«Искупление». Ф. Горенштейн.
Омский академический театр драмы.
Режиссер Алексей Крикливый, художник Евгений Лемешонок.

Главный режиссер Новосибирского академического молодежного театра «Глобус» уже не в первый раз работает на сцене Омской драмы. В сезоне 2013–2014-го на камерной сцене имени Татьяны Ожиговой он поставил спектакль «Время женщин» по одноименному роману Елены Чижовой, считающийся одним из лучших в репертуаре. В этот раз А. Крикливый обратился к повести «Искупление» Фридриха Горенштейна, писателя, глубоко недооцененного на постсоветском пространстве нашей родины.

Примечательно, что в обоих спектаклях Крикливого на омской сцене действие разворачивается послевоенной зимой, а центральным персонажем оказывается молодая женщина.

Как и в случае с романом Е. Чижовой, где Крикливый так же выступал автором сценической версии, к тексту Горенштейна режиссер отнесся бережно и уважительно. Кажется, что он боялся упустить даже самые малейшие подробности, в которых утопает повесть. Текст, конечно, сокращен, но, тем не менее, на выходе получился почти четырехчасовой многофигурный и объемный спектакль. Создается впечатление, что от некоторых сцен вполне можно отказаться без ущерба для художественной ценности спектакля. И дело не в «клиповости» мышления зрителя или в том, что человеку, пришедшему в театр с работы, трудно слушать тяжеловесные философские монологи (а именно в этом упрекает Крикливого омская пресса), а в том, что эти кольца от одной пирамиды не работают.

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

Кажется, что их собрали, но не успели выстроить по размеру. Как зритель ты воспринимаешь спектакль, скорее, рационально, понимая историю на уровне текста. За эмоциональный отклик здесь отвечает музыкальное оформление (Алексей Крикливый): невозможно не проникнуться «Симфонией № 1» Густава Малера, которая создает напряженное гнетущее настроение. Помимо Малера в спектакле звучат фрагменты из симфонической поэмы «В лесу» Микалоюса Чюрлёниса.

Режиссер оказался постоянен и в назначении актеров на роли: во «Времени женщин» главную героиню Сюзанну играла Марина Бабошина, пришедшая тогда из пермского театра «У моста» и служившая в Омске свой первый сезон. В «Искуплении» Бабошина снова исполняет роль центральной героини — Сашеньки, во втором составе уступая ее юной актрисе Кристине Лапшиной, а сама переходя на роль ее матери (которую в составе, где Бабошина — Сашенька, играет Анна Ходюн).

Героиня Бабошиной на протяжении всего спектакля остается персонажем ровным. В повести Сашенька — молодая девушка старшего подросткового возраста, отчаянно страдающая от полового созревания. В спектакле этот мотив тоже прослеживается, но не становится таким выпуклым, как в тексте Горенштейна. Гладит Саша свое повзрослевшее тело, стоя перед зеркалом и глядя на свое отражение, которое играет другая артистка (однако этот этюд первого курса выполняется не чисто, поэтому отражение, скорее, обозначается). Кто эта «Саша в Зазеркалье», постепенно бросающая даже попытки синхронно повторять движения и выходящая из-под контроля девушка в легкой белой комбинации, периодически пробегающая вдоль сцены за спиной у Сашеньки и появляющаяся в последний раз, когда мы понимаем, что детство героини закончилось? Наверное, это образ наивной детской души Саши (а может, это ее просыпающаяся женственность, навязчивая сексуальность, терзающая тело и сознание?), с которой ей приходится расстаться по собственной глупости.

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

Саша хочет нравиться всем вокруг, быть самой красивой и самой желанной. Она соперничает с Зарой (Мария Токарева) за внимание мужчин. Не прочитай я повести, поняла бы это как зритель только в одной из сцен, когда на праздновании Нового, 1946-го, года Сашенька и Зара танцуют с кавалерами, явно озабоченные тем, кто же из них привлекательнее. Демонстративно ест подаренную ухажером шоколадку Сашенька — и так же, не желая отставать от «подруги», смачно надкусывает пирожное ассирийка Зара. В дальнейшем между Сашей и Зарой происходит конфликт, но чем он вызван, непонятно (в повести девушкам всегда нравились одни и те же мужчины, теперь же они вместе влюбились в приезжего лейтенанта Августа, которого играет Егор Уланов).

Сашенька, предавшая мать, из-за подростковой злобы и обиды написавшая на нее донос, по которому мать арестовали и приговорили к лагерям, в повести все-таки мучается, ей временами становится жаль мать, она видит в ней свои черты, и это раздражает ее еще больше. В спектакле Саша, кажется, и не раскаивается ни на секунду. Да, она мечется вдоль перрона, иступлено крича: «Мама!» и стуча во все вагоны, но это выглядит скорее инстинктивным порывом ребенка к матери, чем хотя бы временным прозрением. В чем трагедия персонажа Марины Бабошиной? Этот вопрос остается открытым. Да, Саша и в повести не испытывает дочерней любви, но она мучается от невозможности любить. Она начинает ненавидеть всех вокруг так неистово только из-за того, что ей недоступна любовь взрослая. Она, прикрываясь памятью погибшего отца, злится на мать за то, что та пустила квартирантов и завела любовника, но на самом деле ее буквально уничтожает ревность. Это в спектакле тоже задано, но опять же каким-то полунамеком. Саша здесь — эдакая железная кнопка, которую ничем не проймешь. В спектакле заявлены ноты раскаяния, изменения взрослеющего ребенка, которому пришлось столкнуться с враждебным миром, но остается ощущение недосказанности. Все время хочется спросить: «Я правильно все понимаю? Или вы о чем-то другом?» Трудно предположить, в чем проблема. Не сказать, что Бабошина не справляется с задачей, как не сказать и того, что она не играет историю Иудушки, но все получается как-то мелко. Может быть, не просто так повесть Горенштейна ни разу не ставилась в России: тяжелая многоплановая проза с трудом оживает на сцене и, увы, теряет в своей мощности.

Кажется, что-то должно поменяться в Сашеньке после встречи с Августом. Она так мечтала о любви, тело ее так тосковало по неведомым ласкам, что это чувство и близость, случившаяся, когда они еще даже не знали имен друг друга, должны были изменить Сашу, превратить ее из угловатого и колючего подростка в мягкую женщину. Она узнала, что такое любовь, но продолжает быть колкой и холодной, неблагодарной и заносчивой девочкой. Да, меняется ее костюм: от легкого белого платья, почти прозрачного, летящего на ее тоненькой фигурке, она приходит к глухому черному наряду, и кажется, что героиня стареет физически. Но что происходит с внутренним миром Саши? В чем искупление героини?

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

Она приходит к прозрению через пережитое ею самой предательство. Саша назвала Августа мужем и полюбила его беззаветно. Они встретились, два одиноких и травмированных человека. Но Егор Уланов играет своего персонажа робко и неуверенно, совершенно неубедительно. Бесспорно, это абсолютное попадание в типаж (высокий красивый брюнет — охотно веришь, что в такого можно влюбиться раз и навсегда), но вот поверить в то, что нервная агония, загоняющая человека в тупик, заставляющая предпринимать попытки самоубийства, может быть сыграна в таком равнодушно-отстраненном ключе, с вялым расслабленным телом (не обессиленным от потрясения, а изначально мягким), — это уже трудно. Он мучается от собственных мыслей, страх и жажда мести убивают его. «На карьерах фарфорового завода лежат десять тысяч… Их убил фашизм и тоталитаризм, а моих близких убил сосед камнем… Фашизм — временная стадия империализма, а соседи вечны, как и камни», — говорит Август, и слова его звучат какой-то горькой насмешкой над жизнью. Он в ужасе рассказывает о своих снах, в которых видит, как убивает детей убийцы своих родственников, разрывает кожу на шее жертвы, и она болтается, как воротник. Эти мысли доводят его до исступления. Ему нужно забыться, нужна материнская забота. Но Уланов играет эту историю очень ровно, будто не желая тратиться на своего персонажа. Его Август не хватается за почти материнскую любовь Сашеньки, как за спасение. Угадывается, что в кульминационный момент их близости, когда Саша обретает себя как женщина и как мать, а Август получает от нее силы жить дальше, она должна стать для него всем. Пусть на мгновение, на секунду, но все-таки стать. Он лихорадочно просит у нее прощения, вероятно, понимая, что просто воспользуется ею, но поступить иначе не может. Это его последняя надежда пережить ночь. Они закутываются в одну шинель, будто прорастая друг в друга, становясь таким тяни-толкаем, двуглавым чудищем, — становясь одним целым. Визуальные средства режиссера работают на раскрытие смысла, задают эту перемену в героине, но сказать, что близость между мужчиной и женщиной сыграна актерами как высшая награда, — нельзя. Нет перемены: рыхлым и мягким остается Август, холодной и твердой — Саша.

Спектакль кажется большим глубоким размышлением режиссера на тему предательства, покаяния и наказания. Внежанровым. В сценической версии Крикливого искупление — это целая философская концепция, которая поднимает частную историю Сашеньки на метафизический уровень.

В спектакле одновременно существуют два временных пласта: вневременной, в длинных философских монологах профессора Павла Даниловича (Михаил Окунев), и частный, где действуют Сашенька и Август, а также многочисленные арестанты и их родственники. Истории родственников арестантов идут рефреном сквозь все четыре часа спектакля, становясь его ритмообразующим компонентом.

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

Без конца твердит старушка Степанец (Любовь Трандина), ежедневно проходящая туда и обратно четыре километра, чтобы похлопотать за сына, о его нездоровье, пытаясь передать ему медовые прянички.

Актерской удачей стала работа Екатерины Потаповой в роли жены профессора. Она играет трагическую русскую женскую судьбу, которая близка и понятна во все времена: жена пожертвовала жизнью ради мужа. Унижалась, читая стихи и отплясывая фламенко («русскую чечетку со слезами на глазах»), пытаясь убедить всех в силе таланта профессора, предлагала себя за возможность пронести мужу продукты. А муж, которого в итоге выпустят, сошелся с «кибернетиком» Люсиком, абсолютным ничтожеством, с которого прыгают вши.

Хороша и работа Ивана Маленьких в роли культурника Федора. Кажется, он буквально сошел со страниц Горенштейна, настолько четок и точен актер во всех подробностях «сквозного действия» своего героя. Он бегает по сцене, как суетливый таракан, чтобы увидеть Катю. Мечется между вагоном с арестантами и Сашенькой, прижимая к груди сверток с салом, который так и не успеет передать. Он никогда не осуждает Сашеньку, хотя в его движениях, взгляде угадываются негодование и досада, но так же, с немой добротой, он заботится о дочери своей возлюбленной, обещая помочь, даже если Август не вернется. Он по-отцовски сдержан, но безгранично великодушен.

Удовольствие смотреть на Михаила Окунева, произносящего философские монологи о смысле бытия. Согласно теории искупления, наступит момент, за которым не надо будет ждать возмездия столетиями. Жертв и горя станет так много, что больше уже невозможно будет терпеть, поэтому каждая трагедия приближает этот Страшный суд. Родственники Августа, которых сосед забил камнем (а потом набивал им рты дерьмом), — это еще один шаг к искуплению. И если Август мечтает о мести, то профессор убеждает его в том, что настанет время, когда не надо будет мстить, когда возмездия не будет, а будет только искупление.

Павел Данилович утверждает, что судный день придет в 1979 году. Именно к этому сроку, спустя 33 года после описываемых событий, случайно или нет, но именно через «возраст Христа», всех ждет искупление. О скоротечности времени и стремительно приближающемся «времени X» напоминает все пространство. Серо-черный железнодорожный перрон, то и дело утопающий в дыму и реве поездов, — постоянное движение. Здесь либо ждут, либо едут. На одной из пяти колонн, разбивающих пространство по вертикали, висят часы, оказывающиеся практически в центре сценического пространства. На заднике весь спектакль висит велосипед. Невольно ждешь, когда же он «выстрелит», но нет: кажется, сама жизнь крутит педали и развивает огромную скорость, чтоб поскорее столкнуть этот страшный мир с края пропасти, на котором он пока еще балансирует.

Сцена из спектакля. Фото А. Кудрявцева

В финале Сашенька, оставшаяся одна (Август уехал, обещав написать), беременная, стоит в луче света, гладит живот и поет колыбельную. За Сашенькой видны счастливые пары: квартиранты Вася (Сергей Канаев) и Ольга (Ольга Солдатова), тоже беременная. Сидят рядом успокоившиеся и счастливые Федор и Катя (тоже беременная). «Ты вырастешь, а мама станет старенькой», — звучит голос Сашеньки, и только в финале, когда она поет своему еще не рожденному ребенку, в ней появляются мягкость и женственность, исчезают угловатость и колючесть. Перед зрителем в финальной сцене предстает женщина-мать, та, что познала любовь безусловную — материнскую любовь.

В финале повести Сашенька, ее мать Катя и квартирантка Ольга уже родили трех девочек — Оксану, Веру и Надежду, которые купаются в одном тазу и становятся похожи друг на друга больше, чем на своих родителей. И, сблизившиеся в материнстве, матери и отцы садятся за один стол. Катя говорит дочери: «Прости меня, Сашенька, прости меня, доченька, за то, что тебе так неласково на свете бывает…» Это всепрощение материнской любви идет красной нитью и через весь спектакль (нет на свете ничего величественнее зачатия новой жизни, нет ничего безусловнее материнской любви), но финал зависает в воздухе на высокой горько-светлой ноте. Жизнь не всегда справедлива, мы никогда не узнаем, почему происходит так, а не иначе, почему люди относятся друг к другу именно так, как относятся. И ежедневно будут множиться жертвы, будут несправедливо правы злые и оболганы праведники, приближая велосипед судьбы к краю бездны. Но пока в мире из ночи в ночь, укутавшись в одну шинель, сливаясь в единое целое, мужчина и женщина совершают творческий акт создания величайшей тайны жизни — человека, мир будет идти дальше. Мы будем верить, надеяться и любить. И будем прощать обидчикам нашим и ждать искупления.

«Искупление» — очень объемный и сложный философский спектакль. Мощное и серьезное высказывание пока еще неровно, но в этом многогранном материале у каждого зрителя есть возможность найти точки соприкосновения с судьбами героев. И интересно, как по-разному реагировали зрители: кто-то сидел, затаив дыхание, погруженный в тягостные раздумья; кто-то спал; а кто-то плакал…