«Эффект Чарли Гордона». По мотивам романа Д. Киза «Цветы для Элджернона».
«Такой Театр».
Режиссеры Игорь Сергеев и Варя Светлова.

Стерильное пространство операционной. Слишком яркий, бьющий в глаза свет. Громкие пульсирующе-тикающие звуки. В центре — длинный узкий стол, за которым сидят актеры. Позади — огромная белая стена, служащая время от времени экраном. Зрители спешно, суетясь и толкаясь, занимают места. Лица артистов не выражают ничего. Они еще не в образах, но уже во власти тотального абстрагирования и отстранения: вроде бы пристально смотрят, следят за нашими действиями, а вроде и нет. Единственное существо, что общается с публикой, отсчитывает количество звонков, произносит знакомый текст про «отключите телефоны», — Элджернон (Анна Кочеткова). Сначала слышишь голос — механический, холодный. Только потом замечаешь живую Элджи. Белое существо с глазами, подведенными фиолетовыми тенями, сидит в глубине сцены: ей накладывают белый грим на лицо и руки, поправляют прическу. Весь процесс транслируется на экран. Таким образом, режиссеры Игорь Сергеев и Варя Светлова уже во вступлении задают мотив открытой театральности — им нечего скрывать: потому что все происходящее — условный белый лист, на который в течение ближайших трех часов будет записана история условного Чарли Гордона. И каждый ее вариант, как и каждый спектакль, — уникален.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Коптяев.

Идея, прямо скажем, не новая — понятная, элементарная, казалось бы, банальная. Но здесь она обретает свежесть — работает на текст. Рассказ об умственно отсталом мальчике, которому проводят операцию на мозге и который впоследствии становится гениальным ученым, создатели спектакля адаптируют к специфике сцены: помимо открыто театрального начала, здесь ставится вопрос о границах вверяемого образа, когда один актер исполняет несколько ролей; буквально — на экране — прописываются вопросы о значимости фигур режиссера и драматурга; постоянно фигурируют откровенно театральные приемы и трюки. Никаких мышиных лабиринтов, клеток и прочей лабораторной чепухи, которая в избытке дана в романе. Интеллектуальное соперничество Чарли с мышью решено посредством детских игр: они на скорость хватают палочки, пытаются синхронно пронести полный стакан с водой так, чтобы не пролить ни капли, и т. д.

Более того, не меняя места и времени действия (Америка, конец 50-х), Сергеев и Светлова находят связи с сегодняшней общественно-политической ситуацией в России. Сохранив фабулу, основной событийный костяк, они придают «Цветам…» иную форму. Это не буквальное следование тексту — это фантазия на тему. Не буйная и бурная — ограниченная логикой автора книги. Перед нами не история «про мышей и людей» — данный аспект снят: мы уже давно все — мыши, а крыса Элджи, принявший теперь человеческий облик, — главный распорядитель, ведущий ток-шоу «Мышиный взгляд».

«Эффект Чарли Гордона» — скорее, история о взаимодействии человека с собой, собственной природой, желании стать другим, прожить не одну жизнь — несколько. И в то же время не утратить, на раздробить себя — сохранить цельность натуры. Это история о том, что есть сегодня «норма», какова она и каковы ее границы? И здесь имеются в виду также нормы общественного поведения, критерии «нормального» и «ненормального» в политике, религии, искусстве.

А. Худяков (Чарли).
Фото — А. Коптяев.

В результате спектакль обретает сложную разветвленную сюжетную структуру со множеством отсылок, цитат и мотивов. Его строение начинает напоминать те самые чернильные пятна, что предъявляет врач-психиатр Чарли Гордону, желая протестировать мальчика: каждый зритель видит и считывает свое. Кто-то смотрит на специфическую адаптацию текста Дэниела Киза, кто-то следит за метаморфозами актеров, а кто-то смеется над вставными номерами, пародирующими всевозможные, бесконечно помноженные на пустоту «ток-шоу». И все же, несмотря на хитрое строение, главной остается история Чарли. Александр Худяков с его открытым лицом, наивным взглядом, полублаженной улыбкой — трогателен и беззащитен. Ему веришь с первой секунды. Неторопливые угловатые движения, путаные речи, перемежающиеся внезапными длительными паузами, готовность в любой момент сорваться и не закричать — замолчать окончательно — создают убедительный, вполне «кизовский» образ. Другое дело, что данный — в первую очередь, посредством языка — в романе Киза процесс прогресса и регресса героя не смотрится в спектакле именно как «процесс». Это, скорее, актерское блуждание от точки к точке: здесь я играю Чарли-дурака, а здесь — Чарли-умника. Самое ценное — переходы, перерождения, изменения во всей их полноте и протяженности — отсутствует. Исключения составляют монолог в первом акте и финал спектакля. В конце, уже без слов, не произнося ни звука, герой, давно констатировав собственный регресс, бежит по кругу в стремлении догнать себя прежнего, умного, гениального, со всеми мыслями и идеями, появившимися друзьями, воспоминаниями о родных. Сцена погони за стремительно утрачиваемым «я» напоминает эпизод из балета Джона Ноймайера «Смерть в Венеции», когда престарелый Ашенбах бежит не то за собой молодым, не то за удаляющимся юным Тадзио. В обоих случаях есть в этих толчках и рывках, скольжениях и падениях артистов родственные друг другу отчаяние и страх.

Интересно и решение образа Элджи. Анна Кочеткова играет одновременно и чудовище, и запуганное, временами обиженное существо. Но даже в те моменты, когда она предельно жестока (эпизод с расстрелом участников ток-шоу), Элджернон не утрачивает обаяния. Страшные вещи вершатся легко, точно понарошку, в шутку, а зрителям — и смешно, и горестно, и страшно. Трагикомедия — все, как указано в программке.

Мир, созданный Игорем Сергеевым и Варей Светловой, — мир сумасшедших и больных. У каждого свои заскоки и «тараканы»: мать Чарли Роза (Юлия Гришаева) «повернута» на мытье полов, стирке и чистке овощей-фруктов; художница Фэй Лилман (Ниеле Мейлуте) — алкоголичка; Алиса Кинниан (Лидия Марковских) до болезненности любит порядок и «вещи по полочкам»; Профессор Немур (Игорь Грабузов) — в прошлом псих, и т. д. Чарли в этом списке умалишенных вполне себе на месте. Вернее не так: он гораздо лучше и чище. Он — белый лист, на котором эти странные, с исковерканным сознанием и судьбой люди пишут и рисуют. Но как ни старались бы другие запечатлеть в нем себя, ничего не выходит. Он по-прежнему светел. Умирая, Чарли достигает абсолютного нуля. Tabula rasa.