«Иранская конференция». И. Вырыпаев.
Театр Наций.
Режиссер Виктор Рыжаков, художник Николай Симонов.

Принципиально логоцентричная «Иранская конференция» Ивана Вырыпаева — пьеса-высказывание, обмен мнениями о природе современного мира, разделенного по линии христианство — ислам. Для такого пролонгированного, разложенного на голоса размышления автор с немного наивной прямотой избрал форму конференции — ее участники собираются обсудить «иранскую проблему». Форма подачи вызывает уважение к автору — его отваге говорить о сложном напрямую, без эвфемизмов и метафор; доверию к зрителю, которого он приглашает к разговору, предполагая, что предмет ему достаточно интересен, а слушатель достаточно подготовлен, чтобы два часа слушать доклады и их обсуждение и находить дискуссию увлекательной.

Эта интеллектуальная драма действительно нацелена в сердцевину проблем сегодняшнего дня. Разговор о спектакле не может не быть разговором о поднятых в нем проблемах, и это редкое и ценное театральное явление. Драма без героя и без фабулы держит внимание благодаря значимости самой темы и безупречной работе исполнителей.

Итак, в датской столице десяток человек — профессура и журналисты, по преимуществу, — собрались поговорить о Востоке и Западе, о ценностях и целях двух цивилизаций, о поиске взаимопонимания. Однако среди спикеров преобладают белые мужчины с христианским бэкграундом. Не каждый из них верующий, но все они сформированы культурой и этикой протестантизма. Пройти мимо обстоятельства, что место действия — Дания, никак нельзя, и на заднике перед началом действия сыплются электронные буквы и слова, слова, слова, складываясь в переводы шекспировских строк. Потом на этот задник идет трансляция из некой комнаты за сценой, вроде гримерки, где участники ожидают каждый своего выхода, туда же позже проецируются крупные планы лиц выступающих. Каждый уже высказавшийся садится на прозрачный пластиковый стул и принимает примерно тот же скучающий вид, что и до своего выступления. К концу спектакля ряд заполнен, спикеры смотрят на сидящих в зале, все вместе слушают выступление той одной, которая имеет настоящее отношение к Ирану, — поэтессы Ширин Ширази.

Сцена из спектакля.
Фото — И. Полярная.

У спектакля два-три нефиксированных состава, и поэтому каждое представление может оказаться новым, особым, от соединения индивидуальностей почти в лотерейном порядке могут проступать дополнительные оттенки смысла. Единственный персонаж, для которого выбран бессменный исполнитель, — Даниэль Кристенсен, которого играет Игорь Гордин. Ему драматург доверил свою, очевидно, излюбленную идею, звучавшую уже в «Пьяных», — о стремлении к тотальному потреблению и столь же тотальному контролю, свойственном западному человеку. Профессор Кристенсен употребляет для описания своего мировоззрения слово «структура», хотя очевидно, что никаких элементов, способных соединиться в структуру, нет — он говорит о всеобъемлющем «желании иметь». Единственное спасение, по Кристенсену, заключается в том, чтобы «отдавать» — то есть принимать потери и катастрофы, которые с нами случаются помимо нашей воли. Гордин замечательно тонко сработал образ немолодого, не блещущего ораторским искусством профессора — нашел ему особую «академическую» скороговорку, мелкую неловкую жестикуляцию одной рукой, пока вторая засунута в карман, спотыкающуюся, словно саму себя перебивающую интонацию. Перед нами человек, переживший что-то вроде откровения, которое не укладывается в привычную терминологию, и он путается в попытках изложить пережитое, антонимы делая синонимами.

Совсем иначе ведет себя его коллега профессор Ларсен. Неверующий теолог в подаче Авангарда Леонтьева охотно выступает перед аудиторией, напорист и уверен, грамотно интонирует и весьма убедительно говорит о безуспешности попыток международного урегулирования между обществами, одно из которых построено на религиозной догме, а другое, по его мнению, исключило опыт личного переживания божественного из своей жизненной практики. При этом профессор рассказывает о своем друге, при пожаре потерявшем труд всей жизни и после того осознавшем, что есть нечто важнее его труда и его самого, — но почему-то считает такое осознание недоступным для западного человека.

Эти схоластические рассуждения прерывает появление журналистки Астрид Петерсен, работающей в «горячих точках» и пережившей опыт плена и насилия. С ее появлением конференция превращается в яростную, как матч суперкубка, схватку людей разных убеждений. Красота зрелища еще и в том, что оно в принципе возможно, что единая точка зрения отрицается в западном обществе и обеспечивает его жизнеспособность, хотя это разнообразие мнений и не позволяет найти удовлетворяющие всех ответы на вызовы времени. Западный человек растерян перед террористической угрозой, но продолжает думать и спорить, не поддается соблазну готовых догм — и в этом, если позволите, гуманистический пафос спектакля.

М. Дровосекова в сцене из спектакля.
Фото — И. Полярная.

Астрид Марины Дровосековой — это шаровая молния, заряженная яростью по адресу бесплодно умствующих спикеров, она выглядит самой человечной, потому что не позволяет сбить себя с толку и держит фокус на правах человека, которые и отстаивает, вскидывая руку и встряхивая волосами. Крупная, громкоголосая, сверкающая глазами — она вносит очень личную и очень женскую ноту в размеренный ход конференции. Наверно, так выглядят фурии революции — с той разницей, что Астрид призывает не к насилию, а к соблюдению прав, которые называет «вселенскими»: жить, познавать мир, свободно мыслить и любить. Вот этот пылкий сплав личного и общественного делает ее не только живой, яркой, вызывающей мгновенный эмоциональный отклик, но и уязвимой — когда Ларсен начинает иезуитски пиявить ее вопросами о разнице между получением информации и знанием, или когда ее спрашивают об отношении к смертной казни, за которую она как-то высказалась в фейсбуке, а это была ее минутная реакция на пережитое в плену.

Западные интеллектуалы — не только букет мнений по разным вопросам, как бытийным, так и политическим, но и объект иронии автора. За иронией прячется сочувствие, потом восприятие переключают в рациональный регистр. Перед нами, конечно, не научная конференция, а напряженный, бьющий током поток рефлексии современного общества о самом себе.

А. Вертков и Е. Миронов в сцене из спектакля.
Фото — И. Полярная.

Научности все меньше, а театральности все больше — убеждает тот, кто лучше владеет аудиторией. Здесь годятся и хулиганские выкрики журналиста Магнуса — Алексей Вертков замечательно играет нервного, хлесткого, прячущего за цинизмом боль детской травмы медиа-персонажа, привыкшего опрокидывать авторитеты и задавать вопросы на грани фола. Напротив, писатель Йенсен в отточенном исполнении Андрея Кузичева — ловкий, артистичный и абсолютно бесчеловечный жонглер словами, способный убедить слушателей, что нет ни свободы, ни выбора, да и жизни, по большому счету, тоже нет, есть лишь гены и среда, а человек — фикция. Это звездное позерство линяет с него, когда после взрывной перепалки с Астрид, его, как выясняется, бывшей женой, он спокойно и просто рассказывает о самоубийстве сына. Он не видит связи между гибелью мальчика и своими идеями о бессмысленности жизни. Однако каждая система убеждений вырастает из опыта — в частности, отрицание бытия вырастает из попытки справиться с болью.

Еще два борца за внимание публики — пастор и дирижер, церковь и искусство, по-разному претендующие на власть над умами. Приглашенные выступить, они словно меняются амплуа: пастор — воплощенный здравый смысл, а дирижер велеречиво возносится в эмпиреи. Евгений Миронов в точно отмеренных дозах дает простака, железно убежденного в правильности трюизмов, которыми сыплет. И с убедительностью его невозможно спорить, так ясно для него, что панк-концерт сатанистов невозможен в храме или что предназначение человека — в спасении души. Крепко усвоить простые истины и неуклонно следовать им — это путь, вызывающий уважение, если не спасительный. С другой стороны, это путь любого фундаментализма. Величественный, красиво седой Вениамин Смехов выступает патриархом, к которому только и могут апеллировать охранители, потому что он говорит о традиции. Но говоря о незыблемом и повторяющемся, он утверждает те свободу и правду, которые одни только легитимизируют традицию, необходимость мифологического сознания — потому что миф лежит в основе бытия.

Проекции лиц героев на заднике дрожат, теряют цвет и четкость — этот механический прием передачи зыбкости настроений и убеждений отвлекает от актеров, но он же и заставляет смотреть на актера, отводя взгляд от раздражающего экрана.

С. Иванова-Сергеева в сцене из спектакля.
Фото — И. Полярная.

Кто и зачем затеял эту дискуссию, свел разных людей и заставил их спорить друг с другом, разрывая в клочки доклады и выворачивая души? Через зал на сцену выпрыгивает лукавый трикстер, больше похожий на клоуна, чем на профессора, — персонаж Владимира Большова только что руки не потирает, сшибая лбами спикеров и упиваясь тем, что в зале присутствует премьер-министр. Его супруга также приглашена к участию и понимает, что обязана этим скорее положению мужа, нежели личному авторитету. По иранской теме сказать ей нечего, и она неловко мнется, рассказав о своем путешествии в перуанскую деревню, в ходе которого она открыла, как могут быть счастливы люди, лишенные благ европейской цивилизации. Светлана Иванова-Сергеева рисует смущенную и кокетливую «европеянку нежную», которую благополучие не спасает от депрессии, носительницу стереотипных представлений об особой духовности бедных народов, которым ведом некий секрет бытия, утраченный на Западе.

Женщинам в этой дискуссии отведено вроде бы традиционное место — их меньше, чем мужчин, и их высказывания более эмоциональны, заряжены личным опытом и связью с природой. Но в финале на сцену выходит единственная представительница Востока — иранская поэтесса Ширин Ширази, за свой сборник любовной лирики получившая Нобелевскую премию и смертный приговор на родине, замененный двадцатью годами домашнего ареста. Героиня Равшаны Курковой рассказывает о детском опыте тайной свободы — позволять любым мыслям свободно течь, опыте, прекратившемся с приходом любви. Всепоглощающее чувство заставило ее отказаться от любых крупиц сознания, не растворенного в любви. Отказ от того, что она считала собой, стал высшей свободой. Во время ее речи на экране возникает рисунок традиционного персидского ковра, который наливается цветом и переливается, как весенний луг. За тем, как играет Куркова, хочется наблюдать пристальней — она могла бы сделать исповедь своей героини тем совершенным откровением, которое противостоит всем метаниям западного ума. Но режиссер заставил ее говорить слишком быстро, речь звучит выученным докладом, а не рождающейся сиюминутно, и лишь редкие паузы позволяют ощутить желаемую глубину. Стихи Ширази и вовсе звучат в записи, а финальная реплика пьесы изъята, что не позволяет зрителю догадаться, что весь опыт поэтессы — исключительно духовный, и любви в земном смысле она узнать не успела.

Задумав политическую дискуссию, ее участники оказываются в воронке разговора о себе, о Боге, о смысле жизни, о правах и обязанностях человека, о свободе и о любви. Визуально лаконичный спектакль настолько внутренне динамичен и сложен содержательно, что остается долгим эхом в сознании зрителя, соскучившегося по действительно прямому и глубокому разговору о главном.