Сегодня 9 дней со дня смерти Дмитрия Брусникина

Это была общая интонация утра 13 августа в Московском Художественном театре: хоронили не просто артиста, хоронили художественного лидера этого театра. Об этом сказал артист, «современниковец» Авангард Леонтьев: «Только сейчас мы это осознали, только сейчас». В официальном, обычно скупом некрологе театра выделялось точное, единственно верное определение — «корневой артист МХТ».

Понимаю всю бестактность подобных сравнений, но все же тут это важно — масштабы прощания с Дмитрием Брусникиным были сравнимы с масштабами похорон Олега Табакова. В 2018 году мхатовская «страна» потеряла своего и явного, и тихого лидеров. Смерть вообще собрала в этом году в театральной республике богатый урожай.

Дмитрий Брусникин был без сомнения «ефремовец», оставался им до последнего дня. Ученик и последователь Олега Ефремова, сыгравший в его мхатовский период свои важнейшие роли, чаще вводами — преимущественно чеховский репертуар, вобрав в себя сумму знаний и мирочувствований человека последних советских лет. Андрей в «Трех сестрах» был значительной ролью — по сцене ходил большой, одомашненный человек, смирный, привыкший грустить и молчать, интеллигент, сломленный бытом. Наташа (Наталия Егорова) буквально наседала на него, вдавливая Андрея в диван, — и никакая диванная стенка, скрывающая от зрителя подробности, не могла скрыть унижения этого вырванного, украденного у апатичного Андрея соития. Наташа бурно торжествовала над изнасилованным мужем, как коршун над захваченным ягненком, обмякшим в когтях. Дмитрий Брусникин играл тут гибель и сдачу русского интеллигента, физика-лирика, в постсоветские годы.

С какого-то момента актерство, видимо, и было для него сопряжено с чувством исчерпанности этой грани таланта, необходимо было искать себя в другом типе творчества — с 1993 года Дмитрий Брусникин преподает в Школе-студии МХАТ, что постепенно станет его основной профессией и к концу жизни его прославит, сделает знаменитым, довоплотит, закольцует карьеру.

У этого пути из артистов в педагоги была своя логика. Скажу крамольную вещь, но уверен, что Дмитрию Брусникину как ефремовцу далеко не все нравилось в табаковском МХТ, он был из другого слоя мхатовской почвы. По крайней мере, ему точно, видимо, не нравилось это вечное противопоставление: тогда, при Ефремове, было плохо, теперь стало хорошо. Душа не принимала такой элементарной дуальности.

В Школу-студию Брусникин уходит, как в закрытую лабораторию, где можно медленно разрабатывать динамит для подрыва системы, — собственно, Школа-студия МХАТ всегда и отличалась этим свойством: формировать курсы, которые были бы оппозицией доминирующему стилю, конвенции. В этом смысле Дмитрий Брусникин был подлинным ефремовцем — они оба заготовляли в недрах актерского института нечто, что сможет послужить подпоркой, костылем, вспомоществованием метрополии. Вспоминаются прекрасные слова драматурга Леонида Зорина, который писал в «Авансцене», что Ефремов приходит на зов Художественного театра, как добрый Иафет, который должен был прикрыть наготу отца Ноя. Видимо, так же мыслил и Станиславский, начавший отсчет студий Художественного театра, отпочкующихся от метрополии, но только для того, чтобы при удобном случае вернуться в лоно.

Вот это очень полезная мотивация для образования: уйти в педагогику от разочарования — нет, не в профессии, а в существующем положении, состоянии театра. Здесь, в лаборатории, в школе, разрабатывать новую формулу театра. Прежде всего, не нагружая молодых только грузом традиции, а еще и вслушиваясь в голоса нового поколения, доверяя им. Педагог, который снова становится молодым, встает на колени, преодолевая гордыню, и начинает вместе с детьми играть в кубики — по их законам, но сохраняя и передавая самый дух игры.

Вслушайтесь во фрагмент одного интервью Брусникина, здесь видна его педагогическая стратегия — не формировать мировоззрение студентов, а вслушиваться в их миропонимания, предлагая им задачи по их, а не своему, нраву:

«Они более свободны, чем мы. Наша свобода во многом была построена на копировании, заимствованиях. Был институт кумиров: Высоцкий, Даль, Ефремов, „Современник“, Таганка. У нынешнего поколения нет кумиров. Они работают на чистом поле. Они никому не завидуют. Когда ты их спрашиваешь, в какой театр они хотят попасть, у них нет ответа. Идет обновление, они не хотят встраиваться в систему. И они хотят попасть в свой театр, в театр своей мечты».

Есть такая традиция в Школе-студии МХАТ — на закрытых капустниках (Дне первокурсника) студенты в том числе пародируют спектакли МХТ и театральной Москвы, и делают это часто зло и беспощадно. Так вот курс Брусникина — тот курс, что станет легендой в скором времени, — некогда довольно ядовито спародировал экстремальных «Отморозков» Кирилла Серебренникова, своих «предков», «дедов» по Школе-студии МХАТ. В сущности, показав, что и это уже прошлое театра, отжившее, хоть и находится в статусе must see.

В том и дело, что Дмитрий Брусникин ушел в педагогику, чтобы формировать новые отряды. Он преобразовывал разочарование в деятельность. И на вопрос, что не нравится в театре, начинал не привычно, как многие, бухтеть и заходиться в праведном гневе, раздавая направо и налево язвительные характеристики в духе «раньше были дубы, а теперь пни», а делать дело, выращивать новые дубы. Что-то не нравится в современном театре? Не шельмуй других, делай свое, оппозиционное. Позитивная программа, позитивная повестка.

Курс Кирилла Серебренникова что-то пробил в системе Школы-студии МХАТ, показал, как поменялось время. Колоссальные успехи «Седьмой студии», по признанию Дмитрия Брусникина, заставили и его пересмотреть свои взгляды на образование. Оставшись в одиночестве после ухода сопартнера по курсу Романа Козака, Брусникин обрел, видимо, не столько самостоятельность, сколько груз ответственности за свое театральное время:

«Недавно сходил на один прославленный спектакль. И был невероятный раскол во мнениях, буквально баррикады. Эстетический раскол с коллегами, с тем, с кем мы работаем в одном театре. А я увидел старый театр. Слышал классический текст тысячу раз, он мне кажется ужасно запоздавшим. И театр отстал, и разбор ролей картонный. Я не слышу ни одной живой интонации, текст не работает. И мне кажется, что зрители только лишь по инерции восхищаются. Что-то должно меняться в методе. И любому театру сегодня надо сесть за ученическую скамью. Надо обучаться заново. Мы не прошли за партой многие театральные методы, которые были закрыты от нас в советское время».

Вот это принципиально важно: Брусникин ушел в педагогику, не как обычно уходят из большого спорта на тренерскую работу. Нет, в нем горел ефремовский дух бунтарства, он ушел с головой в преподавание, чтобы заниматься «подрывной» деятельностью, чтобы выковывать театру новый голос. Он восхищался молодостью, чуть ли не завидовал их свободе, трансформируя эту зависть в помощь.

Известен один красноречивый факт: один из студентов мастерской Брусникина был сохранен, не изгнан из Школы, потому что Марина Брусникина сказала Дмитрию, что в случае его ухода она подаст на развод. И это не шутка, не фраза. За такими отношениями — неистовство преподавания, одержимость.

Я имел возможность наблюдать за Брусникиным в быту. Честно говоря, в последние годы очень часто было ощущение, что он намеренно себя загоняет в разные авантюры, сам до конца не понимая, куда идет. Открытость в контакте со студентами достигала такой широты, что в какой-то момент педагог просто не успевал все контролировать и отслеживать. Уставал чудовищно. Приходил ко мне в кабинет, садился и полчаса просто рассказывал, как дела у мастерской. Я думал, зачем он мне это рассказывает, я почти все это знал и так. Потом понял: он таким образом отдыхает, есть возможность присесть.

Сердечная недостаточность… Да он просто загнал себя в попытках успеть за резко меняющимся ландшафтом театра, боялся не успеть, боялся замусориться, заплесневеть. И глупым будет тот, кто подумает, что это — заискивание перед молодостью, вспомнит строчку Есенина. Да нет же. Тут желание противоположное — нужно было окружить себя молодостью, чтобы не отстать от стремительно меняющегося времени, просто чтобы элементарно не помереть в одиночестве. И ведь сработало: на панихиде в МХТ было столько молодых. Толпы, стайки молодых у гроба мастера, для которых это прощание станет навсегда их персональной «речью у камня».

Это была намеренно выращенная гиперответственность за свое театральное время. Наверстать для себя упущенное через передачу духа свободы другим — молодым, новым, будущему театра.

Брусникин постоянно говорил о том, как академический театр не успевает за током времени, как пробуксовывает, как не умеет замечать и быстро реагировать на новшества и технологические прорывы. Он восхищался прежде всего многообразием, многосоставностью, пестротой нового театра, когда то тут, то там возникали безумные идеи, подходы, терминология, формировались новые творческие лидеры. И если их нельзя было переманить на сторону большого репертуарного театра, то пусть они будут введены в систему образования.

Так на легендарном курсе появился интерес к современной пьесе. Со студентами работали Юрий Квятковский, Семен Александровский, Дмитрий Мелкин, другие. На курс пришел Максим Диденко и поставил свои первые московские спектакли. Это был антивоенный театр художника — «Второе видение» по картинам Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой — с апокалиптическими картинами времен Первой мировой, распространявшими свою образность на наше время. И была мощная и тоже антивоенная «Конармия», сделанная как энциклопедия самых разноообразных приемов нового театра, с отсылками к Гротовскому, Мейерхольду, Вахтангову. Студенческий спектакль, на который вышло десять (!) рецензий — небывалый случай даже по московским меркам!

Дмитрий Брусникин совершил мягкую революцию в актерском образовании: по сути, после успеха спектакля его курса «Это тоже я» каждый новый выпуск Школы-студии МХАТ имеет в арсенале спектакль, сделанный в технологии вербатим. Именно успех «Мастерской Брусникина» сделал возможным и полезным включить документальный театр как сущностную и даже обязательную технологию в актерское образование.

«Это тоже я» появился после серии мастер-классов и непосредственного выхода артистов «в народ», в гущу московских площадей. Вот как об этом рассказывает мастер: «Мы попали в активное время, время гражданских позиций. Люди на улицах активно шли на контакт, разговаривали с артистами, хотели анализировать мир, высказывали свое довольство и недовольство, были открыты. И эта открытость передалась и курсу. Тогда не было боязни, а вот сейчас с этим сложнее».

Технология вербатим в отличие от традиционного наблюдения на первых годах актерского обучения позволяет копировать реальность, наблюдая за ней не пассивно, а активно, задавая вопросы своему времени, активно вгрызаясь в реальность, формируя способ высказывания донора информации, вызывая внешний мир на сотворчество, завлекая мир в творческую мастерскую. Сделанный на втором курсе «Это тоже я» выполнил не только учебные и эстетические задачи, он стал гражданской акцией, антропологической практикой, социологическим исследованием россиянина 2015 года. Этот опыт живого и активного соприкосновения с голосом улиц сформировал не просто актерские индивидуальности, а личность, гражданина, анализирующего реальность. Ученики Брусникина были наделены интеллектуальной и чувственной ответственностью за свое время. Точно так же поступил и нынешний курс Дмитрия Брусникина — теперь уже не ограничившись одной Москвой, а проехав по России до Владивостока и обратно. Получившийся спектакль «Транссиб» поражает умением молодых артистов услышать одинокий голос современника и дать ему высказаться, не унижая ни прокуратурой, ни адвокатурой образа.

Невозможно не вспомнить о последних ролях Дмитрия Брусникина. В спектакле Виктора Рыжакова по «Пьяным» Ивана Вырыпаева на сцену выходили два пьяных клоуна — Карл и Густав. На эти роли были намеренно распределены одним руководителем курса в Школе-студии МХАТ два других руководителя — Дмитрий Брусникин и Игорь Золотовицкий. Бенефисные роли исполняли мастера, «наставники молодежи», демонстрируя поразительное свойство самоиронии и каскадной комедийной игры. Своеобразная школа абсурда — взрослые дяди в клоунском гриме с красными носами. Густав и Карл оказывались едва ли не центральными фигурами «Пьяных», и в их нетрезвом лепете, где каждый пытался назначить другого богом, был слышим колоссальный опыт жизни, сопротивляемости, бунтарства. Два мастеровитых артиста с наслаждением рассказывали нам о вкусе жизни и мужской дружбе. Тело сопротивлялось разуму: пытаясь сохранить достоинство и вертикальное положение, они видели свою сверхзадачу в том, чтобы доказать друг другу, что все еще не пьяны, как бы предательски ни вело себя при этом размягченное тело. Золотовицкий и Брусникин играли наивысшую точку эйфории, пьяного экстаза, призрачного восторга, когда, кажется, вот в эту секунду схватишь бога за бороду.

О позднем Дмитрии Брусникине часто за глаза говорили, что он вырос в трибуна, этакого актера-мудреца, изрекающего истины о том, как стоит жить. Этому образу способствовал внешний вид Брусникина за пятьдесят. Режиссер, ученик и соратник по Школе-студии МХАТ Юрий Квятковский сравнивает внешний облик Брусникина с волшебником из компьютерных игр. Мне же видится красиво постаревший и поседевший рок-фронтмен, готовый всякий раз расчехлить свою гитару и сразить молодежь невиданной энергией, неукротимостью.

В позднем Брусникине действительно была такая постоянная нота — он словно бы привык устало и тихо произносить печальные истины. Трибунствовал, так как часто именно сегодня, в 2018 году, приходится доказывать очевидное, повторять, казалось бы, давно пройденное: свобода лучше рабства, человек безусловная ценность, насилие недопустимо, культура не может заниматься войной и проч. Брусникин-педагог принял на себя эту миссию: упрямо напоминать об очевидном.

И эта как раз отеческая манера, грустное признание и удержание прописных истин проявилось с максимальной силой в спектакле Казимира Лиске «Black & Simpson», с которого началось сотрудничество Дмитрия Брусникина с театром «Практика». Этот глубоко христианский спектакль был сделан по документальному материалу, опубликованному в США, — переписке еще живущих людей. Артисты Антон Кузнецов и Дмитрий Брусникин рассказывали удивительную историю того, как ненависть и злоба медленно вырастают в великую любовь, в героическое милосердие. Отец жестоко изнасилованной и убитой девушки, Гектор Блэк, тратит свои силы на то, чтобы подарить любовь и покой ее убийце и насильнику Айвану Симпсону. И вот тут у Брусникина был сильный момент, где пробивались его человечность, весь опыт мудрости и наставничества. Срывающимся голосом недоумевающий неутешный отец, пытающийся сохранить в себе разум, задает один вопрос убийце, словно вкручиваясь в него как винт: «Пожалуйста, подскажи мне способ, как тебя полюбить, как говорит Господь». Дмитрий Брусникин играл оскорбленного, раздавленного человека, который тратит последние силы, чтобы не запустить в свое сердце злобу и ненависть. Единственная связь с дочерью — это ее убийца. Гектор не копит свои эмоции в себе, чтобы не задымиться от перенапряжения, он усиленно пытается образумить живого — убийцу Айвана, которому нужен другой человек, чтобы демоны не сожрали окончательно его душу. Диалог двух врагов спасает обоих. И вот уже асоциал, наркоман, хулиган и циник Айван Симпсон в исполнении Антона Кузнецова рассказывает Гектору, какие волшебные цветы и растения он вырастил в тюремной камере. Мертвого уже не спасти, но все еще можно спасти живого. Вот это и было содержанием артиста и человека Дмитрия Брусникина — он все еще верил в силу слов и доброго отношения. Он верил в то, что можно, просто говоря правильные вещи, убедить кого-либо без применения насилия. Он верил в целительные свойства искусства. Он верил, что театр хорош тогда, когда его сила может изменить человека. Он верил в то, что человек всегда поймет другого человека.

Каждое 1 сентября Школа-студия МХАТ устраивает общий сбор — некая ритуальная духоподъемная акция, когда можно собраться всему институту вместе и зарядиться на весь год. Ведущие педагоги говорят яркие, запоминающиеся речи. Ни один из таких дней не обходился без речи Дмитрия Брусникина, выступления которого всегда ждали особо. Он говорил сдержанно и требовательно, драматично и зазывно, раскачивая слова и пуская их в воздух с усилием, словно провожая войска на фронт. Запомнились два таких выступления. В одном из них Дмитрий Брусникин призывал, снова не стесняясь напоминать об очевидном: «Мы хотели бы жить в стране, которой не боятся, а которую уважают. Это наше с вами дело — сделать так, чтобы нас уважали». В другом выступлении он говорил об уникальности театра как чудесной институции, в которой, с одной стороны, «очень много беды», а с другой, «только здесь ты и можешь реализоваться». И, видимо, есть между этими антиномиями некая связь: где гибельность, там и спасение.

Вот это вот «много беды» постоянно приходит в голову, когда думаешь о внезапной смерти Дмитрия Брусникина. В XVIII веке в России любили украшать могилы «типовой» скульптурой — каменным стволом срезанного, спиленного дерева. Смерть корневого артиста Художественного театра в столь неожиданный час, на заре нового дела, напоминает этот образ. Прав артист: в театре очень много беды, неблагополучия, несправедливости. Слишком дорога цена за прорывы в реальность и дерзновение быть другим, быть бунтарем, осмысленным и ответственным художником. Реальность за пределами театра настолько кошмарна, что первый, кто за нее расплачивается — это художник, который не может не реагировать, не может сделать холодным, равнодушным свое сердце. Если артист перестает за все переживать, он перестает быть артистом. Художник всегда становится жертвой. И это слишком дорогая расплата за желание жить интенсивно и интересно, рядом с молодостью.

Очень хочется, чтобы Художественный театр и Школа-студия МХАТ продолжали жить в этой художественной вере Дмитрия Брусникина, в которой он был ревностен и неистов.