«Вишневый сад». По мотивам пьесы А. Чехова.
Театр-студия «Небольшой драматический театр».
Постановка Льва Эренбурга, режиссер и соавтор спектакля Вадим Сквирский, идея решения пространства — Наталья Полушкина, художественное оформление спектакля — Лев Эренбург и Вадим Сквирский.

«Вишневый сад» предстал в легком, смешливом, жизнерадостном исполнении. Заимствую термин из музыкальной теории: «ключ» был совершенно комический… Нет, это не мои слова. Это Кугель — о первой постановке «Вишневого сада», год 1904-й. Но их можно отнести и к премьере Льва Эренбурга, после которой задумываешься: где, на каких еще «Вишневых садах» ты так хохотал?..

Современники Чехова считали, что «Вишневый сад» только условно пьеса, что это суть повесть в разговорах; спустя десятилетия его воспринимали как прозрения интуитивиста, как предвестие абсурдистов и Беккета. Спектакль НДТ позволяет увидеть Чехова как драматурга, которому совсем не чужда была техника своего времени. У Эренбурга стреляют, даже чуть не в зрителей стреляют, «лакей французит», многие французят, увлекаются, хотят жениться и бросают друг друга. Тут Варя «на грани нервного срыва» — хоп! — засаживает мачехе нож в живот. Изумленные, мы вскочили с кресел, но, слава Богу, пачка писем во внутреннем кармане, оказывается, спасла Любовь Андреевну. Вспоминаешь еще слова Станиславского о Чехове: «…Он до самой смерти примириться не мог… с тем, что его „Три сестры“, а впоследствии „Вишневый сад“ — тяжелая драма русской жизни. Он был искренне убежден, что это была веселая комедия, почти водевиль».

В глубине крошечного зала НДТ — конструкция, изображающая фрагмент барского дома с высокими застекленными дверьми, она же плоскость для пейзажных видеопроекций. Проекции эти заведомо искусственны, бездушны: и стекающие капли дождя, и потревоженная водная гладь, и раскидистые ветви-тени. Славословия местной природе раздаются в такой мизансцене: Раневская и Варя распростерли руки, Гаев колышет их платья, создавая иллюзию ветра, в темноте сверкают молнии, и все стоят на ковре — точно рассекают воздух на ковре-самолете.

О. Альбанова (Раневская), Е. Кукуй (Аня), А. Шельпякова (Варя).
Фото — В. Орлова.

Сцена почти пуста, но в центре неизменно — ковер: как опредмеченное крылатое выражение про актеров, коврик и театр; но это и заставляет взглянуть на персонажей как на коверных. Все они в той или иной мере родом из Антоши Чехонте, поэтому, наверное, и не режет отсутствие Шарлотты Ивановны с ее фокусами и Симеонова-Пищика, в пьесе «отвечающих» за гротеск и водевильное начало (хотя я бы не отказал себе в удовольствии увидеть кого-то из эренбурговских старожилов в этих ролях).

Да какой аромат сада, какой «импрессионизм» — как бы говорит режиссер, лишая пьесу элегичных изъяснений, разбивая ее на эпизоды и нащупывая ее действенную мускулатуру. Невозможно представить, чтобы у Эренбурга грустили о «той» России, о смене эпох. Здесь если и существенна категория прошлого, то вне историчности, исключительно в пределах отдельных людей. Вот у Лопахина — Ильи Тиунова периодически идет кровь из носа: как неизжитая травма от отцовского удара, когда еще Любовь Андреевна «мальчонку» утешала. Лопахин и до сих пор тянется к ней, как мужчина к женщине, к той, которая его первая мужичком признала. Сады вырубаются и вырастают вновь, и режиссер сосредоточен не на том, что окружает человека, а на самом человеке. На том, что «между людьми». Сам заостренно театральный финал спектакля намекает на цикличность. Фирса, которого блестяще играет Сергей Уманов, как и полагается, забыли. Но он из последних сил встает, ломится в двери, выбивает стекла, он срывает двери! «Барыня приехала», — говорит Фирс, и она в самом деле выходит. Но не Раневская, а Ольга Альбанова, а с ней и остальные — на поклоны.

Пьеса трактуется Эренбургом ансамблево, что давно не само собой разумеющееся. У Льва Додина сама иерархичность труппы определила, что Раневская, Лопахин и Варя, сыгранные звездами с привкусом бенефиса, по участию в действии вышли вперед, в тени оставив горничных — лакеев. У Эренбурга сама студийность театра уравнивает персонажей, а этюдный метод позволяет нарастить значимость героя, даже если у него мало слов. Запоминается развернутый выход Константина Шелестуна в роли Прохожего. Какой-то клошар с бодуна, без порток, но в пальто, он жадно припадает к предложенной господами бутылке и вдруг отзывается на их французскую речь и подхватывает песню «Гимн любви» (которую пела Эдит Пиаф). Музыка их связала, и как после этого не подать Прохожему золотой?

Сцена из спектакля.
Фото — В. Орлова.

Музыка играет важную роль. На сцене граммофон, герои ставят разные пластинки: скажем, ария Царицы ночи помогает Варе — Анне Шельпяковой выразить свое отчаяние по поводу домашнего хаоса. «Звук лопнувшей струны» воплощен как поломка граммофона. И через него Гаев в финале на мгновение возвращает покинувшую дом Раневскую: заводит словно волшебный механизм, мизансцена ухода как бы прокручивается назад, и брат с сестрой снова вместе.

Ансамблевость и психологическая сцепка между героями не исключают разнофактурности персонажей. Возрастная, психофизическая, эстетическая разности, обусловленные участием в постановке нескольких поколений эренбурговских учеников, не сглажены. Ольга Альбанова по возрасту вполне соответствует чеховской Раневской, в то время как Гаева играет 26-летний Дмитрий Честнов, не состаренный гримом. Но обремененный горбом, который диктует пластику уродца, что визуально старит героя, несмотря на его милое мальчишеское лицо. Когда Гаеву не разогнуться, Аня — Екатерина Кукуй давай водить по его спине деревянными счетами, как массажной щеткой, чтобы снять напряжение.

Зато Фирс внешне состарен, лицо кажется почти маской, но дело не в гриме. Уманов играет гротескно, при этом так присвоив характерность, что зрителю «с улицы» сложно будет сказать, сколько артисту лет. Искривленный рот, деформированная пластика рук — как после инсульта. «Барыня приехала», — кряхтит Фирс, впервые увидев Раневскую, и сгибается в три погибели так, что это выглядит и как немощь, и как театрально преувеличенное почтение. Попозже Фирс ни к селу ни к городу повторит мизансцену, как бы только сейчас встретившись с Раневской после ее отъезда, и та подыграет, чтобы не ставить в неловкое положение старика. Но маразм не мешает Фирсу чувствовать себя хранителем порядка: может и на господ шикнуть, и девочкам наподдать — так игриво, что видно: в старце мужик не умер, а те, проказницы, и рады.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Орлова.

Молодой Епиходов Михаила Тараканова, мающийся от недостатка женского внимания, лишен фарсовости «человека 22 несчастья». Он серьезен и раним. И в первом появлении, когда оказывается свидетелем нежности любимой Дуняши — Нины Малышевой к Лопахину (конторщик ей тайно розу нес, осыпавшуюся под его рубахой). И когда пытается застрелиться от неразделенного чувства.

И все же Раневская выделяется на фоне остальных. Альбанова точнее всех следует интенции режиссера: ирония-ирония, но чуточку грусти. Крайне дозированно. Завораживает первое явление Любови Андреевны: под эмоционально волнующую музыку мы видим чье-то растерянное лицо за дверным стеклом. Открываются двери — входит она, окидывает взглядом «родные осины» и падает на ковер, разом завернувшись в него. Как заворачивалась, наверное, девчонкой. За обликом велеречивой матроны, в самом деле, — девчонка. В своих позах и костюмах (костюмы в спектакле авторства Екатерины Угленко и Екатерины Мосиной) Альбанова строга и «классична»: кажется, Эренбург так строит мизансцены, чтобы мы увидели отсвет «большого стиля», великих мхатовских постановок, тень Книппер. Но эта Раневская в тяжелом дорожном платье кажется «облезлой барыней». А с каким юмором Альбанова играет, как Любовь Андреевна уклоняется от ухаживаний Лопахина — и в то же время не уклоняется от них. Женщина!

Под незримыми вишневыми деревьями вообще разворачиваются страсти, и не о туманной чувственности речь, но о здоровом притяжении мужчин и женщин друг к другу. Оно всегда односторонне и выглядит комическим отражением структуры «Чайки». Дуняша льнет к Лопахину, но готова ползти за Яшей — Александром Белоусовым. Епиходов тянется к Дуняше, но находит утешение в объятиях Вари, которая монашенка только внешне, плотское влечение ей не чуждо. Изящная красавица Аня, в самом деле, европейская штучка, попробуй к ней подкати. Ане интересен Лопахин, но когда рядом оказывается какой-никакой Петя Трофимов — Даниил Шигапов, она поддается ему. А потом этот Петя — суховатый, нелепый, по виду запоздалый девственник, стыдливо прикрывающий причинное место во время поцелуев, — такого задает Ане жару за дверьми, что ее последующий выход уже с животом — естественное следствие ситуации. Лопахин приударяет за Раневской, а Варю засовывает в огромный чемодан и заколачивает его, как гроб…

«Вишневому саду» надо еще разыграться. Он легкий, дышащий, но не производит такого сильного впечатления, какое производили уже на премьере «Три сестры» Эренбурга. Иногда — в сравнении с его лучшими спектаклями — не хватает остроты обстоятельств, градуса проживания, все более бледно. Обычно «правда физической жизни», физиологические характеристики эренбурговских героев проговаривают что-то существенное о них, а здесь — нет, это как будто самоцель и не поддержано крупным режиссерским жестом. «Три сестры» поставлены как трагикомедия, а «Вишневый сад» — как комедия, трагическое совсем размыто. И возможно, ощущение бледности происходящего на сцене связано с утратой взрывоопасного напряжения жанровых полюсов, а все-таки авторство Эренбурга наиболее очевидно в этой зоне.

Но все равно к этому спектаклю испытываешь нежность. Здесь, где о продаже сада говорится под плясовую, моментами щемит сердце. Эренбург любит своих героев; не той обильной любовью, какой любят в другом театре-студии — «Мастерской» Григория Козлова; здесь-то чувства затаены, сдержанны, спрятаны иронией, а все равно — струны моей души бередятся неуловимым и опосредованным образом.

После спектакля спустившись в метро, я увидел огромное рекламное изображение: типовые жилые дома, деревья в цвету и надпись «Квартира, которую ты давно искал, с садом, как у дяди Вани». Визуально — то самое «дачничество», которое так презирал Чехов. И пусть для него типовое было синонимом пошлости, эренбурговские артисты играют так, что можно повторить вслед за критиком 1904 года: «Все мы немножко действующие лица чеховских драм». А возвращаешься ты в родовое имение или в комнатушку родительской квартиры, где можно уткнуться носом в ковер, — не так важно.