«Архив Макарии». По роману И.-В. Гете «Годы странствий Вильгельма Мейстера».
Русский инженерный театр «АХЕ» совместно с Lindenfels Westflugel Leipzig (Германия).
Авторы Павел Семченко и Микаэль Фогель.

В «Архиве Макарии», как и в «Г-не. Кармен», «Каталоге героя», «Подражании драматической машине» и многих других спектаклях АХЕ, Павел Семченко создает пространство густых вещественных ассоциаций. При этом зрителю необязательно быть погруженным в художественный мир гетевского «Вильгельма Мейстера», многотомного и многословного. Это лишний труд, нелегкий и, возможно, напрасный. Роман — только отправная точка путешествия. В буквальном смысле слова.

Принцип работы уже знакомый, например, по «Г-ну. Кармен», где письмо-соперничество двух операторов было главным приемом, а вещи — союзниками и участниками игры. Еще до начала спектакля на авансцене, как на блошином рынке, разложен набор не привязанных друг к другу вещей: детские резиновые сапожки, плюшевый медведь, гипсовые статуэтки, бронзовый колокольчик, банка консервированного горошка, искусственная лилия, булыжник и многое-многое другое… Над всем этим на веревке болтаются игрушечный театральный портал с бархатным занавесом и полиэтиленовый пакет с водой. С механическим жужжанием перебирает ногами игрушечная лошадка, приводимая в движение невидимым механизмом.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Он и Она, как ярмарочные зазывалы, приглашают нас к игре. Он — в коротких штанах, весь длинный, изысканно-нескладный, сам напоминающий деревянную марионетку — немецкий кукольник Штефан Венцель. Она — Алиса Олейник — крохотная, слегка фарфоровая, в чем-то ярком, бросовом колесит по сцене на трехколесном велосипеде. На ногах артистов нарисованные краской чулки: у него — черные, у нее — красные. При желании полуантикварный хлам, разложенный перед нами и будто предлагающий нам себя, можно соотнести с глубокомысленно-разрозненными изречениями из архива самой гетевской старицы Макарии. Но не будем. Вещи в этом спектакле используются так, как во многих других европейских кукольных спектаклях, где нет «куклы» как чего-то специально сделанного для театра, а есть «объект» — реальная вещь, зачастую, с биографией, которая одушевляется, выступает партнером в игре или ее материалом.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

А еще здесь очень много бумаги. Белые листы, которые Она рвет, Он комкает, Он складывает птицу или бабочку, Она как бритвой проводит острым краем по своему горлу… Тем самым задается мотив соперничества. Отношения операторов в этом спектакле партнерские, артистически-соревновательные. Попытки спроецировать в сценический текст отношения героев романа не чувствуется. Треск и шорох мнущейся и разрываемой бумаги, звон колокольчика, женский писк последовательно записываются специальным устройством, накладываются друг на друга, создают многоуровневый звуковой ряд.

Договорившись, Он и Она начинают паковать вещи в дорогу. На белое покрывало кладется самое необходимое: женский бюстгальтер, банка горошка, ложка, игрушечный медведь… Когда покрывало поднимают, под ним оказывается другое — меньшее по размеру. Путешественникам приходится пересмотреть набор необходимого: с сожалением выбрасываются серебряная ложка и медведь, более тщательно сворачиваются трусы и бюстгальтер. Но под этим покрывалом оказывается еще одно, совсем маленькое — не больше носового платка. А под ним — размером с марку… На «марку» Он и Она кладут две горошины, бережно заворачивают. Пора и в путь.

Штефан Венцель, окидывая зал торжественно-загадочным взглядом, надевает шляпу фокусника. Звук взрыва, сцена окутывается дымом… «Архив Макарии» не скрывает своей цирковой, фокуснической природы. Путешествие длиною в жизнь представлено странствующим балаганом, в виде набора фокусов, которые не выстраиваются в сюжетный, причинно-следственный ряд, но запускают маховики нашей фантазии, открывают ток свободных ассоциаций.

Наспех, как бы импровизационно разыгрывается знаменитый вертепный сюжет. Кроме кукол Иосифа и Марии, в чреве которой Иосифу удается «запеленговать» позывные младенца, участниками представления становятся какие-то «левые» предметы, вроде комка бумаги (волхвы) или пустой пачки от сигарет (Ирод). Предметы подбираются как бы второпях, используются спонтанно. Сращивание балаганного кукольного, «визуального», physical театров дает обаятельный эффект. По ходу действия обыгрываются и стерильность пространства Новой сцены Александринского театра, и противопожарные «установки» как непременное условие игры: операторы тщетно пытаются прикурить от электронных свечей. Текста мало и он звучит абсурдистски, будто подстрочник с другого языка:

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

— Позвольте положить сердце к Вашим ногам?
— Пожалуйста, если пол не изгадите.
— Мне его не вытащить.
— Позвольте, Ваше сердце — кирпич?
— Но оно бьется только для Вас.

Перед нами некий иллюзион, в котором головы артистов укутаны/заменены ворохами бумаги. И надо освободиться — состричь ее. Два рулона туалетной бумаги прикрепляются к широким дощечкам-снегоступам, а те, в свою очередь, привязываются к ногам. Аккуратно наступая, придавливая этими «снегоступами» свисающие концы бумаги, Алиса Олейник постепенно разматывает рулон, оставляя после себя две белых лыжных колеи. И уже по ним бредет, балансируя, преследователь Штефан Венцель. Пластиковые бутылки с водой, примотанные к ногам скотчем, служат обувью страннику. Из них можно напиться, правда, эта процедура требует определенных физических усилий и акробатической ловкости. И не факт, что струя попадет именно в рот.

Сначала отлаженные действия операторов создают иллюзию спонтанности в работе с предметами, чисто стихийной организации пространства. Как бы случайный отбор вещей организует изначальный хаос, превращает его в космос. Операторы расчерчивают пространство, прокладывают в нем линии-маршруты. Неочевидно-строгий отбор предметов, наращивание действий-вариаций определяют два лейтмотива: дороги, путешествия и творчества, переписки.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Ведь «Вильгельм Мейстер» — не что иное, как роуд-стори в письмах. И обилие бумаги — оберточной, мелованной, туалетной, писчей, — в которой временами просто утопает сцена, наводит на мысль о гетевском пристрастии к этому жанру, в частности, о длинной, но всегда заканчивающейся неожиданно (как тот самый рулон туалетной бумаги) жизни вообще, чувствах и мыслях, прожитых на бумаге. В бумагу здесь заворачиваются как в одеяло, чтобы согреться; она заменяет лица и блестит ледяным настом дороги, становится тетрадью для нотных записей и кучевыми облаками в театральном небе.

К финалу бумажные пути-дороги героев перекрещиваются. Путешествие длиною в жизнь подходит к концу. На наших глазах в странствиях «снашиваются», протираются до дыр рисованные чулки артистов. На сцене остается только дрожащая пружинная фигура-дуга, напоминающая слепого немощного старца, клюкой нащупывающего себе дорогу.