавесочки на заднике. Антураж в разных спектаклях все же разный, общий только невысокий подиум, в котором можно при желании увидеть подобие ринга. Но общая стилистика, несомненно, сохранена.
Стоит напомнить, что и в кино одной из первых работ Кончаловского был «Дядя Ваня» (1970): легендарный фильм со Смоктуновским, старшим Бондарчуком, Мирошниченко и Купченко. Вот и для XXVI фестиваля «Балтийский дом» история Ивана Петровича Войницкого стала прологом и камертоном.
Девиз нынешнего фестиваля «Балтийский дом» — «Театр по правилам и без». Спектакль Андрея Кончаловского — это театр по всем правилам. Можно сказать, эталонный чеховский театр. Разумеется, все с той же поправкой на нынешнюю оптику.
Тщательно построенные костюмы (Рустам Хамдамов). Летом — белые и кремовые, осенью — нежно-палевые, поздней осенью — болотно-бурые и черно-пестрые… И сапоги на докторе Астрове очень хороши: рыжие, мягкие, чуть ли не сафьяновые, но с брутальной победительною нотой. В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и обувь.
Иногда режиссер забавляется, выворачивая наизнанку знаменитый чеховский принцип долгоиграющего ружья. Например, во втором действии на сцене появляется пианино. Но на нем так никто и не сыграет — нельзя, профессор отдыхают… Лишь гитарные переборы раздаются за сценою: «Очаровательные глазки, очаровали вы меня».
Очень сочная, неторопливая, с паузами и ужимками актерская игра. Почти бенефисный принцип, тем более что в структуре пьесы такая возможность предусмотрена.
Все внимание достается доктору Астрову (Александр Домогаров). Провинциальный обольститель, маслена головушка. Потертый, полупьяный, но невыносимо обаятельный. Похоже, из поповичей: такие цветочные фамилии давались в семинариях. Эти разночинцы из поповичей — самая совестливая публика. Вот и Астров из таких: ленится к больным ездить, зато радеет о лесах и насаждениях. Провозвестник, можно сказать, экологического сознания.
В каждой пьесе Чехова есть какой-нибудь доктор, но здесь его особенно много. Кажется, Астров затмит здесь всех… Но нет, дядя Ваня еще востребует свою долю внимания, превратив третье и четвертое действия в серию скандалов, нервных срывов и неожиданных эскапад. В исполнении Павла Деревянко это натура крайне противоречивая, которую нельзя определить без оксюморона. Например: твердолобый, но мягкотелый. Или: нудный, но дотошный. Или: деятелен, но робок.
И брюзжит-то он беспрестанно, и интересы у него чисто прагматические: произрастание хлебов, произрастание грибов… Но, странное дело, мы ничуть не сомневаемся: это и есть образцовый чеховский интеллигент, самый прекрасный тип из выработанных русской действительностью.
Кончаловский делает очень простую вещь: по самым что ни на есть чеховским рецептам рассматривает человека подробно и пристально. Конечно, не без медицинского любопытства. Но гораздо важнее тут оттенок любования.
Вот профессор Серебряков. Вроде бы полное ничтожество. Но Александр Филиппенко обнаруживает в нем обаяние Большого Барина. Профессор простодушно уверен, что все мироздание должно вращаться вокруг его умственных привычек и физических хворей. И в этом своем самодовольстве он почти величествен.
Вот Елена Андреевна, молодая профессорша. Вроде бы сущая медуза. Но Наталия Вдовина показывает: и медуза может быть обольстительной, и вокруг нее может завертеться целый водоворот, Мальстрем уездного масштаба…
Кстати сказать, стихия воды в спектакле — самая важная. Действие крутится вокруг тазика с водой или графинчика очищенной. Дождь шумит в саду и портит сенокосы. Герои беспрестанно моются или бреются. Вот поэтому здесь так холодно и промозгло даже в африканскую жару.
Бенефис дурнушки Сони (Юлия Высоцкая) наступает в финале спектакля. Весь ее финальный монолог с небом в алмазах и «мы отдохнем, мы отдохнем» — это вообще сплошная истерика. Но тоже чеховская: невидимая миру, сдержанная и приличная, под сурдинку.
Кажется, Чехов — это единственный русский классик, у которого всех жалко. Всех до одного, без исключений. Разберись, кто прав, кто виноват, да обоих и пожалей.
Конечно, это все-таки не Малый театр: соло на пятнадцать минут для всякого народного, на пять минут — для всякого заслуженного… Чтобы переключить все в чеховский регистр, у режиссера есть свои приемы. Например, самые патетические места здесь обыкновенно проборматывают скороговоркой. А сцены соединяются с помощью легкой буффонады.
Здесь дерутся подносами, палят по цветочным горшкам и устраивают бумажный листопад. Случайные стычки превращаются в танцевальные па. Здесь моют втроем одну и ту же ногу. Ходят на четвереньках. Жонглируют новенькими штиблетами и манипулируют дырявыми носками… Ноги персонажей вообще живут какой-то отдельной жизнью: за ногу выволакивают из-под стола, две ноги обнимают третью… Иногда это почти балет.
Между прочим, пока нам рассказывают про небо в алмазах, на экране в виде комментария появляется поле в пеньках. А до того сцены дачной жизни обрамлялись видами нынешних городских автострад с их несносным шумом и ревом.
Послание недвусмысленное: жизнь медуз и неврастеников позапрошлого века была все-таки очень красивой. И напрасно они уповали, что через сто или двести лет все будет куда лучше и разумней устроено. И это единственная мораль, которая прочитывается в спектакле и которой нельзя вычитать у самого Чехова.
Как мне надоели эти «новые прочтения» классиков от престарелых, страшащихся что их забудут, режиссёров, с их бутафорными, кабарешными, почти цирковыми приукрашиваниями !!! Чехов не нуждается в посторонней интерпретации и «режиссёрском прочтении». Чехов нуждается в ОБНАЖЕНИИ его чеховского нерва.
А Андрею Кончаловскому не плохо бы пройти курс лечения от русофобии. Нельзя с неприязнью и высокомерием в отношении русских лезть в русскую литературу и искусство!!!
…Прочитала статью театрального журнала…Хорошо написано…Но хочется поделиться и своим мнением…Просмотрела два из трех спектаклей по произведениям А. Чехова в Вашей режиссуре, Андрей Сергеевич …(«Дядя Ваня». «Вишневый сад»)…И увидела в Вашей интерпретации неразрывную связь времен…, вернее, связь литературы и времени…- нашего времени! …Для меня было несколько неожиданным решение показа документальный кадров нашего бытия на фоне классических произведений Антонв Павловича…— ЛИТЕРАТУРА глубоко вросла своими корнями во ВРЕМЯ, «меняя» его под себя, но не искажая и не портя его…ВРЕМЯ же, в свою очередь, «оттачивает» ЛИТЕРАТУРУ…, и подобно «детским болезням», (которыми в свое время необходимо «переболеть»), укрепить «иммунитет» к восприятию разнопланового проявления КУЛЬТУРЫ нашей действительности. …:) Спасибо за новое прочтение, Андрей Сергеевич. 🙂 (из отзыва совместной публикации) 🙂