Е. Гришковец «Прощание с бумагой».
Автор и исполнитель Евгений Гришковец.
Сценография Лариса Ломакина.
Продюсеры Евгений Гришковец, Ирина Юткина.

Когда-то Алексей Левинский сказал мне, что ему интересны не рецензии, а то, о чем думает критик во время спектакля. Можно я расскажу, о чем думала на новом спектакле Евгения Гришковца «Прощание с бумагой»? Можно я расскажу, не дожидаясь разрешения?

Евгений Гришковец — это анти-Серебренников. Когда того назначили худруком театра имени Гоголя, он разразился постом в ФБ: насмехался над тем, что в театре пахнет борщом, а объявление на доске приказов напечатано на пишущей машинке. Все, что презирает Серебренников, дорого Гришковцу. Во всяком случае, пишмашинке, как живой женщине, посвящено признание в любви.

Гришковец говорит, что первым большим сочинением, целиком напечатанным на машинке, был «Том Сойер». Говорит, что два года назад закрылась последняя фабрика, которая эти машинки производила. Объясняет, чем отличались друг от друга разные модели, и сколько сил, колотя по клавишам, надо было потратить. У человека печатающего, как и у пишушего, есть свой почерк. Специалист может определить, кто печатал (мужчина или женщина, старый или молодой, правша или левша) и как: всеми пальцами или двумя.

Гришковец сравнивает машинку с компьютером. Машинку выбросить жаль, а компьютеры уже через 20 лет превращаются в груду серой пластмассы и не вызывают никаких эмоций: «Они задуманы так, чтобы их хотелось заменить на что-то другое». Гришковец жалеет вещи, тем самым их одушевляет. Он и людей жалеет. Он их любит. Лично мне очень нужно, чтобы меня любили и жалели.

Он понимает даже ту девушку, которая, в незапамятные времена, отправила на бересте письмо своему неверному возлюбленному, и оно (если прочесть его в переводе с древнерусского) ничем не отличается от современного: «Что же ты не отвечаешь? Ведь я уже трижды к тебе обращалась, а ты не отзываешься и не приходишь. Может, я чем-то тебя обидела. Поверь, я не хотела, и прости меня, если что не так». Можно прочитать сто лекций по истории и археологии, и через год от них ничего в голове не останется. А можно рассказать про это письмо ТАК, как Гришковец, и этой бересты с выцарапанными на ней буквами уже не забудешь. Вот сколько раз в школе и в институте нам твердили про переход Суворова через Альпы. Ну, перешел… Однажды я оказалась в Альпах, на этом самом перевале. И представила, как 70-летний человек поднялся на эту высоченную гору и потом с нее спустился. Даже если бы он никого не победил, это можно считать подвигом. Теперь я физически представляю себе этот «переход», а заодно усвоила всю историю. Так и с этой «древней» девушкой, «неостывшее тепло любовной муки» которой почувствовал и передал мне Гришковец.

Наверное, все уже поняли, что он не собирается в переносном смысле прощаться с бумагой: будет и впредь писать пьесы и книги. Он прощается с бумагой и сопутствующими товарами в самом буквальном значении слов: белыми листочками формата А4, с ластиками, чернильницами, перьевыми ручками, пресс-папье, копиркой и промокашками. Одну промокашку он где-то раздобыл, держит ее в папочке и, чтобы показать зрителям, надевает на руки перчатки, как сотрудник архива древних актов или музейный работник, имеющий дело с ценным и редким экспонатом. Гришковец понимает, что нынешние двадцатилетние вообще не знают этих слов и никогда не видели вещдоков уходящей эпохи, а он не хочет, чтобы про них забыли. И напоминает так ласково, что я прониклась внезапной и сильной нежностью к промокашке, о существовании которой давненько не вспоминала. Гришковец оживляет то, что казалось мертвым и восстанавливает порвавшуюся связь времен (ведь промокашка связывает нас с дореволюционными гимназистами).

«Мы перестали пользоваться памятью» — Гришковец связывает эту беду с Интернетом: не стоит напрягать мозги, открыл Википедию, и она сообщила тебе все необходимые сведения. Я это тоже сознаю, но не могу так лаконично и ясно сформулировать: «перестали пользоваться».

Гришковец рассказывает о том, что знает сам и активирует чувственную память каждого зрителя. Заводит речь о том, что клякс уже никогда не будет. И я вспоминаю, как вечно приходила домой, вся перепачканная чернилами, как вызывали в школу родителей, ругали меня замарашкой. И как я боялась опять перемазаться, а единственным оправданием мне служило то, что самый умный (и влюбленный в меня) мальчик Миша Л. тоже был «замарашкой». Я могу написать на полях монолога Гришковца свой монолог. Он рассказывает про дедушку, который резал хлеб не так, как другие люди. А мой — лепил катышки из черного хлеба. И я вдруг вспомнила катышки, потом — руки, потом — самого давно умершего дедушку… Вспомнила и все верой и правдой служившие мне пишущие машинки — механическую и электрическую. И то, как печатала под копирку диссертацию. На странице могло быть не больше трех опечаток. Господи, какой это был ужас.

Гришковец говорит, что на старинных берестяных грамотах нет грубых слов, потому что «писание было сакральным, написанное слово становится сущим — как же можно?». Ах, вот почему я не выношу брани — в ЖЖ, в ФБ, в газетах, на сцене — потому что для меня (пещерная я женщина) слово все еще сакрально.

Гришковец говорит: «Хочу, чтобы то, что я люблю, существовало всегда, даже за пределами моей жизни». СМСки скидывают безжалостно, избавляются от устаревших моделей телефонов, с которых и на которые были посланы короткие сообщения. Компьютерную почту чистят, оставляют, как правило, необходимое деловое. А письма, телеграммы, записочки бережно хранили, по ним можно проследить человеческую жизнь. «Бумага — это образ жизни… у наших детей уже не будет почерка… на бумаге не будешь писать такую чушь, как в компьютере».

Моя подруга, немка, учительница, рассказывает, что не может заставить ученика на уроке по языку хоть что-нибудь написать. Он спрашивает: «А зачем мне это, если дома семь компьютеров?».

Гришковец прощается с бумагой и книгами так, что хочется лечь всем телом на книжные полки, закрыть их собой от наступающей новой цивилизации и не отдавать — никому, ни за что. Никогда.

«Никогда» и «навсегда» — этими словами Гришковец начинает «джазовый», с импровизациями на заданную тему, исповедальный моноспектакль. Это два мощных слова, одно из которых кажется плохим, а другое — хорошим, но они легко меняются местами. «Мы никогда не расстанемся» — и холодное «никогда» становится теплым. «Мы расстаемся навсегда» — и теплое «навсегда» остывает.

Самое хрупкое, самое ненадежное — бумага. Но именно она — навсегда. По крайней мере, так получается у Гришковца.

Женя (или его лирический герой) общается со зрителем в своей особенной, искренней, доверительной интонации. Над чем посмеяться — найдется, пафоса и назидания — ни капли. И ничего демонстративно «интеллектуального». Мысль, дойдя до сердца, становится чувством. Любовным чувством, которое исчезает из современного театра, как исчезают из повседневного обихода старые слова и вещи.

P. S. А вот из только что написанного стихотворения Ани Герасимовой (Умки). Вроде о том же:

Кажется мне, что, складывая стену
Из всего, что брошено и никому не надо,
Я от балды, от души, от руки сопротивляюсь тлену,
Буковку «л» приделываю к бестолковости ада.