«Друг мой». К. Стешик.
Невидимый театр.
Режиссер Семен Серзин, художник Таня Артамонова.
Спектакли Семена Серзина обычно полифоничны: главного героя, как правило, нет — есть хор равноценных голосов. «Друг мой» Константина Стешика это многоголосие предусматривает: монопьеса почти полностью строится на диалогах. Поставившие ее до Серзина Петр Шерешевский в МХТ и Алексей Сидельников в «Субботе» вводили в спектакль всех упоминаемых в рассказе главного героя персонажей, лишая драму Стешика приставки «моно». Серзин же ставит моноспектакль: один актер (Олег Рязанцев) жонглирует действующими лицами рассказа своего персонажа.
О. Рязанцев (Человек).
Фото — Варя Баскова-Карпова.
Спектакли Семена Серзина обычно имеют одну какую-нибудь вещественную метафору: в ностальгическом «СашБаше» сцена была засыпана магнитофонными лентами, хранящими память поэта; в самиздатовской «Невидимой книге» все действие сохли книжные страницы с запрещенкой; в разгульной «Общаге на крови» звенели висящие на нитке колокольчики… Лаконичные условные декорации подчеркивались этой всегда простой, но внятной визуальной декларацией. В «Друге…» же, напротив, условности нет: это плотно устроенный быт, до мельчайших подробностей обжитая комната человека сегодняшнего дня (это подчеркивается — на доске висит афиша «Невидимого»). Художница спектакля Таня Артамонова выстраивает жилище главного героя, как бы основываясь на полифонизме пьесы Стешика: в ее декорациях не один говорящий предмет, а голоса вещиц. Политическая карта во всю стену; небольшой диван с журнальным столиком, на котором старая приставка; подоконник в живых цветах с ультрафиолетовой подсветкой; гитара, ноутбук, клавиатура, микрофон, стеллаж с книгами… На входе висит доска с to-do листом: «купить кофе и сиги», «сдохнуть». По наполнению скромной квартирки можно составить подробный портрет ее обитателя: человек он творческий, но вполне простой — типичный серзиновский персонаж. Режиссер делает рассадку по своему обыкновению — капустную. Часть зрителей сидят на сцене (вдоль стены в комнате главного героя стоят стулья).
О. Рязанцев (Человек).
Фото — Варя Баскова-Карпова.
Полифоническая монодрама Константина Стешика «Друг мой» — это ретроспективный рассказ безымянного человека о случившихся с ним событиях прошлой ночи. Впрочем, безымянны в этой пьесе все: и друг главного героя, по чьей инициативе они ночью без телефонов пошли стрелять сигареты, и порезанный человек, которому они с другом пытались вызвать «скорую», и мужик с травматом, который эту «скорую» после нескольких выстрелов в итоге вызывал, и крепкий парень, страдающий бессонницей, которому друг отдал долгожданную сигарету, и чумазая женщина, вызвавшая «скорую» другу главного героя после их драки. Именно тему обезличенности Семен Серзин выводит на первый план: для главного героя основополагающим становится вопрос «а кто я?», который он буквально пишет на доске мелом, зачеркнув в to-do листе пункт «сдохнуть».
Пьесу Стешика можно трактовать по-разному: тематическая многослойность дает режиссеру возможность выбора. На первый взгляд будничная, история главного героя обретает черты то ли абсурдистской, то ли мифической… Был ли друг на самом деле? Сколько времени прошло с начала их пути? В какой реальности развиваются события? С пьесой режиссер откровенно заигрывает: вот герой Олега Рязанцева делает небольшой перерыв в рассказе, отвлекаясь на игру в приставку, сражаясь с противниками в «Мортал комбат», а буквально через пару предложений речь заходит о драке уже реальной, случившейся с ним за пару часов до… Или вот: персонаж Рязанцева, придя с холодной улицы, ставит чайник, засыпает в чашку растворимый кофе и размешивает его ножом — так делает в конце пьесы чумазая женщина из подсобки, о чем в спектакле не зайдет и речи. До последнего момента будет неясно: что же именно случилось, и случилось ли вообще? В один момент Рязанцев встанет напротив зеркала и произнесет: «Я тебя спасу от твоей дурьей башки», — и действие обретет метафизический характер.
О. Рязанцев (Человек).
Фото — Варя Баскова-Карпова.
Однако потом пафос резко снизится, и на вопрос женщины из подсобки об их с другом возрасте персонаж Рязанцева ответит: «Сорок девять и сорок четыре», — что реальности вполне соответствует (у Стешика им пятьдесят девять и шестьдесят). Серзин идет по реалистическому пути, убирая стешиковское узнавание (в котором и заключена вся философскость пьесы): друг и правда был. Вернее, друг есть. Друг поет назидательные песни из мультиков детства и говорит на камеру приятности, лишь физически не находясь рядом.
Действие у Серзина, как и написано у Стешика, развивается ретроспективно: Олег Рязанцев в реальном времени рассказывает о событиях, которые произошли с героем за пару минут до его вхождения в комнату. Жанр спектакля Серзин определил как «сокровенный разговор» — таким он и случился.
Для персонажа Олега Рязанцева этот монолог был необходим, чтобы отрефлексировать случившееся: потребность понять, что с ним произошло и как он к этому, собственно, должен относиться, и есть оправдание формата монолога-исповеди. Начиная неуверенно, заикаясь, он становится все смелее и к концу рассказа, кажется, полностью подчиняет себе ситуацию. Олег Рязанцев играет неуверенного в себе, нелепого, глупого, но при этом нежного и лиричного человека, умеющего чувствовать и любить. Он отыгрывает реплики каждого своего собеседника, характерно интонируя, давая им свою оценку. При этом смысл их слов он не всегда понимает — так возникает комический эффект: суть пафоса пьесы обходит персонажа Рязанцева стороной, попадая напрямую в зрителя.
Серзиновская режиссура идет за стешиковской драматургией: чем более абсурден текст, тем более театрально происходящее на сцене. Так, например, рассказывая о своей ссоре с другом на почве глупой ревности, персонаж Рязанцева садится за стол и достает маленькие фигурки, воспроизводя произошедшую с ними мизансцену. На стену перед ним эта инфантильная игра транслируется онлайн.
Спектакли Серзина обычно не обходятся без винтажных видеовставок: в какой-то момент действия на заднике (либо в пузатом телевизоре) возникает архивная запись какого-нибудь застолья. Вот и здесь перипетия — трансляция на стену видеозаписи, где маленький Сеня и маленький Тима признаются друг другу в дружбе. В этот предельно интимный момент становится понятно, что «Друг мой» для Серзина — спектакль личный.
О. Рязанцев (Человек).
Фото — Варя Баскова-Карпова.
Свой рассказ Рязанцев сопровождает последовательным включением ламп: у входа, настольной, торшера, восковой, люстры… Эта коллизия носит вполне иронический характер: столько света зажег, а сам не просветлел. После перипетии комната наливается солнечным светом, и рассказ подходит к концу.
В прологе Рязанцев (или его персонаж?) получает голосовое сообщение от Друга. Другом оказывается Семен Серзин, поющий (четвертая попытка записать) «Песню о дороге добра», что отвечает таким образом на антигуманистические слова главного героя («Пускай там умирают люди, главное, что я жив»).
«Друг мой» Серзина — про доброту. Про честный разговор с самим собой. Про дружбу. Про небоязнь задать самому себе интимный вопрос: а я после этого кто? И про смелость на него ответить.
Как-то так.
Не театроведчесаое эссе.
Сижу и маюсь который день после спектакля, потому что все мои чувства, мыслеформы, которые возникли на этом спектакле, где-то там внутри так и продолжают жить, кто-то там сидит и произносит этот внутренний диалог, глядя из окна старой квартиры. Почему это терпкое послевкусие от спектакля так долго длится? Я уже поймала себя на том, что ухаживают за ним, как за цветком, чтобы не увял.
У Семена Серзина неслучайно театр называется «Невидимым». Не только потому, что не имеет своей площадки (сейчас обитает на севкабеле, но долго ли будут стоять те руины?). Еще и потому, что, встраивая спектакли в городской пейзаж, играя во дворах, зальчиках кафе, в полуразрушенных заводских закоулках, в которых будет любовно выстроено пространство аутентичной квартиры, спектакли вместе с их обитателями становятся частью города, частью этого пейзажа, сливаются с ним, как и герои спектакля — ходят среди нас, форма искусства становится нормотипичной относительно этой жизни.
После спектакля «Друг мой» у меня даже формула родилась (театровед как ребёнок, ему много не надо — выдумает какую-нибудь формулу и радуется), что герои Стешика и этого спектакля — «новые тихие», чья внутренняя жизнь если и выплескивается наружу, то в каких-то странных, судорожных словах и поступках, которых очень часто будто бы и не было, и нет, чтобы их расслышать, нужно иметь особый дар, особую чуткость. А он — вот он, перед нами, человек, которого мы не замечаем на улицах, и который впервые, может быть, пишет на чёрной графитной доске свой главный вопрос: кто я? «Новые тихие» — будто бы люди без свойств, у которых внутри головы намешаны осколки голливудских боевиков, детских воспоминаний и мечтаний, спонтанных и заветных . Помню, на переходе под вечер один такой парень в типичной чёрной куртке и штанах показывая на дорогую машину пальцем, радостно сказал другу: бля буду, через год у меня обязательно будет такая тачка. И его друг только иронически вздохнул и ответил: успокойся, Боря, и сиди на жопе со своим сраным москвичом.
Вот, меня уже тянет разговаривать с воображаемым другом. И на спектакле Семена Серзина я вела свой, внутренний диалог со своим другом. Возникла такая вот двойная петля: Костя Стешик пишет о «другом» — о своем «друге». А я не могла отделаться от чувства, что герой говорит уже о моем друге, о Косте Стешике, я же слышу его речь, его тихий смех. И поэтому спектакль для меня был ценен еще и этой «встречей» с другом. Этот текст вообще уникален тем, что рождает странную тоску по тому другу, который обязательно был у каждого, другу, который был лучше, популярнее, талантливее, друга, который понимал и принимал тебя любого. Когда вы проживаете совместную жизнь в разговорах о ерунде. И очень редко – отвечая на важные вопросы. Обычно такое бывает только в юности (ну у девочек, по крайней мере). И тут тоже фокус – зная, какой возраст у персонажей пьесы, видя перед собой актера, своего ровесника, ты все равно держишь в голове, что история эта – история молодых ребят, у которых впереди еще есть жизнь. А в финале оказывается, что ее почти что и нету.
Слияние Олега Рязанцева с этим текстом уникальное (школа Додина), такое, знаете, когда без зазора, когда с улицы входит человек – и этот человек с мокрым лицом, который некрасиво морщит нос и хлюпает им, который, кажется, мелко дрожит от внутреннего напряжения, у которого старое, грязное пальто и весь он какой-то неприметный — он твой сосед по этажу. Удивительное свойство актерской ли, человеческой ли природы, но герои Олега Рязанцева – несчастные, внутренне исковерканные, стыдящиеся своей ущербности люди – они все имеют свойство вызывать не только острое сочувствие, но и дают разглядеть этот проблеск божьей искры в своей мутной серой скучной душе, обнаруживают человеческое страдание у того, которому в нем отказывают. Вот и в этом спектакле целый час перед нами герой Олега Рязанцева проживает эту внутреннюю историю, снова и снова вышагивает по тому маршруту, по которому он этой ночью ходил со своим другом, странным чуваком, который сначала не дал умереть одному мужику, потом спасал другого парня, потом за что-то ударил его! Его! Лучшего друга. А потом лег на скамейку и … оказалось, друг, у которого не было денег на сигареты, веселый такой, сильный, смелый друг, не ел несколько дней, и вообще его организм, похоже, сильно истерся, и лет ему не 20, а сорок четыре, и может умереть вот сейчас, а, может, и умер… Герой Олега Рязанцева все мучается и мучается над этим вопросом – почему его друг решил, что он не сможет самовыпилиться? Ну почему он так о нем подумал? За что он его тогда ударил? За что? Кто я такой? Кто я вообще такой, зачем я здесь – такой. И шмыгает носом, и пьет горячий чай, и смотрит на серый двор и заводские стены, слушает, как поет его друг песню – ту самую, о дружбе, и включает компьютер, лампочки, выключает лампочки, а потом уходит. Это такая тонкая работа режиссера и актера, такая настоящая, такая… непростая, как может показаться
В общем, Олег Рязанцев и современная пьеса — это потрясающая встреча.