Ю. Клавдиев. «Развалины».
Копродукция «Этюд-театра» и лаборатории «ON.ТЕАТР».
Режиссер Дмитрий Егоров
Блокада, декабрь 1941. Юрий Клавдиев выбирает самое тяжелое время из 872 дней осады. Нормы выдачи хлеба по карточкам резко сократились до 125 граммов служащим, иждивенцам и детям. Каждый день умирают тысячи людей. Мороз доходит до −40. Первые случаи каннибализма. В таких предлагаемых обстоятельствах редкий актер сможет существовать «по Станиславскому». И, прекрасно понимая все это, Клавдиев пишет текст, близкий по жанру «пьесе на тезис». Его персонажи — с современным нам мировоззрением, дети — а их четыре — говорят как взрослые. Он ставит проблему: все ли позволено для того, чтобы выжить в экстремальной ситуации?
Два героя-оппонента: Развалина и Ниверин. Деревенская баба, чудом бежавшая с тремя детьми из погибшей деревни, и петербургский интеллигент с маленькой дочкой. Она, мастер на все руки, умеет накормить детей даже без продовольственных карточек, которые ей не дают из-за отсутствия прописки, и готова есть трупы ради того, чтобы выжить. Он — физик, но абсолютно беспомощен в быту. Единственное, что он может противопоставить науке выживания Развалиной — это философия йоги.
Смешно. Йогин в блокадном Ленинграде садится в позу лотоса и мычит «аум». Какой принцип ненасилия может быть, когда умирает с голоду твой ребенок? Аргументы Ниверина — хлипкие, но есть исторические факты, подтверждающие, что йога в блокадном Ленинграде — не галлюциногенная шутка драматурга.
Станиславский, Михаил Чехов, Гурджиев — все они в большей или меньшей степени использовали упражнения и философию йоги в своих работах. Но после революции ее запретили вместе со всеми мистическими учениями, за пропаганду расстреливали или ссылали, поэтому занимались люди в одиночестве, по сохранившимся книгам. Стали известны только два человека, практиковавших в то время йогу: Дмитрий Панин (в романе Солженицына «В круге первом» он выведен под именем Дмитрия Сологдина), который смог пережить семнадцать лет лагерей, и актриса Лариса Данилина, просидевшая 6 лет в ГУЛАГе. Только во время оттепели интерес к йоге перестал быть смертельно опасным. А после романа «Лезвие бритвы» советского писателя-фантаста Ивана Ефремова, где он предлагал йогу как способ создания идеального человека коммунистического будущего, она вошла в моду. Каким образом Ниверин мог узнать о йоге, не так уж важно. И то, что он без боязни говорит о ней с Развалиной, можно объяснить доверительными отношениями, которые могут возникнуть только при огромной, на всех, беде. К тому же Развалина молится Богу (она верующая, но не религиозная), что тоже не поощрялось. Получается, спорят друг с другом два способа выживания: наука добывания всего необходимого и наука ограничения себя во всем необходимом.
Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра
По идее, пьеса позволяет разные трактовки. Весы могут склониться в сторону Ниверина или в сторону Развалиной. А возможна и такая: оба принципа правильны, но только нельзя сомневаться в своей правоте — смерть тут же схватит из-за угла. Так Ниверин пойдет и купит краденого гороха во время комендантского часа, а его застрелят. Свои же. Но недаром в название пьесы вынесена фамилия Развалиных: их аргументы звучат более убедительно, чем у Ниверина, который даже замок не в состоянии поменять. К тому же сегодня йога воспринимается скорее как вид фитнеса, чем альтернативный способ существования.
«Этюд-театр», за неимением свой площадки, играет «Развалины» в ON. ТЕАТРе. Атмосфера блокадного Ленинграда создается благодаря белоснежным стенам и низким потолкам подвала, холодному свету от галогеновых ламп, наваленному на полу сереющему песку. Белая эмалированная посуда лежит островками снега. Широкие подоконники утопленных в кирпичной стене окон превращаются в бомбоубежище. Все, что осталось от нормальной жизни: лампа с зеленым абажуром, пластинки с проигрывателем, книги, две старые двери — притулилось у задней стены (художник Фемистокл Атмадзас). Развалины одеты современно, но нейтрально, в растянутые свитера, а Ниверин с дочкой — более парадно, теплое платье советской моды на Ане, пиджак и шарф на Ираклии Александровиче (художник по костюмам — Ольга Атмадзас). Первое, что делают занявшие свои места актеры — называют свои роли. Карина Медведева — Она — гладит живую кошку, явно домашнюю. Потом Антонис Шаманиди — Он — аккуратно, опутав лапы кошки свитером, уносит ее за дверь. И через полминуты возвращается за тазом. Видимо, неудачно зарубил, кровь хлещет.
Эти актеры словно отвечают за линию провокаций в спектакле. В начале третьего акта они покажут этюд, как праздновали Новый год. Она наливает воды в единственный сохранившийся бокал. По очереди пьют. Она мелком рисует на стене елку, поэтому не замечает, как Он мучительно долго пытается ножом разрезать себе вену на ссохшейся от голода руке, а потом льет еле текущую кровь в бокал. Повернувшись, Она на автомате подходит и, зомбированная совпадением цвета крови и вина, выпивает все. А Он в это время медленно угасает от потери крови. В этих двух сценах, и еще, пожалуй, в той, где Ниверина рвет от вида человечьих костей в ведре дома у Развалиных, есть что-то вроде игры в натурализм. Но это только вкрапления в общую ткань спектакля. Актеры вместе с режиссером Дмитрием Егоровым нашли особый способ существования, которого требует эта пьеса-диспут: все эмоции бурлят внутри, текст произносят почти речитативом, лишних движений не совершают.
Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра
Умение актрисы Ульяны Фомичевой, замерев и даже не исказив лица, пережить ураган внутри, известное еще по роли Лерки в одноименном спектакле по пьесам Сигарева, здесь стало основой роли. Ее Развалина сдержана, немного по-деревенски неуклюжа, чуть смущается перед Нивериным. Часто она рассказывает свои страшные истории даже не ему, а эмалированной посуде. В любых обстоятельствах не позволяет себе расклеиться. И только однажды, в конце сказки, которую она рассказывала детям на ночь и куда вплела все их беды, она закричит страшно, как раненый насмерть зверь, что больше не может. Не может бороться со смертью.
Из детей на нее больше всего похож Ваня (Алексей Митин) — так же говорит, будто начать делать это трудно, так же слегка аутичен. Савоська (Филипп Дьячков) — самый взрослый, разбитной деревенский парень себе на уме. Греня (Алена Митюшкина), затюканная братьями, пытается немного копировать Аню, дочку Ниверина, с ее изредка посыпающимся гонором коренной ленинградки.
Все они — не согласны с Нивериным, даже его дочь не понимает, что такого страшного «отпилить» немного от трупа, если там и души уже нет. И то ли потому, что в самом тексте роли нет достаточно веских аргументов, то ли потому, что сам актер Семен Серзин внутренне со своим героем не согласен, то ли потому, что сложно уравновесить харизматичную Развалину Ульяны Фомичевой, — этот персонаж выглядит смешным чудиком, рафинированным городским интеллигентом, а не аскетом, способным выжить, не изменив своим внутренним убеждениям. Все с самого начала на стороне Развалиной, пережившей мор деревень, и остаются с ней до самого конца. Ее дети вместе с Аней, празднуя Новый Год, совершают прыжок во времени: диссонирующие с эмалированной посудой пластиковые стаканчики, шампанское, песня «Яблоки на снегу» — значит, выжили. А Ниверин умирает, и его последний монолог — всего лишь предсмертный бред. Закон «кто жив, тот и прав» оказывается сильнее любых установок цивилизации.
Получилась очень важная, серьезная работа: «Этюд-театру» удалось найти свежий, непафосный сценический язык для непростой в постановке пьесы Клавдиева, и отрефлексировать важнейшую страницу истории этого города с точки зрения внуков и правнуков тех, кто выжил.
Видео спектакля целиком.
Но ведь выжившие Развалины — это пиррова победа? Это трагическая клавдиевская констатация: Питер заселен Развалиными, Нивериным тут нет места. В спектакле не так?
Это второй спектакль в СПб на который я категорически не хочу идти (первый — «Ксения — история любви» Фокина — при том, что Янина Лакоба — актриса, которой я искренне и до дрожи восхищаюсь). Если человек всерьёз считает описанную в рецензии проблему НАСТОЯЩЕЙ проблемой, то в общем-то разговор продолжать бессмысленно. Если же человек не считает данную проблему проблемой, то тогда разговор продолжать бессмысленно тем более, но тем не менее точку зрения свою изложу, т.к. произнессённое вслух враньё требует опровержения. Я внук и правнук тех кто выжил, и эта «рефлексия» извините — не моя. Для Юрия Клавдиева вопрос «жрать или не жрать» трупы — актуален, для тех же людей с кем можно вступать в диалог (т.е. для людей) — это не вопрос. Выжившие Развалины — это ВООБЩЕ не победа, это фантом. Развалины — НЕ ВЫЖИВАЮТ НИКОГДА. Клавдиев совершает подмену, подлог — тем более подлый, что он знает, что это подлог и подмена.
Это он с подачи Миши Угарова написал… Миша разок глубокомысленно изрек — а почему нету пьесы про блокадный каннибализм? Вот Клавдиев и внял голосу гуру.
На читке было про картон, который сдавали во время блокады — я мысленно поржал: картонные ящики появились только в семидесятые. А тогда были фанерные. Да и сдавать вторсырье в блокаду — это уже, братцы, комедия-с. Трупы некуда было сдавать…
«Развалины – НЕ ВЫЖИВАЮТ НИКОГДА.»
А можно поподробнее? А то складывается ощущение, что я из своей вселенной не могу понять этого Вашего высказывания.
Что-то не помню, Павел Антонович, на читке разговоров про какой-то картон. Что-то у Вас с памятью, Павел Антонович, и уже не в первый раз. А помню, как Клавдиев как раз говорил, тчо тема каннибализма его не заинтересовала — и все говорили про редкий экзистенциальный трагический конфликт, который в пьесе есть.
Андрей. спектакля я не видела, а пьеса не кажется мне подлогом. Она о людях, для которых есть нравственные табу — и о тех, кто вынужден (социально вынужден, брошенный государством, страной) забить на все эти нравственные вещи. Блокада дала крайник образцы и того и другого. Сегодня А. Константинова рассказывала мне о своей бабушке, которая в блокаду кормила хлебом своего кота, сама умирая. Но я знаю семьи, спасшиеся благодаря трупоедству…
Я не хочу сейчас вступать в любую полемику по поводу «состоявшегося» или «не состоявшегося» драматургического наследия Юры Клавдиева. Не хочу, опять же, вступать в любой дискурс по поводу правомерности такой «формы работы» с Ленинградской Блокадой в сценическом пространстве Петербурга.
Мне хочется отметить лишь одну деталь. Пообщавшись с некоторым количеством зрителей (даже не критиков и не «разныхсверхтеатральных деятелей».), я получил некое общее мнение, выраженное, правда, в различных формах, — от мата до языка магистра (как минимум) филологии или литературоведения. Это мнение заключало в себе очень важную мысль. Попробую как-то её тут обобщить:
«Дмитрию Егорову вместе с Фильштами удалось найти такую (иновационную или нет, — спорить не буду) форму существования в пространстве и подачи материала, что сам спектакль на выпуске, с точки зрения зрительского восприятия, стал на порядок интереснее и концептуальнее (в хорошем смыле этого слова), нежели, чем сам текст Клавдиева (при всём уважении к Юрию).»
Так вот! Отвечая на вышесказанные реплики из разряда «мы сами не видели, но критиковать будем» (кроме Марины Юрьевны, конечно же), хочется сказать:
У меня никогда не было гиперактивной любви к Юрию и его творчеству. Я думаю, что это нормально. И не во всем я с ним согласен, как концептуально, так и с точки зрения филологии. И я понимаю прекрасно людей, которые принципиально не ходят на постановки, где его имя, как драматурга, превалирует над всем остальным. Но! Данная работа, — это первое событие на моей (не такой уж далёкой) памяти, где и актерский состав, и режиссер, и сама нарождающаяся идеалогия Этюд-Театра, в целом, вступили в абсолютно равный диалог (дискурс) с Клавдиевым, совместно создав абсолютно полноценный синергетический продукт, который максимально корректно обошелся и с, уже давно сформированным, имиджем драматурга, и с больной темой, как исторического, так и социокультурного контекста Ленинграда-Петербурга.
Я не берусь судить «кто-кому-что» «науськал» и отвечать на вопросы, — где здесь пафос, а где драматургия… Картон, — не картон… Не хочется, извините, конечно, размениваться на мелочи. Хочется видеть картину в целом.
И как-то, знаете ли, проСидев и проСмотрев этот спектакль в течении, фактически, трёх часов… Общая картинка-то получается.
Причем, хоть с премьеры-то уже почти неделя прошла, — картинка эта до сих пор в мозгу сидит до такой степени, что готов даже в полпятого утра формулировать столь длинный комментарий.
(Простите, если кого обидел, — я не со зла. Настоящего имени не пишу (чтобы не было там всякого неполиткорректного), — кто по стилю письма догадался, — тот молодец!)
Марине Юрьевне лично:
«…Там только обои на стенках остались, и то обгорелые. Мы бы отодрали, если бы годные были.
НИВЕРИН. (Больше машинально). Зачем отдирать?
САВОСЬКА. Так на рынке можно сбанчить. Или просто сдать, как картон.
НИВЕРИН. А зачем вы сдаёте картон?
САВОСЬКА. Вы, дяденька Ираклий Саныч, сколько времени тут живёте?
НИВЕРИН. Всю жизнь. Я, мил мой госыдарь, тут родился.
САВОСЬКА. Я государем не могу стать, я крестьянского звания. А картон у вас в соседнем дворе принимают. По пять копеек за кило у весовщика получаешь, и дальше свободен.
НИВЕРИН. Дальше… что дальше?
ГРЕНЯ. Дальше свободен. Это весовщик говорит, когда деньги выдаёт.
САВОСЬКА. Давайте вместе собирать, если вы места знаете, Ираклий Саныч! Вы же тут выросли, вы же тут всё должны знать… А я секрету вас научу: знаете, как картона чтобы больше казалось? Можно камней внутрь напихать, но тут весовщик уже наловчился против нас, он малыми порциями на весы носит, и камни вытряхаются. И я теперь знаете, что делать стал?
НИВЕРИН. Что же?
САВОСЬКА. А ничего, я теперь просто мокрые листы в серёдку сую, оно и почижелело! А он носит и не понимает пока! Вот, я вам сказал, теперь покажете мне, где можно собрать?
НИВЕРИН. Возле школы нашей, наверное… там всегда полно было коробок всяких, обёрточной такой… такие листы.
САВОСЬКА. О, вот это вы мне подсказали хорошо! Картонные коробки — самые тяжёлые….»
А память у меня еще хорошая.
Умеренный Троцкист, так все правильно, спектакль всегда и должен быть, если можно так выразиться, «лучше» чем пьеса. Любая пьеса — это материал для работы, интерпретации, которая автономно существует только в каком-то другом, нетеатральном измерении. А превалирование текста над работой режиссера и актеров — это миф, кем-то усиленно навязываемый.
Для Кирилла. Объясню. Если бы выживали Развалины людоедство было бы культурной нормой и по сей день — поскольку мы не наблюдаем такового вокруг нас (несмотря на то что Ю. К. и Софья Козич пытаются убедить нас в обратном) я делаю простой вывод — Развалины — не выжвают.
Марина Юрьевна. — Вот тут то и кроется подмена. Клавдиев создает антиномию — «мёртвый гуманист» — «живой трупоед» — это было бы оправдано, если бы мы не наблюдали вокруг себя потомков выживших «гуманистов». Антиномия искусственная (не от слова «творчество», а от слова «ненастоящее»), конфликт ложный (подложный). Про «социально вынужден, брошенный государством, страной» я могу сказать только одно — таковыми в то время были ВСЕ (за исключением высшей партноменклатуры) — но каннибализм почему-то не являлся нормой (хотя власть прикладывала к этому определённые усилия и в мирное время). Прошу простить мне мой пафос, но если мы хотя бы на секунду по ЧЕСТНОМУ допустим оправдание какими-либо крайними обстоятельствами этого замечательного явления (не мы такие, жизнь такая) то культуру в сей же миг можно спокойно спускать в унитаз.
Давайте серьезно.
Тема блокады в Питере настолько болезненна и трагична, что любое лихое вторжение наскоком в эту тему чревато сегодня битьем по литературной морде. Поэтому эту пьесу ни один приличный питерский театр не поставит. Еще живы те, кто сам пережил блокаду и те, у кого погибли близкие. Блокада — это неимоверное скопище смертельных конфликтов, отголоски которых бродят в каждой питерской семье.
Есть люди, которые не разговаривают со своими родными, благополучно пережившими блокаду — ценой смерти близких.
Есть люди, которые, возможно, нарушили табу на каннибализм. Или которых спасли человеческим мясом их родители. Но никто об этом вслух говорить не будет.
Мои родители в декабре 41-го потеряли мою сестру-первенца, двух месяцев от роду. Но ни разу я не слышал ни от них, ни от своих бабушек (оба деда умерли от голода) подробностей ее смерти. Вспоминали лишь чудо, спасшее моего отца, в марте месяце умиравшего от голода. Он попросил краски и бабушка поняла — выживет. Эта картина висит в моем кабинете.
Мои родители съели соседского кота — в этом они признались.Однажды в восьмидесятых я накормил отца грибами — белыми навозниками, которые растут на газонах. Это вкусные съедобные грибы. Отец сказал: «Господи, почему я не знал, что они съедобные? В блокаду они росли везде…» После войны на любом семейном пиршестве еды готовилось в два раза больше, чем было необходимо. А бабушка все время поддерживал полугодичный запас продуктов.
Мои двоюродные дядя и тетя в блокаду были малышами. И слышали разговоры взрослых — этих нам не выкормить, будем спасать старших. Сейчас им хорошо за семьдесят, но они помнят, что должны были умереть. Но почему-то не умерли.
Самое светлое произведение о блокаде — это «Сестра печали» Вадима Шефнера.
В искусстве нет запретных тем. Можно и о блокадном каннибализме. Но как-то по другому. Без картонной фальши. Может быть, надо дождаться, когда постепенно уйдут из жизни блокадники. Иначе любое панибратство на эту тему невыносимо.
Павел Антонович, Вы всецело правы ! Любое панибратство на эту тему невыносимо и особенно пока еще живы блокадники и их дети.
Кроме того, нужно рассматривать не только культурно-этическую сторону данного явления, но и физиологическую. Многие в блокаду были на грани сумашествия или стали таковыми на почве голода. Это явление общее, а не сугубо блокадного Ленинграда. Любой психиатр объяснит это. Поэтому не вижу смысла задаваться культурными вопросами в области психиатрии.
Почти никто из блокадников не вспоминают ужасы смерти. Да, перечисляли умерших без подробностей, но о ГОЛОДе рассказывали много, с ужасом и слезами.
Спасибо за комментарий, Андрей. Мы немного о разном. Я совершенно понимаю Вашу болезненную реакцию в отношении «блокадного каннибализма». Просто для меня в спектакле видится совершенно иной конфликт и его разрешение: не каннибалы против интеллигенции, а «природа против воспитания», буквально-таки физиологический базис против культурной надстройки, ведь война сама по себе есть факт отрицания человечеством культуры как таковой.
И для меня, увы, каннибализм (пусть и не прямой) есть норма нынешнего существования человечества. Как и нацизм, например. Как бы ни было до тошноты противно отдавать себе в этом отчет.
Ну т.е. то же самое только сбоку т.к. по Вашему и пьеса и спектакль озвучивают весьма свежую мысль, что мир ммм… плох и просвета не видно? Что у человека с принципами и идеалами нет никаких весомых аргументов против аргументов существа с дубиной? (ну таки да их в КАКОМ-ТО СМЫСЛЕ действительно нет и это, мне кажется, не новость) Если Ю.К. ДЕЙСТВИТЕЛЬНО так думает, то зачем он пьесы пишет ? А если он так не думает, то опять же зачем он пишет ТАКИЕ пьесы (в которых декларируется и с помощью нехитрых подмен доказывается что homo homini исключительно lupus est)? Непонятно.
Извините опять же за пафос — одна из задач творчества (искусства) непрерывно искать такие аргументы и даже !ёшки-матрёшки!, как это ни удивительно, находить — для каждого времени свои. Человек же, всерьёз утверждающий (и\или пытающийся убедить других), что, таковых аргументов, увы, нет — немногим отличается от того самого существа с дубиной. ИМХО
Уважаемый Андрей, а какое отношение Ваши рассуждения имеют к спектаклю, собственно говоря? Вы спектакль-то видели? Нет? Ну тогда Вам в Жжурнал к “дик дикому” – там много союзников найдете. И про пьесу сможете поговорить.
Уважаемый Илья, мои рассуждения имеют отношение к спектаклю ровно такое, какое к нему отношение имеет пьеса. Спектакль не видел, и смотреть не буду, при всём моём уважительном отношении и к Мите и к команде, которая спектакль делала, бо основной «месседж» пьесы считал (как мне кажется) и считаю, что и Митя и команда выступают ретрансляторами этого «месседжа» (видимо сами того не понимая), хотя намеренья имеют самые благие.
По поводу союзников — я не союзников ищу, а вынуждено выступаю в качестве К.О. Это не самая симпатичная социальная роль, но иногда чрезвычайно необходимая.
Задача искусства все же еще и в том, чтобы «диагностировать» общество (в немедицинском смысле). В этом отношении и пьеса, и спектакль — достаточно яркое высказывание насчет того, как и почему наша страна даже спустя 70 лет после войны находится в развалинах и Развалиных.
Ну да. Пьеса о том, что Развалины рулят оттого, что Развалины рулят. Замкнутый круг, однако. Рекурсия. :))))
Очень жаль, что уважаемые участники дискуссии обсуждают больше пьесу, чем спектакль. Я посмотрела спектакль 15 июня — он, как мне кажется, не сильно похож на вышеописанный. Я ушла с четким ощущением того, что Анечке не избежать быть съеденной (какое там «выжила») — как не избежали многие, кто имел неосторожность в трудную минуту поменять убеждения :-)) Мне кажется, тут стоит совсем не об исторических фактах поговорить, а о том, что нам сегодня этим хотели сказать — и, как мне кажется, высказывание вполне внятное. Так что даже при наличии ряда вопросов относительно способа существования актеров (не согласна, что так все с этим идеально) — респект Д.Егорову и Этюд-театру за эту работу.
Спектакль не отпускает, просыпаешься — а он тут как тут, не отступает. Продолжаешь думать о нём.
О чем он — точно не о блокаде, поэтому бессмысленно в связи с ним спорить о том, как сегодня можно (или нельзя) прикасаться к этой теме. Мне близка позиция Кирилла, который выше пишет о том, что здесь конфликт «природа против воспитания», только я бы сказала шире: «природа против культуры». И это противостояние вечно (пока природа не взяла свое окончательно, пока культура еще все-таки трепыхается). И поэтому, разумеется, у Развалиной «аргументы» и сильнее, и органичнее: ведь на ее стороне биологический инстинкт жизни. А какие могут быть аргументы у культуры?.. Никаких. Почему надо говорить правильно? Почему надо читать? Почему нельзя разрушать памятники? Почему «не убий», «не укради» и т.д.? Да потому. Нельзя, потому что нельзя. Это не докажешь, не объяснишь, если сбился сам процесс передачи этих ценностей каким-то неведомым путем. Конечно, Мария Развалина — такая, какой ее играет Ульяна Фомичева, — громадный и страшный, почти мифологический образ, как бы сама Мать-Земля, искореженная и измученая всем тем насилием, которое над ней производили, но по-прежнему могучая. Фомичева великолепна! В ее героине столько всего намешано… И привычная забитость крестьянская, и одновременно гордость, и мудрость, и отчаяние какое-то вековое, неизбывное. Бесконечно усталая, но и бесконечно сильная, неубиваемая… Замечательно придумана и выстроена сцена, в которой Развалина рассказывает сказку о богатырях с именами ее детей. Савоська, а вернее — актер Филипп Дьячков курит в форточку, Иван, а вернее — актер Алексей Митин играет на гитаре, и сквозь музыку пробивается, заполняя все пространство, голос женщины, изнемогшей в борьбе за жизнь, за детей.
Вообще отдельного разбора стоит мизансценирование в спектакле: кто из героев находится на площадке в тот или иной момент — очень важно, потому что по сюжету персонаж в это время может «отсутствовать», но актер остается, и тогда текст другого героя звучит и для него, «спор» продолжается.
Соглашусь с Софьей Козич — это пьеса «на тезис», это интеллектуальная драма, драма идей. В ней нет ни малейшего стремления к правдоподобию (поэтому разговоры о том, был ли картон во время блокады — не имеют смысла, так же, как не имеет смысла спорить на тему, мог ли, например, Гемон в «Антигоне» курить сигареты «Голуаз» — если это «Антигона» Ануя). Но не соглашуь с Софьей в том, что спектакль завершается абсолютной и как бы удовлетворяющей всех победой принципа «кто жив, тот и прав». Развеселое распивание персонажами шампанского под попсу («Яблоки на снегу») — это ли не горькая усмешка режиссера?..
Меня сильно задела фраза (вообще задело очень многое, спектакль не может оставить равнодушным) Вани, который говорит что-то вроде: «Подумаешь — разбомбят, я потом еще в сто тыщ раз лучше построю». Это же непробиваемая логика! Зачем сохранять старое, если можо построить — удобнее, больше, «лучше»… Вот такая смерть культуры без трупоедства…
Думаю, герою Семена Серзина не зря все-таки дано право последним говорить в пьесе и в спектакле. Его слова о том, каким должен быть человек (и каким — не должен), а еще больше — его лицо, обращенное вверх, к небу, к Богу — это для авторов пусть и «нелепый», но важный и весомый «аргумент». Герой Серзина — внешне прямо-таки вылитый князь Мышкин — может и сейчас многое противопоставить Развалиной, хотя такой героине и такой актрисе, как Фомичева, очень трудно «противостоять», и, думаю, с ростом спектакля эти позиции еще более уравновесятся. Победить же не может никто.
После Освенцима искусство лишено право на проповедь (Шаламов). Но и «нормой существования человечества» каннибализм всё-таки не является. Жаль человека, которому такое может прийти в голову. В этом смысле я на стороне А. Гогуна безусловно. Пытка может развязать человеку язык. Но причем тут природа! Это сама культура такова, история человечества не благостная. К печам, пыткам и к голоду не «природа» привела.
Разговор о спектакле оказался сущностным, и потому ввязалась. Жалею, что не пошла, еще схожу.
Соглашусь с теми, кто считает, что спектакль, по сути, не о блокаде. Это размышление о сегодняшнем дне. Выхода из показанного противостояния нет — героя Серзина не случайно присыпают землицей (кстати, даже не посмотрев, не увидев, кто там лежит-то), и последние его слова-то о том, что «можно и умереть». Умереть за идею, не поступясь принципами. Если бы эта идея помогала бы выжить! А так — только умереть, что называется, с честью. Не так: умереть, чтобы дать жизнь другим, так, как умирали бойцы на фронте, веря в то, что потомкам открывают путь к светлому будущему.
«О чем он – точно не о блокаде…»
Блокада — просто лакмусовая бумажка? Ну-ну. В доме повешенного не говорят о веревке.
Кстати, почему в ТЮЗах не ставят спектакли о педофилах? Это же животрепещущая вечная проблема! Льюис Кэролл — педофил. Чайковский — педофил. Набоков — певец педофилии. А Чикатило? Бездна психологии. Тончайшие нюансы. Беленькие детские тела. Ангелы во плоти. И плоть в ангелах…
Пардон, заканчиваю, а то так недолго и до статьи дописаться. Миль пардон.
Павлу Антоновичу: «Дядя, ты дурак?» (с)
Серёженьке:
Да, мой сладкий.
Так, вступлюсь за Петра Ильича: одна дама из эмигранток написала воспоминания о «суде чести», да так убедительно, что хочется верить. Но есть все-таки те, кто не верит, проверяет доказательства и приходит к другим выводам. Так что,»а был ли мальчик?» (с) Но даже если и была некая скандальная личная история, то мне это музыкой Чайковского наслаждаться не мешает. «Этюд-театр»- это не ТЮЗ, и к каннибализму не призвает, отнюдь. К чему был коммент уважаемого Павла Антоновича — не понятно
Я хотел обозначить — не все темы можно освещать в театре. Есть разрешенная зона, есть пограничная полоса — она довольно размыта. И есть запрещенные вещи. Вот тема каннибализма лично для меня — запретная. Хотя в истории бывали случаи при кораблекрушениях и массовых голодовках.
Понимаете, каннибализм запрещен на инстинктивном уровне даже для большинства животных — своих не едят. А нарушения запрета чреваты поломкой подсознания и ведут к психическим заболеваниям. Вообще-то, человеческое племя как племя разумных животных началось тогда, когда возник запрет на инцест. Плюс возникла забота о родственниках по материнской линии.
Мне думается, что инцест стал под запретом, когда в результате многолетних наблюдений были сделаны выводы: дети близких родственников приводят племя к физическому вырождению. Поэтому женщин похищали, завоевывали из других мест — чтобы оздоровить свой род. У животных все организовано не в пример лучше: сытые хищники без надобности не нападают.
Я вас умоляю, уважаемый Зритель! Не затрудняйте себя трансляцией учебника природоведения… Это уже просто вульгарный флуд, только лишь дающий повод убедиться: в нынешнем эстетическом пространстве все чаще «человек отменяется».
«Жизнь наша настолько смешна и печальна, что мы неотступно мечтаем о тех самых качествах, которые сами же подрубаем на корню. Разверните газету — там написано, что нам насущно необходимы «инициатива», или «творческий дух», или «жертвенность». По какой-то нелепой простоте мы вырезаем нужный орган и требуем, чтобы организм работал нормально. Мы лишаем людей сердца и ждем от них живости чувств. Мы смеемся над благородством и ужасаемся, что вокруг столько подлецов. Мы оскопляем мужчин и требуем от них потомства»
К.С. Льюис (далее там: http://krotov.info/library/12_l/lyu/is_16.htm)
Коллеги! Давно не читала ленту. Вообще говоря, пользуясь служебным положением, забанила бы все комментарии, не имеющие отношения к спектаклю, в частности, людей, спектакля не видевших. Вот я не видела — и не высказываюсь. Пьесу читала — каннибализма там нет, а трупоедство — известный факт блокады Ленинграда, и я знаю некоторых даже великих людей, матери которых спасли их этим. Такое было. Точка. Как к этому относиться (как и к голодоморам с тем же трупоедством) — это вопрос отношения к истории. Но спектакль, как я поняла из нескольких комментов, вообще не об этом, а, как пишет Е. Тропп, о природе и культуре.
Короче, все эти «ляля» «Я не видел, но скажу», «Я априори не пойду»— абсолютно непрофессиональны. Спектакль прошел несколько раз. Была возможность посмотреть. Не посмотрели — обсуждайте общие проблемы в других местах. «Можно», «нельзя», «тема»… Да мы студентов учим с первого курса, что в театре можно все, важно — зачем, что тема ничего не определяет, определяет сценический текст. Из любой классической пьесы можно сделать сами знаем что.
Обсуждения людей, не видевших спектакля, в нашем блоге недопустимы, считаю я, если это не вопросы к видевшим спектакль. Предлагаю с этого места публиковать только отзывы на спектакль.
Простите, Анна, у меня не было намерения ни «транслировать учебник природоведения», который я уже и не помню, ни флудить — просто я отвечала на предыдущий комментарий — человек даже как «существо разумное» все равно исходил, прежде всего, из необходимости своей физической природы, из инстинкта выживания. А вот в спектакле поставлен вопрос: а нужна ли «Культура», в которой нет прямой необходимости? Поэтому там герой спрашивает: «а зачем мне говорить правильно?» Куда интересней говорить так, как мне нравится! Провокационный вопрос! Но возникает внутри убеждение, что есть те вещи, которые я хочу защитить от этой примитивизации. Хотя, конечно, если жизнь так припрет, как Развалину, не знаю, как себя поведу. Просто не знаю, и гадать бессмысленно. Единственно, женщина поведет себя не так, как мужчина, мотивации природой заложены разные. И Фомичева играет очень сильно, спасибо ей!
Пусть спектакль не о блокаде, но для представления конфликта «природа против культуры» эксплуатирует именно эти события и вполне очевидно отношение к такому спектаклю ..
(часть текста не прошла модерацию)
Спектакль удалось увидеть только сейчас, хотя любопытство было давним, и пьеса прочитана также заблаговременно.
Пьеса заинтриговала безусловно. Не меньше заинтриговала и выше стоящая здесь рецензия — одно с другим коннектилось весьма сложно. Не менее сложно верилось, что вполне эпический контекст драматургии «Развалин» (вызывающий в памяти и самые архаичные образы матриархата, и безусловно брехтовские мотивы, и в чем-то даже стринберговскую женоненавистническую концепцию, обоснованную способностью слабого пола легко преодолевать любые нравственные колебания в целях самозащиты, и неизбежный вопрос о «твари дрожащей», и др., и др) постановщик свел к чисто физиологической каузальности, да еще и с «антиморалью» в качестве резюме…
Как оказалось – при том, что режиссер, взявшись за этот крайне непростой материал, не постеснялся сгустить краски первоисточника вплоть до юфитовских колоритов – спектакль, конечно же, не о блокадном людоедстве. Он сугубо злободневен (чего стоит одна только дискуссия по вопросу «зачем нам нужна культура речи?»), и злободневность эта до некоторой деликатной степени (может быть, даже чересчур деликатной) смягчена вполне поэтически-условными элементами. Вопрос об исторической достоверности здесь грамотно снят — мгновенно и бесповоротно, остается достоверность мировоззренческая и (увы, не всегда нечеткая) эмоциональная. Отчего-то кажется, что центральный дуэт Развалина-Ниверин находится в процессе насыщения объемом, роста интенсивности связей (хотя, нельзя не признать, что Ульяна Фомичева – слишком «сильнодействующее средство», чтобы отдавать ей на откуп больше одной кульминации, не обязывая обратить больше внимания на точное распределение своей титанической харизмы в общем тоне спектакля).
Отдельной строкой хочется отметить поистине талантливую изобретательность творческой группы, позволившую создать полноценно художественную сценографию и световую партитуру в условиях более чем скромной технической и постановочной базы. И, кстати о достоверности: как ни парадоксально, вульгарные лампы дневного света показались исключительно уместными, напомнившими рассказы переживших Блокаду о слепящем, ледяном, мертвенном сиянии, которое излучали оба светила в самые тяжелые зимние дни…
Хотелось бы подумать об этой постановке подольше и написать побольше. Может быть, когда-нибудь. А пока о двух, самых сильных на мой взгляд моментах: сказка, которую Развалина начинает рассказывать детям на сон грядущий, переходящая в хриплый дремучий первобытный крик, и этим же криком – молитва о том, чтобы выжить (в контрапункт к тихой отчаянной молитве Ниверина, просящего сил, чтобы сохранить человеческий облик); и запертая дверь, ручку которой Ниверин отчаянно дергает в финале, и перед которой бессильно оседает на пол, перед тем, как сцену скроет полная тьма – доступ в жизнь, в будущее, куда вырвалась из воображаемого осажденного города развеселая молодая компания, ему заказан.
Безусловно значимо и то, что здесь же, в темноте, остается и Развалина…
Как обычно у Этюд-театра — очень хороший коллектив противостоит очень плохой драматургии. В данном конкретном случае победа за театром.
Спектакль теперь доступен в интернете —
http://www.youtube.com/watch?feature=player_embedded&v=JBz0-UJFork