«Дачники на Бали, или „Асса“ 30 лет спустя». По мотивам пьесы М. Горького «Дачники».
Театр на Бронной.
Режиссер Константин Богомолов, художник Лариса Ломакина.

Их трудно поймать словами, закрепить в письме: облученный богомоловскими «Таней» и «Вероникой» на Бронной поймет. Редкая смысловая полнота, ощущение большого стиля при минимуме сценических знаков. Интонационная безупречность — как передать ее другому, не видевшему? С новыми «Дачниками» таких проблем нет: чего проще — пересказывать реплики, следуя за говорливым сценарием. Вещество театра — где оно тут?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Предпоказ спектакля «Дачники на Бали, или „Асса“ 30 лет спустя» прошел в Москве в начале июля как проба клавиатуры перед поездкой в Нижний Новгород, на фестиваль «Горький +». О вкладе в юбилейную горькиаду напишут обозреватели, охватившие волжские локации. Но из обстоятельств внутри театра видно: известный «Богомолов-детокс», поиск чистого актерского голоса, сегодня поставлен на паузу. К ритму «летели качели» нам не привыкать: сосредоточенные, профессионально затратные опусы главреж стабильно чередует с памфлетами на злобу дня, что склеены наспех. Нынче в направлении Индонезии слит недоброкачественный человеческий материал: нытики с Рублевки, накрытые февральскими сумерками двадцать второго, дожидаются на чужбине Нового года. Чего дождутся — известно из богомоловского манифеста, поднявшего шум в июле двадцать третьего. Пестование сильной, умной труппы, чудом собранной на Бронной, словно поменяло цель: режиссер ищет рупоры для сценической публицистики. Абсолютный слух такой музыке не требуется.

Написанные в 1903 году «Дачники» надолго расстроили отношения Горького и МХТ. Немирович-Данченко, помимо претензий к избыточной риторике, заметил: текст словно написан женской рукой — или драматургом, желающим нравиться дамам. Для Богомолова, перелицевавшего пьесу, такие уколы смешны: его притязания — за пределами гендера. Спектаклю дан эффектный подзаголовок «горькая пьеса», но постановщик исходит из другого физического свойства: вязкость. Преодолевать ее, усиливать событийный ряд — ни в коем случае. Дать этим господам утонуть в своем красноречии, как мухам в сиропе. Характерная виньетка в богомоловском духе: в сценарий вброшен повар, обслуга, по фамилии Мухин — чтобы, так и не предъявив себя сцене, скоропостижно отдать концы аккурат перед началом действия. Эта новость, взбадривающая экспозицию, интонирована как досадный бытовой сбой, не более. Но у Басова (Богдан Жилин) будет повод заметить между делом, что труповозка на Бали — что-то между Кустурицей и Иоселиани.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Полное дыхание спектаклей по Арбузову и Розову во многом было обеспечено обновленными техническими возможностями сцены на Бронной. Сидящий в зале удерживает одновременно два плана зрелища: сверхкрупный, в видеотрансляции — и общий, живой. Вкупе с архитектурным бэкграундом Ларисы Ломакиной, постоянного сценографа Богомолова, это сдвигает спектакль к модели мира: он никогда не про частный случай, происшествие, прецедент. В диалоге внутренней ситуации и пространства вовне актуализируется мотив двери и оппозиция «здесь — там». Вернувшаяся из тайги Таня стряхивает с волос мировую заснеженность, непокой, прежде чем безмятежно уснуть. «Вероника» — спектакль выразительно маркированных приходов и уходов. Реакция Бороздина-старшего (Иван Шабалтас) на подлость Марка развернута как медленный, безмолвный проход через всю сцену — прочь, туда, где можно дышать. Чернов (Дмитрий Куличков) на пути от стола Монастырской в прихожую прихлопывает себя каракулевой шапкой-пирожком, ныряет в ладные валенки с калошами — из пылкого влюбленного прямиком в снабженца-жлоба. Но уже на пороге, спиной, ловит реплику: «Вы меня очень любите?» — и оборачивается на камеру с какой-то нервной, сложной гримасой, как в судороге: «Очень».

Вряд ли случайно в композиции «Вероники» все три музыкальных маяка — от корня «идти». «Спят курганы темные» в самом начале: парень молодой — журналисты не преминули заметить, куда он вышел. Но продолжение следует. На дне рождения у Монастырской танцуют под романс в исполнении Козина «Капризная, упрямая» с рефреном «уйдите!..»: интимно-сентиментальное, выставленное напоказ, в военном контексте кажется почти непристойностью. И сильная нота финала — как один жест, распахивающий двери. Пустой павильон, окна настежь, колышутся занавески. Все вышли встречать салют. Стол с белой скатертью, чинные тарелки, приборы: притихли, ждут. И из патефона — голос Шульженко. Долго-долго. Несколько куплетов. Из незнакомого: «Приходи поскорей!.. Ты мне грезишься в скрипе знакомых дверей… Приходи поскорей!»

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Физика «Дачников» другая, ее закон — стоячий воздух, удушье. Хотя на сцене сплошной пленэр: над открытой террасой веют пальмовые ветки на видео, к рампе спущены пляжные лежаки с поролоном. Но негу будто перекрывает невидимый транспарант «выхода нет». Большой мир к беженцам глух, если не принимать всерьез два телефонных канала «в Москву, в Москву!». Жена Басова, Варя (Елизавета Базыкина), получает предновогодний подарок от матери, весть о сломанной шейке бедра — и с железным самообладанием жмет на нужные кнопки, разруливая московскую ситуацию в минуту.

Сложнее приходится Соне (Яна Вилочкина): ее «мальчик»-идеалист записался в добровольцы — и юная влюбленная не находит себе места, рвется в дорогу. «Непоставленное» дыхание оригинала — хорошая точка старта для аранжировки Богомолова: с горьковской территории случаются и беглые модуляции в Чехова. Влас (Артем Курбатов) словно ловит тень Лопахина, вспоминая про физическое унижение детства, позор — и женские руки, что любовно смыли его когда-то: вывих к психоанализу, циничная, скользкая тема. Отсветы чеховской Наташи внятны в Ольге, жене доктора (Анна Бегунова). Ее плодовитость мужское общество обсуждает как дурной пример для стран третьего мира, а сама она грезит, чтобы шестерых чад разом смыло цунами. Игра этими мотивами не идет дальше стеба, вялых раздражителей слуха. Дерзкое электричество мхатовских «Трех сестер» Богомолова припоминать по случаю даже как-то неловко.

И. Миркурбанов (Шалимов).
Фото — архив театра.

В затянувшейся экспозиции постепенно обозначаются линии поколенческих натяжений: Влас — Марья Львовна, ее дочь Соня — Шалимов. Марье сочинена эксцентрическая биография-травестия святых грешниц Достоевского: девочка с панели — несколько браков — глава фонда «Мария Магдалина». Известно, что на грани фола Богомолов берет высоты чаще, чем в пределах правдоподобия. Так и тут: возрастная дистанция между начинающим режиссером Власом и дамой с жизненным багажом, достойным Альмодовара, стирается, о ней помнит лишь текст. На сцене — ровесники и недавние выпускники: Эвелина Гаттаулина — из ВШСИ К. Райкина, Артем Курбатов — с курса А. Козлова в РГИСИ. Десятиминутная женская исповедь в тонах ледяной экспрессии и молчаливая реакция на нее затягивают, как мощный диалог. Еще в середине прошлого века Г. Товстоногов расшатал сценические устои, значительно омолодив персонажей «Варваров». Энергия нынешней труппы Бронной — от вчерашних учеников К. Серебренникова, М. Брусникиной, Е. Каменьковича: человек, делающий первые шаги в профессии, осваивает сценические обстоятельства никчемности, жизненного выдоха — уже драматургия.

Можно было не сомневаться, что главный аттракцион — за Игорем Миркурбановым. Шалимов появляется в конце первого акта с зачехленной гитарой как поддержка новогоднего караоке. На эту роль возложено слишком много. Транслировать автобиографические эссе Богомолова, чтобы разобраться с памятью детства — и мальчиком, будто высадившим себя из машины ради пути к баблу, успеху, где предаешь «энергию вечности», чтобы зарифмоваться с шаманом-иноагентом БГ и подарить афише лихую рифму с «Ассой». От чрезмерной ответственности Миркурбанов не выпускает изо рта сигарету и сжевывает половину слов. Очная ставка песенника, что вышел в тираж, с новым поколением — несколько его диалогов с Соней. Яна Вилочкина ведет эти сцены сильно, испытывая Шалимова упорным молчанием-протестом. Отстраняет шанс раскрутить свои стихи под его музыку: не хочу ассоциироваться с вами. Но финал обнулит подростковую спесь, открыв в Шалимове биологического отца Сони. Копить драматические объемы — не в правилах Богомолова: золотое свойство этой эстетики — вовремя дрейфовать к фарсу. И в финале на болтунов насылается тотальный мор, похоже на салют «Елке у Ивановых».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Уцелевшая молодость тоже не в победителях: Влас скручен в бараний рог брачным контрактом Марьи Львовны. Горький отметил эту докторшу эпитетом «прямая как палка» за трезвость суждений. У Богомолова она поменяла профессию, но зреть в корень не разучилась. Закон функционирования в местной тусовке Маша формулирует жестко: тут поглощают всех без разбора, не тратясь на удивление. Шанс выделиться из биомассы, стать единицей близок к нулю. Странно, что режиссер-филолог допустил в эту максиму корявое, невыговариваемое словцо: абсорбировать. Между тем, за три часа в зале ощущаешь себя субъектом абсорбции тоже — заглатывая без всякого удивления продукт и скороспелый, и несвежий разом. Позавчерашние разборки с авторством культового «Под небом голубым»: у Анри Волохонского — «над», к Шамбале, у БГ Шалимова — где-то под Сестрорецком. «Прекрасное далеко…», что Соня поет на камеру: остался ли еще театр, где не нажали бы на эту кнопку в финале? Высококлассное видео с Бронной уводит поющее лицо в пиксели — и вместо пальмовых веток над сценой долго колышется рябь.