VI Международный театральный фестиваль спектаклей малых форм «Северные встречи» в нижневартовском Городском драматическом театре

«„Северные встречи“ — самый теплый фестиваль» — так начинается большинство тостов на вечерних посиделках в Нижневартовске. Все гости, все театры остаются на все четыре дня, смотрят друг друга, обсуждают, дружат, обмениваются контактами, а потом приезжают друг к другу на фестивали. Настоящий профессиональный праздник.

Открыл программу спектакль хозяев фестиваля. «Супруга» по рассказу Чехова — вторая часть будущей трилогии режиссера Анны Наумовой. Первая часть, «Ведьма», была показана в офф-программе. Спектакли объединяет явленная чувственная и самостоятельная жизнь тела, которая вступает в конфликт с духом и разумом, воюет за свое право свершаться. В «Ведьме» томление молодой дьячихи (Алена Михеева), что не находит себе места, плавится от желаний и тоски, составляет большую часть молчаливого сценического действия. Завывает наколдованная вьюга, вьется, словно поземкой, по полу женское тело. В затерянной где-то на краю мира избе два человека мучают и ненавидят друг друга, кружат вокруг страшного, не проговаривая. Два человека, обреченные друг на друга, запертые в этом доме, в метели, во времени, в вечности, нелюбящие и нелюбимые. Савелий (Виталий Шемяков) в который, уж видно, раз боязливо протягивает руку в ласке к жене, но точно знает, что будет отвергнут, что между ними пропасть, ее ни понять, ни принять. Дьячок подавляет желание и боль, сворачивает свое ноющее тело, стягивает себя в жгуты. Тоска разлита в воздухе, а тело, протестуя, швыряет их из угла в угол да мается. История вырастает в большую и отчаянную метафору.

Б. Шаханин (Почтальон), А. Михеева (Раиса). «Ведьма». Фото И. Коваленко

Так же приговоренными друг к дружке оказываются и герои второго спектакля. Так же скупые слова словно прорываются через плоть, они лишь обрывки больших трудных внутренних монологов. Сергей Лесков начинает с предельного напряжения. Дрожат руки, голос, взгляд уставлен в пустоту, все силы Николая Евграфыча уходят на подавление боли и ярости. И как постыдно мучительно ему все происходящее с ним. Он срывается с места и торопливо шарит по карманам, шкатулочкам, сумочкам неверной жены (Ирина Харченко), выискивая и так очевидное. Бормочет, ярится, разрастается внутренняя истерика. Она, супруга — липкое, навязчивое видение, пошлое существо, которое отчего-то любимо им, отчего-то и во сне, и наяву рядом, даже когда не ночует дома. И от которого он никогда не освободится. Только в смерть выход из этого вечера, этой комнаты, от этой женщины. Он говорит ей «уходи, ты свободна», а сам подбегает, гладит по волосам, прижимает ее лицо к себе. И она не уйдет и не отпустит. Дело вовсе не в социуме, не в выгоде, не в браке. Режиссер исследует здесь это хаотически разорванное существо, мучительно не свободное от себя самого.

Р. Дантонель. «Моцарт и Сальери». Фото из архива театра «Гриффон»

«Моцарт и Сальери» — моноспектакль Роберта Дантонеля (театр «Гриффон», Воньере, Франция) — был скорее изысканной декламацией, чем драматическим действием. Черный человек, артист в плаще и капюшоне, баюкал, утешал, любовно клонил к себе, читал строки Пушкина двум безвольным куклам, чьи деревянные ручки тянулись к нему в ответном движении. Деревянные очень выразительные, очень человеческие лица безмолвно наблюдали, как в темноте слишком белые, подрагивающие нервно руки смешивали в стеклянных колбах разноцветные яды. Французский путался с русским, страстные вопросы тонули в бархатной темноте. Для кого готовились яды, и кто этот великан в плаще, подвесивший в финале кукол на крюки, здесь, если честно, неважно. Сам посыл поставить и сыграть в маленьком французском городке этот текст уже заслуживает аплодисментов.

«Кори-Ишкамба». Сцена из спектакля. Фото из архива Государственного музыкально-драматического театра им Т. Фазыловой

Рядом с французским на фестивале звучал хинди. В спектакле из Нью-Дели «Тансен» (Театральная компания «Триалог») рассказывалась биография великого индийского композитора и исполнителя Тансена Мияна, жившего в XVI веке. Здесь изумляла открытая, ясная эмоциональность, где чувство дано во всей своей первозданности, где оно подается через виртуозную пластику рук, утекает голосом в мир. Объем же рождался не из нюансов психики, оценок — не из всего, что привычно европейской культуре, — но из глобальных столкновений человеческих желаний и помыслов с высокой логикой мира. В этом спектакле частная история, где так тесно оказались переплетены сакральное и горизонтальное, страстное, человеческое и божественное, разворачивалась к финалу во всей эпической мощи. Все это на два часа совершенно захватывало внимание и погружало в незнакомую великую культуру, а театр обнаруживал свою универсальность, язык, которым можно рассказать любую историю из глубины чужих времен так, что она становится близка и понятна.

Спектакль «Кори-Ишкамба» из Таджикистана, из маленького города Канибадам, вдохнул жизнь в, казалось бы, давно уставший декоративный жанр площадной народной комедии. Арба о двух колесах, разноцветные покрывала в секунду оживили пустое черное пространство, превратив его в пеструю шумную рыночную площадь. Классический сюжет о скряге и плуте, умеющем извлечь выгоду из всего, даже из собственной плеши, что появилась в результате побоев, разыгрывается тремя артистами (Хушнуд Дадоджонов, Фарход Тухташев, Фаррух Ваитов) с широким театральным жестом, откровенным и наглым перевоплощением, шутками, свойственными театру. Главный герой так обаятелен, полнокровен, наивен, так внимателен к миру, его хитрости так очевидны, что его жадность до вкуса и запаха еды, до блеска денег, фактуры и веса всего данного оборачивается любовью к жизни. Его большое тело, замотанное в рваные халаты с глубокими карманами, огромную чалму, волнуется, кажется, перетекает из одного состояния в другое и готово, чуть что, утечь в безопасное местечко. Суетясь беспрестанно, он сосредоточенно носится кругами по городским площадям, подъедает плов, плетет свои безобидные по сути интриги, пока не натыкается на настоящего преступника. И его, растерянного перед жестокостью и подлостью обмана, изумленного несправедливостью, застигнутого врасплох, бессильного, простодушного, до слез вдруг становится жалко. А от обманщика, что украл огромные деньги у дядюшки Кори, веет холодом и чем-то бесконечно опасным. Чуть позже этот же персонаж обнаружит свое сродство с пришедшим новым, 1917 годом. Знание о том, что последует дальше, что станется с плутоватыми жизнелюбцами, мелькает лишь на секунду в его злой усмешке. Разноцветные покрывала сдернут и бросят на пол, арбу перевернут, и мир в мгновение рухнет, а счастливый плут уставится в небеса безумным выкатившимся глазом. Сокрушительное столкновение народного счастливого мира с реальной страшной историей опрокинет в финале арлекинаду в брехтианские большие смыслы и безысходное чувство большой и горькой утраты.

М. Кулясова. «Мама». Фото из архива Русского драматического театра «Мастеровые»

Фестиваль был богат на сильные актерские работы. В «Маме» театра «Мастеровые» (Набережные Челны) режиссер Денис Хуснияров безжалостно обернул против героини все ее горестные откровения. Она обвиняла себя, терзала, допрашивала. Не жалея, только лишь добивала сарказмом, обжигающими, как пощечины, открытиями. Марина Кулясова играла этот рисунок отважно, убедительно и честно. Но человеческая психофизика отчаянно сопротивлялась этому немилосердному приговору, и по лицу актрисы большую часть спектакля струились совсем не театральные слезы.

Спектакль «Точки на временной оси» по пьесе Дмитрия Богославского (ЦЕХЪ театр, Санкт-Петербург) складывается из новелл, оживляющих великие фотографии. Режиссер Владимир Юров постоянно меняет оптику: то мы смотрели на историю, словно из космоса, видя лишь очертания, общее, становящееся символическим, как сцена о гибели солдата; то взгляд приближался так, что, кажется, можно было сосчитать веснушки на носу у мальчишек, поливающих друг друга из самодельных брызгалок. В этом тихом и ясном спектакле было несколько замечательно точных актерских работ. В первую очередь это персонажи Юлии Гришаевой. Ее Мама, вцепившаяся в дверную ручку — все, что осталось от дома, разрушенного торнадо, — смешно, невпопад отвечающая, в шоке, в пустоте и на развалинах, трогательно-откровенно, бытово существующая, словно прошлый уютный и целый мир все еще внутри нее и лучше совсем не шевелиться в целях его безопасности, словно застрявшая между «до торнадо» и «после», не принимая, категорически, по-детски, рухнувший мир. Артистка работает очень подробно, парадоксальными и абсолютно узнаваемыми маленькими оценками. Она максимально сосредоточена, очень внимательна к тому, что происходит внутри персонажа, но показывает нам лишь самую суть в коротких ярких оценках, неожиданных и трогательных интонациях, внезапных личных открытиях. А ее Сын — Иван Решетняк подступает к ней осторожно, то так, то эдак пытаясь вызволить ее из состояния шока, утешает, как малого ребенка, подыгрывает иронично, «за старшего» во всех ее нелепых идеях. Количеством любви в этой сцене можно, кажется, отопить планету. Здесь поэзия человеческого, теплота и нежность вырастали из бытового, индивидуальное — из самой сути точно схваченных и построенных образов.

Ю. Асоргина. «Клавдия Шульженко. О жизни и любви». Театр актерской песни. Фото И. Бабикова

Спектакль-концерт «Клавдия Шульженко. О жизни и любви» (Театр актерской песни, Санкт-Петербург) — изящное скольжение по биографии великой певицы. Юлия Асоргина и Клавдия Шульженко — обе они актрисы больше, чем певицы, и несмотря на то что спектакль почти целиком состоит из песен, все они были сыграны как личная судьба и судьба страны, каждая — как часть души и пути. Осторожно, чуть касаясь обстоятельств и событий, обмолвливаясь о мужчинах промельком, актрисе и режиссеру (Снежина Копрова) удалось выстроить настоящий драматический спектакль (а не концерт) с очень личной интонацией признания в любви.

Одним из главных событий фестиваля стала «Пилорама+» Елизаветы Бондарь из Ярославского театра драмы им. Ф. Волкова. Санька в исполнении Виталия Даушева — фантастически подробная, цельная и мощная актерская работа. Мутное, спутанное сознание персонажа цепляется за любовь к однокласснице из далекого детства. В одержимости этой любовью и складывается его образ — сиротское, опасное и тотально одинокое существо, разрушенное, запертое со своим безумием один на один. Голоса прошлого звучат в его голове, Санек сам говорит за всех. Из его страстных доказательств своей любви Бондарь выстраивает уличную подъездную поэзию страшного и уродливого сознания, и эта поэзия, складывающаяся так нескладно из желтого света металлических ламп, из пространства, усыпанного стружкой, заставленного железными скелетами станков, из рваных признаний героя, словно сплюнутых с кровью сквозь зубы, склоняет нас к преступной эмпатии. Агрессивный, раскаленный душный мир войны; сознание, обессилевшее от борьбы за собственное безумие, сдается и пускает автоматную очередь по себе самому — и в нем уже нет ничего человеческого. Между безумием любящего и любовью безумного пролегает не всегда различимая граница, рефлексией над которой и работает спектакль Бондарь. Это не спектакль о любви. Это спектакль о насилии.

А фестиваль был о любви.