«Разводки по-итальянски». Музыкальная комедия по мотивам пьесы Ж.-Б. Мольера «Проделки Скапена».
Нижневартовский городской драматический театр.
Режиссер-постановщик Маргарита Зайчикова, сценография и костюмы Вячеслава Зайчикова.

На сцене профанный и чудный мир итальянской летней площади. Стены домов, разворачивающиеся то ребрами, то плоскостями; узкие улочки, разбегающиеся от площади; белые стены, синие ставни. Где-то рядом, вероятно, плещется море, город кружится в солнечных лучах, мельтешат береты и тельняшки, цветы и велосипеды, шум, гам. Неаполь. Это очень земной и очень теплый мир. Стены заклеены афишами итальянских фильмов 50–60-х годов. Туда же наклеивают и афишу спектакля. Так задается с самого начала жанр. Здесь все игра, все представление. Все до одного жители страдают демонстративным поведением. Хотя, конечно, не страдают, а наслаждаются им. Вместо крови тут у всех по жилам течет театр.

Черные вдовы с красными губами, хрупкие невесты, уличные музыканты, плуты, простаки, папаши и сыновья меняют маски, роли, поют, шутят, страдают, и каждый булочник мнит себя мафиози. Они играют с простодушием любителей, наслаждаясь талантом — и своим, и партнера, уважая чужую игру, свято не замечая, что это роль. Вероятно, именно так репетируют ремесленники из «Сна в летнюю ночь». В спектакле удивительно точно найдена эта интонация простодушия, которая позволяет держать жанр. Здесь нет фиг в кармане, многозначительности, у всех разжатые ладони, протянутые друг другу, и все как на ладони на этой залитой солнцем площади. Это не сатира, не высмеивание, это наслаждение игрой, переизбыток бытия, влюбленность в мир, плещущая через край фокусами, дуракавалянием, широким жестом, наивными клоунадами и, конечно, музыкой. У подножья сцены маленький оркестр, на площадь то и дело вываливается праздничная процессия с бубнами и барабанами, периодически, бросая роль, артисты поют внезапный блюз и городской романс, иногда сами герои поют «итальянские популярные песни». Артисты наслаждаются, бесстрашно обнажая идиотизм своих персонажей, персонажи наслаждаются придуманными себе ролями.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Октав — нелепый щекастый простак, ломая руки и хлопая в небеса глазами, призывает «любимую любовь своей любви», беспомощно мотыляется по площади, дрожит и умиляется своим чувствам, тому, как нежен и прекрасен он. Роман Горбатов, в свою очередь, играет своего «дурака» подробно, внимательно, с нежностью, не то что не скрывая актерского отношения, а скорее бережно неся своего героя перед собой.

Внутреннюю легкость, подвижность, свободу с упоением демонстрирует блестящий дуэт папаш — Сергея Лескова и Евгения Наумова. Не торопясь, подробно Аргант и Жеронт изображают мафиози, а когда что-то выбивает их из роли, удивленно оглядывают мир, остро и непосредственно реагируют в репликах «от себя».

Смысл высекается из самых неожиданных вещей. Из виртуозного сочетания блестящего мастерства прекрасных профессиональных актеров с наивным любительским театром их персонажей. Безусловно, внутренний сюжет этого спектакля — счастливая игра, где все выигрывают. Сам театральный жест, сама театральная забава. Театр обнаруживает здесь свой жизнестроительный пафос. Налаживает связи человека с миром, спорит с линейностью, заданностью жизни.

Спектакль полон смешных узнаваемых сценок, цитат и отсылок к нашему самому что ни на есть банальному представлению о жителях Апеннинского полуострова. Но простодушие игры превращает штампы в правду. Наглую и смешную театральную правду. Простодушие множит смешное и обостряет оценки. Аргант и Жеронт наблюдают за морем, расслабленно откинувшись в креслах цирюльни, пока два брадобрея заботливо вспенивают крем. А между ними в гигантском парике, в черном безразмерном балахоне, надетом на такие же безразмерные толщинки, с самым серьезным видом на свете плавно вращая бедрами, «Монтсеррат Кабалье» у микрофона услаждает их слух. Это смешно потому, что ужасно глупо. Смешны охранники в белых костюмах и с автоматами, сияющие трепетные невесты с нежными песнями, непоколебимая самоуверенность отцов и беспомощная тупость их сыновей, преисполненный важности вестник с огромным барабаном. Неимоверно смешна сцена «мафиозных разборок», где в рапиде летают ставни, двери, трупы и чьи-то ноги. Но при всей простоте здесь все очень тонко и точно держат жанр — пожалуй, самое сложное, что может быть в комедии. У артистов этого театра можно учиться играть по первому плану беззаботных дураков, учиться работать без намека на разрушительную многозначительность.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Текст Мольера переписан Вячеславом Зайчиковым целиком и полностью, так же беспечно и нагло, как и все в этом спектакле. Текст ни разу не спотыкается, буквально летит, не просто обслуживая сюжет, но действительно становясь еще одним сюжетом. Сегодняшний живой язык, наполненный сарказмом и пренебрежением к любому пафосу, ироничный в каждом своем звуке, свободный потому, что органичен всем на сцене и в зале, — абсолютно адекватен мольеровской легкости и мольеровской стремительности.

Но в этой карнавальной карусели есть одна странная фигура. Скапен в восхитительном исполнении Виталия Шемякова — гуттаперчевый, грациозный, с тягучей и неторопливой пластикой, один среди счастливой суеты. Над ним ореол тайны. И эта тайна — талант. Талант, которого отмеряно ему не по масштабу этой солнечной сцены-площади. В его задумчивой полуулыбке, спокойствии упрятана решимость оставаться лишь собой.

Талант позволяет ему быть вне роли, без роли. Все играют в театр — Скапен, кажется, и есть волшебство театра. Он не фокус, а магия. Он знает себе цену, и она высока. Ему не стоит никакого труда решение всех проблем. Пока, вдохновенно страдая, проситель живописует свои проблемы, Скапен вежливо пережидает, подпирая стену, ведь он знает решение еще до того, как закончится жалоба. Пока парочки нежно воркуют под грустную песенку, он задумчиво жует спагетти. Страсти и радости Неаполя обходят Скапена стороной. Он другой и чужой. В нем бродят какие-то странные силы и странные для этого беспечного мира догадки.

В. Шемяков (Скапен) и Е. Наумов (Жеронт).
Фото — архив театра.

Еще в самом начале спектакля солнечный свет вдруг померк, Скапен в одно легкое движение взлетел на стену и там, в луче света, замер-завис над площадью. Так же внезапно он перетекает из окна в окно, с какой-то мягкой инфернальной свободой, вне притяжения кружит по сцене. Вопрос о том, что за дар позволяет ему не чувствовать тяжести тела, страха, желания и, видимо, любви, — так и останется без ответа. Все в этом мире так прекрасно прозаично, так бескомпромиссно просто. Скапен же, кажется, — забытая меланхолия, лирика, чистый дух, чистый дар. И он абсолютно одинок. Где-то на самом дне его тайны мерцает нечто темное: Арлекинов ли предок — черт, или бремя дара, слишком большого для этого мира. Но определенно, самое плохое, что может случиться с Неаполем, Италией, земным шаром, — это уход Скапена. Потому совершенно шутовская сцена его мнимой смерти в какой-то момент становится печальной и страшной. На сцене остаются лишь тени, и пустота, и гулкое эхо. Скапен — единственный, кто помнит о конечности игры, о том, что за театральными небесами есть гулкая пустота. Кажется, он оттуда. Или туда.

В спектакле множество финалов, ведь никто не торопится заканчивать игру, никто не хочет, чтобы заканчивалась эта радость — радость стоять на сцене, радость умения, собственного блеска. И этот Скапенов первый финал быстро забывается за чередой карнавальных выходов, свадеб и песен. На зрительских аплодисментах он, останавливая зал, начинает дирижировать городом, и все персонажи блестящей умелой ватагой отбивают счастливый и победительный ритм — музыку театра.