«Свидригайлов. Сны». Сцены из романа Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание».
Омский академический театр драмы.
Режиссер Георгий Цхвирава, художник Булат Ибрагимов.
Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, и выходил только на работу… Жили мы в куче, все вместе, в одной казарме. Летом духота нестерпимая, зимою холод невыносимый… Нас как сельдей в бочонке… Все каторжные воняют как свиньи и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, «живой человек». Спали мы на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда всю ночь голые. Всю ночь дрогнешь…
Несколько дней назад отгремел в Омске грандиозный фестиваль — золотомасочная спецпрограмма «Достоевский и театр», посвященная 200-летию великого писателя. С конца мая здесь игрались лучшие спектакли по Достоевскому театров всей России. Кроме Москвы только Омску было отпущено это счастье, и понятно почему. Омская драма приняла этот вызов, произнесла свою небольшую, но чрезвычайно уместную реплику на этом юбилейном празднике, представив свою премьеру.
Сцена из спектакля.
Фото — Андрей Кудрявцев, сайт Национальной премии «Золотая маска».
Весь спектакль Георгия Цхвиравы и Булата Ибрагимова — как сон. Тусклый, тревожный, но полный страстей хаотично являющихся знакомых персонажей. Место здесь определяет все. О том, что именно здесь, на месте театра, в котором мы находимся, был острог Достоевского, не дают забыть ни на минуту. Именно в этих подземных катакомбах, говорят, нашли фундамент тех бараков, где он сидел, и, спустившись куда-то глубоко вниз, через узкие и низкие проходы, мы попадаем в полутемное, вытянутое, как кишка, казарменное помещение. Узкие столы отделяют друг от друга два ряда грубо сколоченных нар с грязноватыми куцыми матрасами и старыми небрежно брошенными на них «коротенькими полушубками», а они в свою очередь — немногочисленных зрителей от актеров. Последние, несмотря на метровую близость, трудноразличимы, их лица разрисованы слабыми полосками света, которые ведут здесь свою игру, иногда увлекательную — наделяя, например, вдруг спокойное лицо Сони Мармеладовой тонкой улыбкой Моны Лизы.
Аркадий Иванович Свидригайлов Александра Гончарука точно попадает и внешне, и психологически в общие представления об этом цинике, шулере, развратнике, но не лишенном доброты и сострадания и тоже страдающем от своих страстей. Этим узнаванием он и радует, и не очень. При столь пристальном, сфокусированном на герое в спектакле взгляде ждешь какой-то свежести, изюминки.
Сцена из спектакля.
Фото — Андрей Кудрявцев, сайт Национальной премии «Золотая маска».
В небольшом, чуть больше часа, действии перед нами — круговорот достаточно большого количества романных сцен. Описанные там собственно сны Свидригайлова мешаются с реальными событиями его жизни. В данных, заданных пространством, обстоятельствах эта мешанина была бы вполне оправданна, если бы (неожиданно) многочисленные герои спектакля были представлены в какой-то единой эстетике своего реального и/или сновидческого бытия. Непросто распознать среди явленных, как они называются в программке, «призраков» старуху-процентщицу (Элеонора Кремель), Лизавету (Алина Егошина), Марфу Петровну (Любовь Трандина), загубленного Фильку (Леонид Калмыков) — и это бы ничего, они здесь бессловесные, с замотанными лицами существа. Но и наделенная вполне отчетливым обликом и сильными поступками Дуня Юлии Пошелюжной лишь обозначена здесь. И даже главный идейный визави протагониста — Раскольников Артема Кукушкина — как бы недопроявлен: как он относится к Свидригайлову — любопытен он ему хотя бы отчасти? Противен? Ненавистен? Скучен? Непереносим, потому что в своем цинизме напоминает ему чем-то самого себя? Недаром, как помним из романа, последней каплей перед окончательным принародным признанием-покаянием стала для Раскольникова случайно настигшая его весть о самоубийстве Свидригайлова.
Трогает эпизод с пятилетней девочкой (Аделина Таджибаева), которую Аркадий Иванович, бережно держа за ручку, вводит в острожное пространство, заботливо укладывает, рассказывая о красных от вина ее щечках и губках. Но самый запоминающийся образ, даже выпадающий своей неожиданной яркой особенностью, здесь Соня. У Кристины Лапшиной она — лишенная какой-либо миловидности и кротости, спокойная, сильная, с низким уверенным голосом и прямым взглядом молодая женщина. Даже свой знаменитый ответ на краеугольный вопрос Раскольникова «что делать?» она дает не в религиозном, полном сострадания, трепете, а как единственно возможную в его тупиковой ситуации продуманную мысль, бросает почти грубо: «Страдания принять!»
Сцена из спектакля.
Фото — Андрей Кудрявцев, сайт Национальной премии «Золотая маска».
Спектакль обречен если не на успех, то на сильное зрительское впечатление. Гениальность места достойно наполняют и атмосфера, и максимально приближенная энергетика актерской игры, и знакомые, поскольку выбраны самые известные, фрагменты великого текста. Но нельзя не заметить, что и этот выбор, и само построение сюжета из достаточно хаотично выделенных из романа сцен могли драматургически быть более плодотворным основанием для этого оригинального театрального события.
Показ на фестивале «Радуга», кажется, проявил проблемы спектакля, так точно и при этом столь корректно зафиксированные автором. Да, не хватает свежести взгляда, способ существования актеров и сама манера работы с текстом, пожалуй, старомодны, ничего не открывают в знакомом материале. Да, цепочка вырванных из романа сцен не создает драматургии, а именно что остается рядом фрагментов. Да — «призраки» убиенных неотличимы от «живых» героев, настолько дежурно и прозаично их существование в спектакле: вышли, постояли, ушли… Увы, и особая атмосфера, которая рождается в Омской драме, когда зрители попадают в подземелье, где когда-то был острог, на малой сцене ТЮЗа не возникла: это, было обычное театральное пространство, пусть и очень камерное, неудобное и вытянутое, но в нем не было, да и не могло быть ощущения причастности реальному месту страданий Достоевского. Фестивальный показ потерял слишком много по сравнению с «домашним», а какого-то нового качества не обрёл.
В центре композиции — Свидригайлов, и такой взгляд на роман вполне возможен и закономерен (видели такое, и не раз, как пример — волгоградский спектакль «Свидригайлов. Вояж»). Но здесь получается, что все остальные персонажи — как бы прикладные, нужны только как собеседники, вернее — слушатели разнообразных излияний Аркадия Ивановича. И, правда, даже Раскольников — Артем Кукушкин (артист самобытный, живой, острый) нужен в этом спектакле словно только для того, чтобы подавать реплики Свидригайлову. Его герой слишком прост, реакции однозначны — он кричит, когда злится, взрывается, так же легко остывает и замолкает… Его судьба, его душевная драма остаются непроявленными. Заглавная роль у Александра Гончарука получилась довольно интересной, но — вот ведь странность — эскизной, в том смысле, что актер как будто еще не до конца определился: что из широких возможностей роли ему кажется наиболее важным. Поэтому он играет «всё» сразу. Реактивно существует — вот тут хитрит, вот тут провоцирует (эта краска хороша и точна — Свидригайлов—Гончарук очень доволен, когда удается раздражить Родиона Романовича), вот тут искренне отдается благодетельствованию сирых и убогих… Но в подлинную любовь к Дуне, честно говоря, верится слабо. Такой короткий эпизод их свидания, настолько схематично выстроена мизансцена, что все внимание переместилось на «эффект»: Дуня стреляет в Свидригайлова, когда он ее валит на нары возле зрителей, и выстрел резко пугает тех, кто сидит рядом. Но разве тут дело в таких простых и наглядных решениях? Чудовищное напряжение, страсть, силу смертельно острого желания и ответную силу отказа хотелось почувствовать не в физическом контакте, а где-то в заискрившем пространстве, в воздухе между героями. (Вспомнилась эта великая сцена, сыгранная Дмитрием Бульбой и Марией Лавровой, тут же, в ТЮЗе им. Брянцева, в прекрасном спектакле Григория Козлова второй половины 1990-х годов.)
Свидригайлов Гончарука мог бы стать крупной и страшной фигурой, у артиста есть все возможности для воплощения такого неоднозначного и болезненного героя, но, кажется, для этого спектаклю не хватает большой театральной мысли. Про что сегодня болит Достоевский? Точно не про декоративных, замотанных в тряпье условно убитых, которых зрителю нисколько не жаль, потому что эмоционально к ним никак не подключиться, это формальность. Нынче взыскуется совершенно иная мера душевной правды.