«Хиросима». Дж. Херси.
Независимый театральный проект «Дочери СОСО» (Москва).
Режиссер Александр Плотников, художник Константин Соловьев.

В пространстве «Внутри» — убежище независимых театров возле ж/д ветки Москва — Петушки — появилась «Хиросима». Это первый спектакль проекта «Дочери СОСО», поставленный не Женей Беркович, а другим режиссером — Александром Плотниковым. Но если по стилю он кардинально отличается от предыдущих работ театра, то по гуманистическому содержанию — уверенно их продолжает.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

«Хиросима» основана на репортаже американского журналиста Джона Херси, для которого в 1946 году The New Yorker выделил весь номер, отказавшись даже от рекламы. Один из основателей «новой журналистики» не выносил собственных суждений и не смаковал ужасы увиденного, а дал слово тем, кто был там в момент взрыва, кто сумел чудом выжить и, что еще сложнее, пережить катастрофу. Он буквально по минутам восстановил то жаркое августовское утро: чем занимались люди до 8:14 утра, когда прогремел взрыв. Хотя нет, «прогремел» — не то слово. По словам очевидцев, все случилось очень тихо: ослепительно-белая вспышка и чудовищной силы удар. Дальнейшая тишина была так же страшна и оглушительна — люди не кричали, не плакали, не стонали. Они молча бродили между развалин, молча куда-то шли и молча умирали.

Постановка, над которой Александр Плотников работал вместе с художником Константином Соловьевым, художником по свету Еленой Перельман и композитором Марией Аникеевой, так же тиха, лаконична и скупа на внешние эффекты, как свидетельства документального репортажа. И в то же время — красива точеной, изысканной красотой иероглифа, написанного тонкой кистью, или японского хокку, где воздуха больше, чем слов. Она выстроена по законам музыкальной драматургии, где разные линии развиваются параллельно, то расходясь в контрапункте, то сливаясь в общем хоре. «Дочери СОСО» — уже слаженный ансамбль, все актрисы чувствуют и понимают друг друга, кажется, телепатически. Но Плотников устроил им дополнительный тюнинг, и теперь они звучат, как музыкальные инструменты, у каждой — свой индивидуальный тембр, темп и характер, но вместе они — идеальный оркестр.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Режиссер с самого начала настраивает и наш, зрительский слух, предлагая услышать журчание реки, шум ветра на горе Фудзи и тишину зрительного зала. Каждому явлению соответствует свой иероглиф на стене — звук превращается в знак. Дальше на этой же стене будут появляться звучащие слова свидетелей. Будут проступать, отпечатываться — как на коже японских женщин при взрыве отпечатались узоры их кимоно, — теснить друг друга. А потом медленно выцветать, растворяться, как растворились в небытии тысячи человеческих жизней.

Спектакль очень статичен, действия почти нет, но при этом — напряжен и насыщен внутренне. Шесть актрис в деревянных сандалиях-гэта бродят по сцене, залитой белесой водой, как на рисовых полях, сидят на низких скамеечках и будничным тоном, без криков и надрыва, рассказывают о конце света.

Немецкий священник-иезуит Кляйнзорге (Елена Махова) все не может понять: что это было? В его голосе застыла растерянность. Молодой доктор Сасаки (Юлия Скирина) трое суток подряд перевязывает раненых и укоряет себя, что лег на часок подремать. И тоже будто постоянно удивляется, что все это происходит с ним и наяву. Доктор Фудзии (Ира Сова), напротив, относится ко всему с самурайским спокойствием, словно к ядерным взрывам ему не привыкать. Но именно он через 15 лет включит на своей кухне газ.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

А пастор-методист Танимото (Мариэтта Цигаль-Полищук) спасает и спасает людей, добывает воду, еду, перевозит их на другой берег — упорно и обреченно, словно Сизиф, толкающий свой тяжелый камень. И мучается иррациональным чувством вины, резонирующим, наверное, в каждом сидящем в зале: «Простите. Простите, что я выжил. Простите, что это случилось не со мной».

Служащая завода жестяных изделий (Ульяна Лукина) появляется на сцене позже остальных и сидит все время в стороне. Она пострадала сильнее других героев: долго пролежала под завалами книг и чуть не потеряла ногу — но не самообладание. Даже когда друзья пришли, чтобы сообщить о гибели родных, и оставили ее одну, беспомощную, — она не переставала внутренне улыбаться своему невезению и стоически, не жалуясь, переносила все испытания. Как переносили их, судя по свидетельствам, почти все японцы, даже посреди ада не теряя человеческого облика, помогая и поддерживая друг друга чем возможно.

Единственная из шести актрис, у кого есть более выраженная речевая окраска, это Наташа Горбас, играющая госпожу Накамура, мать троих детей. Чем дальше, тем сильнее она заикается, пытаясь выдавить из себя слова. Но кульминация ее рассказа — не тот момент, когда она вытащила всех детей из-под завалов живыми, и не тот, где они спасались в парке и чуть не погибли при пожаре. А тот, когда она впервые услышала по радио голос Императора, который не положено слышать простым смертным. Он сообщил о капитуляции Японии и конце войны. И сложно понять, чего было больше в ее сияющем и полном слез взгляде: горечи, что «мы проиграли войну», боли за невинных жертв, радости от наступления мира или все же восторга перед тем, кто эту войну развязал.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Драматическое напряжение в спектакле разряжается чайной церемонией с крошечными чашечками. Словно традиционный ритуал может оградить от окружающих ужасов, стать островком спокойствия и равновесия посреди всеобщего хаоса. А потом актрисы сооружают на сцене икебану, символизирующую молодую зелень, что начала неистово расти на пепелище, отвоевывая пространство у смерти. Но среди свернутых в трубочку хокку, которые актрисы читают во время чаепития, попадаются короткие новостные заметки о новых испытаниях ядерного оружия в разных странах. Словно и не было тысяч убитых и покалеченных, словно этот страшный урок оказался напрасным.

В спектакле не обсуждается правомерность или неправомерность ядерного удара, поставившего точку в самой кровопролитной бойне, которую устроило человечество. Как всякое настоящее искусство он говорит не о геополитике, не о большой истории с высоты полета бомбардировщика, а о конкретных человеческих жизнях, и отстаивает ценность каждой из них. Так же, как отстаивают их «Дочери СОСО» в каждом своем спектакле: жизнь двух девочек-подростков во время грузино-абхазского конфликта — в «Считалке», несчастных сирийских невест — в «Финисте Ясном Соколе», и жизнь маленького мальчика Сережи — в «Нашем сокровище».

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.