Рассказ о «Таком фестивале», который в третий раз проходит в Петербурге с 14 ноября по 2 декабря, мы начинаем с «Крейцеровой сонаты».

«Крейцерова соната». Моноспектакль по повести Л. Толстого.
Тюменский драматический театр.
Автор композиции и исполнитель Александр Тихонов, режиссер Александр Баргман.

Тогда, потом. Тогда или потом? Время спрессовалось, сжалось, склеилось, оставив в памяти лишь последнее событие: встречу Позднышева с детьми. Пространство сузилось, замкнулось до размеров клетки вагона-ресторана. Когда это все началось? Когда произошло первое падение? Тогда, еще до убийства жены? Или уже потом, после?

Тогда, потом, тогда потом, тогдапотом…

Слитые вместе, эти два слова, повторенные многократно, точно мантра, создают тот самый мерный ритм, что так напоминает стук вагонных колес. Покачиваясь на стуле — туда-сюда, вперед-назад, произнося их без пауз, скороговоркой, Позднышев точно вводит зрителей в транс, настраивает на свою волну. Он в этой истории главный: композитор, исполнитель и дирижер. Его рассказ ̶ одновременно и исповедь, и бенефис. Схватив ложечку со стола, он машет ею в воздухе, точно еще раз проигрывает в сознании трагическую симфонию никчемной, неудавшейся жизни. Под аккорды «Крейцеровой сонаты» Бетховена начинается знакомый текст повести Льва Толстого о грехопадении, сладострастии, гордости и ревности русского дворянина.

А. Тихонов в сцене из спектакля.
Фото — А. Коптяев.

Александр Тихонов ̶ автор композиции и исполнитель роли Василия Позднышева, сократив произведение, фабулу оставляет почти без изменений: вагон, собеседники, рассказ о себе. На сцене, погруженной в темноту, вдоль портала слева стоят три станка, на каждом из которых по подвенечному платью: этакие огромные — в человеческий рост — черные металлические окна с белыми занавесками. Справа — пара столиков, рядом — по паре стульев. На столах — горы сахара и стаканы с чаем, как водится, в металлических серебристых подстаканниках. На стульях — никого. Только один из них, в центре, занимает Позднышев. Роль собеседников-попутчиков уготована зрителям. «Вам, может быть, тяжело со мной? Спать не хотите?» — остро вглядываясь в темноту воспаленными глазами, обращается он к аудитории. Спать не хочется: хочется слушать и смотреть.

Александр Тихонов, появившись в каком-то коричнево-сером полуплюшевом костюме, в котором брюки мешковаты, жилет, против обыкновения, не обтягивает талию — висит, а пиджак равновелик и в плечах, и в рукавах, и всюду, не производит впечатления статного дворянина. Это вам не Олег Янковский из киноленты Михаила Швейцера 1987 года. Никакого лоска. Ноль элегантности или обаяния. Воплощение неопрятности. Зато гонора и мнительности — хоть отбавляй. Нелепица. Вздор. Диссонанс. В этом строгом черно-белом пространстве он — клякса. Даже не так: жирное пятно. Инородное тело. Его «инородность» и дисгармоничность проявляются во всем: в том, как он говорит, как смотрит, как пьет и ест.

А. Тихонов в сцене из спектакля.
Фото — А. Коптяев.

Говорит Позднышев-Тихонов, то пришепетывая, быстро-быстро, так, что еле поспеваешь, то вдруг — медленно, а затем и вовсе останавливается, замирает и молчит: пятое октября — день, когда все произошло. Во время монолога губы его раздуваются, поджимаются или же, напротив, растягиваются, обнажая белые зубы. Но даже улыбающийся Позднышев не располагает к себе: его улыбка лишена приветливости, это какая-то улыбка со знаком «минус», извинительно-заискивающе-просящая улыбка отрицания, в иные моменты больше походящая на оскал.

Глаза, обрамленные темными кругами, поначалу широко распахнуты, пожирают аудиторию. Уходя все дальше в суть вопроса, обращаясь к рассказу о женитьбе и природе человеческих совокуплений, А. Тихонов щурится, глазки сужаются, превращаясь в два препротивных колких буравчика.

Но самое главное в образе Позднышева даже не интонация или мимика — жест. Огромные ладони во время монолога снуют и мелькают в воздухе, совершая бесконечное количество мелких суетливых петляющих пассов, абсолютно к ним не идущих. В те редкие моменты, когда руки лишены возможности дирижировать пустотой, они цепляются за окружающие предметы: стаканы, куски сахара, платки, дамские вещицы. Однако их желание ухватиться за мир еще больше подчеркивает болезненность и несостоятельность Позднышева. Чем больше движений он делает, тем чаще промахивается: он не попадает в эту жизнь, выпадает из нее. Стараясь быть, как все, быть нормальным, он растрачивает, теряет себя. В финале перед нами человек с мокрым потным лицом, взъерошенными волосами, опущенными плечами, тоскливо озирающий пространство вокруг. Чувство, которым проникаешься к герою, — жалость, граничащая с брезгливостью.

Все, что остается Васе, — уйти. И он уходит вслед за женой: обняв одну из рам с платьем, он совершает крестный ход, обойдя по периметру сцену, а затем кладет прямоугольную металлическую рамку на пол и ложится в нее, все так же не выпуская из объятий подвенечный наряд супруги. Крест, на котором он сам себя распял. Могила, созданная собственными руками.

Моноспектакль «Крейцерова соната» в постановке Александра Баргмана — произведение до чрезвычайности актерское. Мизансцены, организация пространства — все работает на то, чтобы дать возможность артисту рассказать историю так, как хочет он. Потому на сцене минимум предметов, выполняющих сразу несколько функций. Металлические рамы, выстроенные в линию, — окна; одна за другой — коридор; треугольником — наглядная иллюстрация мнимых отношений Василия, его жены и приходящего репетитора, и т. д. Созданная из кусков рафинада горка на столе — образ, олицетворяющий сладострастие Позднышева: говоря о первой познанной женщине, он закидывает кусочек в рот; рассказывая о медовом месяце — сыпет сахар горстями на пол, не жалея; вспоминая о ссорах — озлобленно топчет.

Многофункциональность предмета при подчеркнутой лаконичности пространства, бесконечное петляние интонаций и движений Александра Тихонова кажутся знакомыми. И не случайно. Петербургская публика не раз наблюдала самого Александра Баргмана в похожей обстановке. Но это было тогда, в моноспектакле «Душекружение» Юрия Васильева. Сейчас не душекружение — vertigo, головокружение, сумасшествие. И кто знает, что будет потом…