«Р». Сочинение М. Дурненкова на темы пьесы Н. В. Гоголя «Ревизор».
Театр «Сатирикон».
Режиссер-постановщик Юрий Бутусов, сценография и костюмы Максим Обрезков.

Вот хочется вам высказаться об актуальных проблемах современности. Если вы режиссер, путь понятен — берете классическую русскую пьесу, переносите действие в наши дни, и готово. Гоголь, Островский, Чехов все сказали на несколько столетий вперед, текст работает сам. Зритель ахает от узнавания и повторяет, что за двадцать лет в России меняется многое, а за двести — ничего.

К. Райкин (Иван Александрович).
Фото — Владимир Луповской.

Не таков Юрий Бутусов. Для него любая пьеса — повод для ветвящихся ассоциаций, импровизаций, развертывания второстепенных лиц и элиминирования главных, обильного уснащения действия музыкой и танцами, заряда фирменного драйва на смеси веселья и ярости, так, чтобы и немалая длительность спектаклей не дала зрителю заснуть в кресле.

Казалось бы, что нового можно сделать с «Ревизором», поставленным вдоль, поперек и вверх тормашками? А можно его просто вынести за скобки. Так поступает приглашенный режиссером драматург Михаил Дурненков. Подсказанная Пушкиным интрига здесь подразумевается, но не разворачивается. Нет страха перед «проклятым инкогнито» и чехарды абсурда, им запущенной. Есть мы сегодняшние, согласные, что Гоголь — гений; и одни из нас — на сцене. От лица себя самих приноравливаются, примеряют маски-роли, пританцовывают под оркестрик, притулившийся в углу сцены. Сама сцена — поваленный ничком черный щелястый и занозистый забор, под который какой только дряни не нанесли и офисные стулья вдоль расставили. По этому неровному и опасному настилу и ковыляют, припрыгивают, косой пробежкой пробегают то босые, то бог знает как одетые и обутые герои: смокинги и цилиндры соседствуют с обмотками, блестящие платья — с майками, пейсы — с цилиндрами. Максим Обрезков, постоянный соавтор режиссера, не забыл и птицу — неизменную примету бутусовских пространств, на сей раз это гигантская тушка вороны, используемая как кушетка героями, не чующими запаха падали, притерпевшимися. Загробный этот юмор не весел.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Безымянный поначалу для зрителя персонаж Тимофея Трибунцева бытовым голосом рассказывает как бы личную историю о бесчеловечной медпомощи, одну из тысяч в пандемийном фейсбуке, из него и взятую. Он же и клеймит работу своих подопечных, именуемых гоголевскими именами — все эти аммосы федоровичи, артемии филиппычи, иваны кузьмичи отсутствуют на сцене, куда-то в воздух бичует нравы и обличает произвол, аресты, подбрасывание наркотиков — кто? их градоначальник? Время требует новых слов — и новых лиц, их расстановки.

Главная линия напряжения сегодня — люди и власть, а тут дискурс терзаемого бесправием народа вкладывается в уста власти. Настолько безобразно управление на всех уровнях, что и сама власть от него страдает. У Антона Антоновича будет дважды повторенный большой монолог, исполняемый как коронный номер, речитатив в микрофон, в сопровождении рок-квартета — смысл его в откровенном признании своей волчьей природы, но и гордом убеждении, что лучше он, терзающий народ вполсилы, а не то придут на смену вурдалаки, которые живых не оставят. Трибунцев отлично дает соединение самолюбования и юродства, то гангстера в черном пальто, то опасного сироту в майке, с могильной лопатой в руках. Харизматичный лидер — и горб, как у шекспировского Ричарда, не забудет нацепить, и Майка Науменко слабает с надрывом, и исповедуется в грехах будто бы вполне искренне. А все потому, что знает — неуязвим и вечен, все присвоил, даже протест.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Раненый лось, от встречи с которым в лесу и бросились напролом и оказались в этом городишке Иван Александрович и его слуга — предмет мучительной рефлексии изящного Осипа в коротких брючках и цветных носках (Артем Осипов). Многословная вставка о жестокости человеческой природы никак не движет действие, наоборот, останавливает его и фиксирует на чувстве вины перед всем живым. Чье-то тяжелое дыхание в микрофон, ставшее лейтмотивом спектакля — дыхание умирающего зверя, как станет ясно, природа, жизнь как объект преступлений человека.

Эту тему подхватывает и Константин Райкин — он в образе Ивана Александровича, у которого в пьесе Гоголя рефлексия отсутствует начисто, предается психоаналитическим размышлениям о родительской любви, которая ломает и терзает детей из благих намерений, травмируя их навсегда. Встретившись с Антоном, он дразнит его и спрашивает, какой же из трех Хлестаковых ему нужен, аттестует себя единым в трех лицах: весельчака, мизантропа и романтика. Сразу скажем, что за три с лишним часа действия мы не увидим ни одного из названных, персонаж Райкина так и останется человеком без свойств, распираемым своими субличностями. То об ужине, то вдруг о сохранении традиций, как в новых правительственных документах, то Пушкина читает, то наивен, как дитя, то плотояден, то печально-циничен. Сам себя он ценит за мягкость, а Осип его превозносит за напор (голословно, впрочем, никакого напора не обнаруживается). Этот немолодой человек с круглой головой, быстрыми жестами, грустным взглядом — кто он, откуда и куда движется, как относится к случившемуся с ним в этом городе? От литературного прототипа у него разве что отличный аппетит — и то, к еде явно больше, чем к дамам. Он хитрее и опытнее Осипа, раньше понимает, что от щедрого приема нужно быстрее сматываться. Но остается загадкой, призраком, гостем ниоткуда, точкой притяжения, к которой обращены чаяния низкие и высокие, бытовые и экзистенциальные, к кому возносят мольбы мертвые и живые.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Семья Городничего — это резкая, электрически заряженная жена (Алена Разживина), тоненькая красавица на шпильках, озабоченная успехом в его инстаграмном понимании; она накачивает, как коуч, неумеренными похвалами своего мужа на успех и карьерный рост, властно помыкает дочерью — здоровенной мрачной несчастной Машей — которую не защитила в детстве от грязных домогательств Луки Лукича и на которой силком хочет женить отнекивающегося Хлестакова. Маша — Марьяна Спивак, вчерашний подросток, отчаяние и ненависть ко взрослым сначала заставляют ее едва не насиловать Хлестакова, чтобы забрал, увез и спас ее, а когда и он разочарует — убить его, в прямом смысле — ножом. Эта смерть на сцене, когда Хлестаков валится на ковер и долго лежит на нем, а есть еще одна — за сценой, о которой мы узнаем от буднично сообщившего Городничего, что убит вместе со всей семьей безответный Бобчинский. То, что у Гоголя он помещик, не имевший отношения к злоупотреблениям в городе и силой общего страха втянутый в карусель абсурда, здесь неважно. Здесь он — проваливший миссию вручения взятки городской обыватель, заранее предчувствующий и свой провал, и страшный конец — Ярослав Медведев сыграл все стадии отношений маленького человека с необоримой смертоностной силой.

В спектакле, который сделан Дурненковым и Бутусовым, гоголевский «Ревизор» совершенно ни при чем. Вынуты пружины, движущие действие классической пьесы. Но других тоже нет — никто не боится никакого ревизора, управы на бесчинства нет и не подразумевается, любое взаимодействие с начальством — шанс на повышение. Поэтому собственно фабулы, развития действия нет; сначала это кажется бесконечной экспозицией, потом ясно, что в этом и смысл — в панораме застывшей русской жизни, где реалии прошлого мешаются с современными в одну общую беспросветную картину, в чередующихся монологах жалоб, страхов и хвастовства. «Моветоны» и «свиньи в ермолке» — дети по сравнению в теми, кто два века спустя пришел им на смену, и письмо Ивана Александровича Тряпичкину кажется безобидной и беззубой шалостью. В спектакле нет и того, кого Гоголь называл единственным положительным героем — смеха. До веселья ли, когда — и подробное перечисление причин уныния, еще и ворона эта дохлая, и лось.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Бежать из города Хлестаков и Осип не смогли потому, что все пути отхода запружены просителями. И это не купцы, не высеченная вдова. Это те, о ком читают, как у Соловецкого камня, фамилию и даты ареста и расстрела — живые и мертвые пришли в поисках заступника и справедливости, и их столько, что не протолкнуться. Вот тут дух Гоголя является, пусть и с другим произведением, и мертвые души взыскуют истинного ревизора.

Финал — густо заполненная актерами в черном сцена, бессловесные и безымянные, они усаживаются и трясутся в общем движении, под грохот музыки, словно летят по дороге или по воздуху, в машине или в бричке — Хлестакова или Чичикова, неважно. Важно, что эта тьма живого и мертвого народу никуда не денется и будет лететь прямо на нас, не столько пугая, сколько заставляя любоваться мощью и ритмом.