«Кабаре-Брехт». Тексты Бертольта Брехта, музыка Курта Вайля.
Студия Театра им. Ленсовета.
Режиссер Юрий Бутусов, художник Николай Слободяник.

Брехт, кабаре и молодежь — набор чрезвычайно бутусовский. Лоскутному мышлению близок брехтовский монтаж. И очень по-брехтовски — музыкальность вместо психологизма, причем синкопированная, броско-тромбонная. Но не только острота ножниц и острота звука. Остросовременность — вот равно важное для Брехта и Бутусова. И формат кабаре — в яблочко, потому что в кабаре (настоящем, немецком 20-х или нашем, нэповском), где шутка сверкнет в отточенном presto, где в старинном цыганском вдруг кольнет сегодня, — время проходит сквозь звук. Алексей Бартошевич здорово сказал о бутусовском «Макбете»: «Это современнейший спектакль… на уровне всесокрушающего ритма. Замечательный документ о биении современной жизни, об этом холодном безумии, об этой яростной шизофрении, о мире, одержимом бесконечным рэпом» (Бартошевич А. «Макбет» Вильяма Шекспира и Юрия Бутусова. Первые впечатления после премьеры). Нерв современности. Так можно — обо всем у Бутусова. Для Брехта — другое: и современность, и музыкальность у него, скорее, прямолинейно социальны. Нерв-то как раз ломает отстранение. Но Бутусов вскрывает страстность этой социальности («Мне кажется, для Брехта антивоенные вопросы — вопросы сердца» — слова Бутусова на пресс-конференции), и Брехт охотно идет навстречу.

Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Смелкина.

Страстность здесь не только от режиссера — от актеров, точнее, актерского курса, который нельзя даже словом дробить на персоналии. Недаром в программке все, кроме исполнителей ролей Брехта и двух его женщин, перечислены в строчку: «Актеры театра ББ». Актерский ансамбль — актерский оркестр (тут, впрочем, и буквально все на чем-то играют), исполняющий сложную партитуру tutti и solo. Бутусову любо тасовать актеров и роли (как в «Макбете. Кино»), обезличивать героев, то и дело сцепляя их в хор, а то и в кордебалет (как женские персонажи в «Утиной охоте»). В работе с актерским курсом эти приемы радостно-естественны, они исходят из того удивительного взаимочувствования, которое обретают студенты театрального института, четыре года росшие в общем доме-студии, где у каждого свои тапочки, где есть чайник и микроволновка, и где, придя с мороза, все вместе переодеваются в похожие черные трико. («Стоит им разойтись по театрам, они это ощущение потеряют, поэтому нужно как можно дольше сохранять их в формате отдельной студии» — это тоже Бутусов на пресс-конференции.) А номерная структура — явно связанная с дипломной функцией спектакля, — особенно соотносится с жонглированием ролями и образами.

Но жонглирование требует устойчивости. Когда спектакль твердо стоит на фундаменте драматургического текста, все в порядке. Но без такой опоры шары сыплются. Плохая метафора — «шары», это, конечно, не актеры — они в «Кабаре Брехт» по-молодежному надежны. Сыплется спектакль. Опасность, которая всегда есть в коллажном методе, — потеря целостности, и без драматурга ее сложно обойти. И в шекспировских, и в чеховских спектаклях Бутусова этот побочный эффект проявлял себя, но там была драматургическая страховка. Она заключалась если не в форме пьесы — ее Бутусов часто ломает, — то в сокровенной идее или в трактовке персонажа, найденной в полемике с драматургом и современностью. В «Кабаре Брехт» страховки нет. Это вообще (впрочем, мой взгляд литературно пристрастен) проблема пресловутого постдраматического театра: вместе с литературной основой он утратил драматизм, который недаром одного корня с «драматургом».

Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Смелкина.

Вот еще Бартошевич о «Макбете»: «Бутусов сам выходит танцевать на сцене и заводит актеров, потому что современного человека можно завести с помощью ритма, но не с помощью идеи» . Опять страшно и точно. И восторженная реакция на «Кабаре Брехт» зрителей, которые не только не уходят с длинного спектакля, но и аплодируют щедро, не торопясь в гардероб, подтверждает, что ритм работает. Здесь нужно оговориться — не просто ритм: эти актеры — потрясающие, молодые, гибкие, быстрые, они самого пассивного заведут. Это всерьез здорово. Но реакция зрителей подтверждает и другое. Что в идее, в общем-то, действительно не очень нуждаются. И если череда блистательных бенефисных номеров за три с половиной часа не сложилась в послание, а может быть, даже и в историю не сложилась, — с этим готовы согласиться. Или не замечают.

О чем спектакль «Кабаре Брехт»? Школярский вопрос, но для меня вопрос болевой. Три аспекта жизни — любовь, гражданственность и творчество — «загораются» попеременно, как лампочки в гирлянде. Сцена про любовь; сцена про творчество; сцена про политику. Эта клочковатость хороша — ведь они и в жизни так, взаимонепроницаемые, но перемешанные. И все же, каково содержание этих линий?

Любовь. Брехт изменял жене с Маргарет Штеффин. (Почему так, будто бы только с ней? Уж если говорить о противоречивой личности Брехта — то о его кричащей, больной полигамности. А превращать Брехта в Бузыкина…) Но даже конфликт между Маргарет и Еленой сведен к недоброму взгляду законной супруги. А вот страстный вальс Юстыны Вонщик и Максима Ханжова под музыку Шнитке, который тоже следует отнести к линии любви, — поразителен и выразителен. Вот только выражать ему, кроме самого себя, нечего, потому что в драматургии спектакля нет аналога этому терпкому и густому, полному до краев танцу.

Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Смелкина.

Гражданское. Здесь пародии на программу «Время» — тексты с замечательной абсурдинкой — скитания Брехта, связанные с гитлеровским режимом, сцены из антивоенных пьес. Сильное впечатление производит эпизод из брехтовской переделки «Матери» Горького, где Пелагея Власова, в плотном и бесформенном пальто, уставившись в одну точку, произносит хвалу войне, убивающей ее сына. И жесткие удары меди — у «приемщицы» кастрюли падают из рук, — гулко и дребезжа, как куранты. Но в том-то и дело, что в этой сцене есть драматург. Однако к чему сводится все, что касается политики? К тому, что в России плохое время, что люди теряют разум от пропаганды, что были уже диктатуры в ХХ веке, что война — это страшно. Но разве эти мысли требуют спектакля? Но если одна из них вдруг пронзила своей простотой и какой-то неждущей новизной и теперь стучится к режиссеру и требует себе театральной формы… Видится, что есть такая мысль в спектакле. Ее произносит в монологе Сергей Волков — Брехт, держа под загривок куклу с лицом Гитлера. Вживание в идеологию — это толпа, говорит он. Нельзя терять критику. А потом по-брехтовски выходит из роли: «Я не Брехт, я мужчина призывного возраста в мире, где политики заводят очередную войну». И здесь просверкивает искра драматизма. Эпический театр Брехта — взгляд актера на своего героя со стороны, критика героя актером. Способность удержаться от падения в толпу — взгляд человека на собственные порывы со стороны, самокритика. Вот, нагреваются от трения линии творчества и гражданственности. Здесь могла бы прорасти идея спектакля… Но это остается лишь словами в одном монологе. В сценах, связанных с темой актерства, просто с иронией подается эпический метод. То брехтовские принципы в китайском театре: две жены Брехта в шуточных масках китаянок иллюстрируют псевдотеатроведческий комментарий. То принцип обозначения: Пелагее Власовой посыпают голову тальком в знак седины от скорби. Это похоже на освоение поэтики Брехта в рамках учебы в Академии. Но нити не сшиты в смысловую ткань.

Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Смелкина.

В одной из сцен актеры, кучкой выйдя на сцену, рассуждают о своей профессии, сходной с наркоманией. Жить в мечтах. Жить в игре. Этой теме тоже нет сквозного развития в спектакле. Но сама по себе игра — упоение игрой, радость игры — лезет из всех щелей в этом спектакле, совершенно безразличная к сверхзадачам, структуре, форме. И даже развлекательность, заложенная в самом феномене кабаре, в бенефисности спектакля, — прислужнический, ублажительный аспект актерской профессии, то, что на дальнем конце имеет выплясывание перед обедающими, — и это приносит счастье. Пусть смотрят, как я танцую, как я пою, как я гибок и ловок! И тут создается нережиссерский, стихийный смысл спектакля. Политика затоплена игрой. История затоплена игрой. И литература. И драматургия. И даже страсти, обиды и измены — тоже затоплены игрой. И очевидно, что этих играющих людей никакой новый Сталин или Гитлер на свою сторону не перетянет. Игра — как способ отстранения от пропаганды, от всеобщей глупости, от собственной слабости, от ударяющих в барабанные перепонки слов. Способ оставаться живыми.

Это хороший смысл. Но для него не нужен режиссер. По режиссерскому — тоскую.