Павел Руднев

Ушла из жизни наша коллега, театральный критик Яна Постовалова. Яна из Кемерово. Окончив легендарный филфак местного университета, она прославилась тем, что была завлитом сразу двух кемеровских театров — Театра драмы и Молодежного театра. Тогда мы и познакомились. Главрежем Кемеровской драмы стал Денис Шибаев, и Яна меня позвала, чтобы я посмотрел и обсудил его первые работы. Денег не было, Яна сама организовала машину из Новосибирска и поселила у себя. Ее кемеровский дом меня поразил: он был полон книг. Это была отличная подборка европейского романа XX века и книги самых крутых семиотиков, структуралистов и культурологов. Половину этих книг я знал только по заглавиям. Было видно, что Яна с этими книгами работает, живет с ними. Везде закладочки, корешки истрепаны. Образованная, острая, полная галантного сарказма, изысканного мышления, боли познания, Яна была нестандартным завлитом, с повышенными потребностями. Потрясающие костюмы, бусы, изысканные украшения, красота и тонкость сочетались с точным и светлым, оснащенным умом. Она напоминала женщину эпохи модерн. Или героиню пьес Ольги Мухиной: тонкая, изысканная, хрупкая, ломкая, живущая в фантазии, но умеющая произвести впечатление в реальности. Красивая женщина.

Честно говоря, ей надо было поступать на театроведческий. Это было ясно. С ее возможностями. Я ее увлек этой идеей, и через неделю Яна согласилась, но захотела ехать не в Москву, а в Питер — я написал Тропп и Дмитревской. И Яна в то же лето поступила в Петербургскую театральную академию — это был 2011 год.

И дальше я только и слышал про это: ах, Яна, какая же Яна, какие у Яны успехи, Яна там, Яна здесь.

Ее ждало большое будущее. Собственно, слава уже была с ней. Она остро и ясно писала, чувствовала драматизм, любила театр и людей театра.

Что произошло, я не знаю. О чем-то догадываюсь. Но наше время не благоволит тонко устроенным, сложно сочиненным людям, не способным стать носорогами.

Евгения Тропп

Пишу это вечером той ужасной среды, когда мы узнали, что Яны больше нет. Не знаю, не понимаю, как можно осознать этот факт, как принять чудовищную весть. Просто хочется сбросить, стряхнуть этот морок. Ведь только что мы виделись, разговаривали перед спектаклем. Только что, как всегда, утром после спектакля она прислала текст о нем, и вот он в нашем блоге… Горько, что такой молодой и яркий человек ушел из жизни, что это уже непоправимо, безвозвратно. Я так хорошо, ясно помню, что мне написал Паша Руднев: «Жень, к вам будет в этом году поступать Яна Постовалова, она очень хорошая, обратите внимание». И мы, конечно, обратили внимание. А как же еще? Яна, тоненькая, очень серьезная девушка в очках, уже успела к тому моменту окончить университет в Кемерово и поработать завлитом сразу в двух кемеровских театрах. Ее нельзя было не принять на театроведческий, потому что это был супермотивированный человек, невероятно увлеченный и, конечно, очень способный. Она бесконечно много читала. И бесконечно много смотрела кино. Это были две ее сумасшедшие страсти. Она говорила, что очень хотела поступить на киноведение во ВГИК после школы, но то ли не решилась сама, то ли родители не отпустили девочку в Москву. Когда она стала учиться театроведению, к двум страстям прибавилась третья — она стала бесконечно писать о театре.

Она поступила к нам в первый год набора в бакалавриат. Наши первые бакалавры… Несмотря на невыполнимость уродливого учебного плана («пятилетка в четыре года»), Яна его полностью выполняла! Ее курсовые всегда были сданы в срок. Да, они были огромные (сорок страниц про «Чайку» К. Люпы, например) и при этом содержательные, глубокие, никакой графоманией Яна не страдала. Для одного курсовика или статьи перелопатить тонну книг и статей, просмотреть 30 раз на видео и живьем спектакль — это Яна.

Еще будучи студенткой, она пришла работать в «ПТЖ». Очень много писала. По-разному, не всегда прекрасно — конечно, так и не могло быть. Но вот теперь ее нет, а многие десятки ее текстов остались, десятки спектаклей отрефлексированы, замечены, обдуманы благодаря Яне. Ни один молодой автор не написал столько у нас в журнале и блоге. Но важно, что Яна всегда старалась исследовать спектакль, проникала в него, ее взгляд не скользил по поверхности, и даже самый быстро написанный текст отражал театр, не был просто словами. Она бралась за любой материал, смело, без колебаний. Ее не пугала сложность, скорее — наоборот. Она всегда очень хотела — смотреть, писать, брать интервью. Писала быстро, в ночь. Работала на фестивалях. Весь день смотреть спектакли, всю ночь не спать и писать статьи в фестивальную газету и вновь смотреть, не спать, писать. Ехать — конечно, куда угодно, в Рязань ли, в Магадан… Сейчас думаю: как хорошо, что съездила, слетала, увидела, успела…

Она «горела» своей профессией. Слишком, может быть. И то самое выгорание поэтому наступило вдруг, неожиданно и, как оказалось, бесповоротно. Гореть и горечь — однокоренные слова?

Горечь и боль утраты. Горечь и гнев: нет, так не должно быть! Горечь и горе.

Надежда Стоева

Я знала ее совсем недолго, всего несколько лет. Что такое «несколько лет» в сравнении с целой жизнью, которую она не прожила? Ничего… Яна могла ходить в театр каждый вечер и каждую ночь писать рецензию. Уставала, но на следующий вечер опять шла, вызывая, конечно, зависть и работоспособностью, и страстью к театру, и неистребимым желанием зафиксировать, проанализировать. «Ржала как конь»,— часто говорила она после очередного просмотра, или «Надя, это ведь ужас что такое было», и была при этом очень ранимым человеком. Слишком глубоко и не показывая никому, переживала очередной «крах», старалась пересмеять его. Или зачитать. Читала она тоже «запоем», покупая вечером очередную новинку, утром писала: «Я прочитала дивную книгу…» Я хочу запомнить ее радостной и нелепо танцующей после покупки в букинисте «Будденбро́ков. История гибели одного семейства» ее любимого автора.

И да, я не верю, я думаю, что это ошибка.

Поля Коршунова

Я не знаю, насколько правомерно все это писать. Хотелось бы самой Яне, чтобы мы все о ней написали? Имеют ли вообще слова хоть какую-то ценность в таких случаях?

Надеюсь, что имеет хотя бы одно, самое важное слово, которое я не успела сказать и никогда не думала, что буду писать вот так.

Спасибо.

За то, что, сама того не зная, все годы в академии была для меня примером, идеалом, к которому я стремилась. За наши разговоры обо всем на свете в любое время дня и ночи. За то, что научила не бояться быть глупой, за то, что пыталась научить быть умной. За смешной «танец радости». За одинаковые «трагические физиономии» на лекциях. За честность во всем. За то, что ты есть в моей жизни.

Дина Тарасова

Мы стоим возле Учебного театра «На Моховой», и Яна рассказывает, что купила, не удержавшись, на все деньги собрание Томаса Манна, как в ночь дедлайна, оставшись без интернета, дожидалась спасителя-ремонтника, что вызвалась писать о том, другом, третьем спектакле и взять два интервью — все до конца недели. Это кроме курсовых. Рассказывает эмоционально, громко, жестикулируя и как бы немного возмущаясь своей легкомысленности. Легкомысленность, впрочем, если и была, то только в готовности собраться и в любой момент поехать на фестиваль, согласиться на любую авантюру или взять неподъемное количество работы, вопреки здоровью и здравому смыслу. Когда дело касалось сроков, она была пунктуальна и даже сурова к себе. Об одной из курсовых рассказывала: проснулась среди ночи от понимания — пора, и за сутки, не вставая, написала работу.

После выпуска изменилось мало: мы случайно встречаемся, осунувшаяся Яна сообщает, что она «бледная как мышь», потому что третий день не спит, но в режиме нон-стоп сдала два материала, пишет портрет никогда не нравившейся ей актрисы — на сопротивление, а сейчас ждет режиссера с репетиции для интервью. На мое непонимающее: «Зачем?» — звеняще-серьезное: «Мне это нравится».

Нет, молчаливой она не была никогда. При всей интровертности, многие из переживаний проговаривала, заливисто обсмеивая. Смеха и самоиронии в ней было столько, что могли быть наивно отождествлены со счастьем.

В бессонную ночь перед экзаменом по истории России она забросала меня стихами-пирожками, сочиненными на одном дыхании после прочтения всего материала курса. Чтение конспектов было забыто.

сидит на стуле тупо Рузвельт
а Сталин сел типа умно
а Черчиллю плевать он курит
а Трумэна вообще тут нет

о травном плане Барбаросса
впервые в детстве услыхал
а было верно барбариса
и то конфеты а не план

Еще — невероятная ранимость, даже мнительность, эти-то переживания почти не вылезали наружу. И восприятие искусства на уровне физиологии: разбитое состояние после лекции по истории музыки, посвященной экспрессионисту Шенбергу.

На первый взгляд — не подойти. Строгость и элегантность. Аристократичная худоба, смугло-золотистая кожа, высокие каблуки, черный фрак, в оправе очков сиренево-розовые узоры. Модерн. Она растягивает звуки, формулируя, а взгляд направлен куда-то в сторону. И эта Яна приезжает однажды в гости в общежитие на Доблести, где сочетание ее взрослости и эстетизма с рисунками и надписями на желтых стенах рождает невыразимую странность. (Ее несовместимость с бытом, неприспособленность к нему.) Но мы пьем вино и смеемся, смотря недавно вышедший «Шапито-шоу».

Ксюша Ярош

Помню: Яна смеется в пальто весной.

Яна смеялась заливисто, громко, «как конь», над собой, над жизнью. Радостная экзальтация, на грани отчаяния. Что такое ирония и какая она бывает — первое, что рассказала мне Яна.

Яна умела радоваться пустяку, радоваться за других, радоваться красоте и человеческому. Даже всего одной удачной сцене в сплошь неудачном спектакле мало кто радовался так безудержно, как Яна. Но и чувствовала безнадежность она острее других. Не умела защититься.

Не жалела себя. Работала больше, чем на износ. Не отдохнув, тут же, не сомневаясь, с даже какой-то яростной мазохистской радостью бралась за новое, на приступ. Каждодневные рецензии, анонсы, спектакли, фестивали, мотания по стране, разборы на труппе. Непонятно, сколько Яна спала. Все ночи работала, что почти нереально физически. Самодисциплина плюс интеллигентность, не умеющая сказать «нет», сказать «стоп» всем, кто просит написать. Но и способность увлекаться фантастическая. Способность учиться (хотя уже столько знала), преодолевать себя.

Внешне — хрупкая, удлиненная, женственная, огромные глаза, острые скулы, изящная — благородство тонкой кости, узких запястий и тяжелых украшений. Невероятные платья, пальто, пиджаки носила грациозно-небрежно, вся — мухинская. Писала и исследование о его — Мухи — костюмах для Сары Бернар.

Любила импрессионизм. И экзистенциализм. Была требовательной, беспощадной — к себе. К другим иначе. Поворот головы, чуть изогнутый, как бы снизу вверх, и тактичная осторожность вопроса: чтобы не сделать другому больно. Если делала, потом изматывала, ела себя. Начитанности и интеллекта колоссального, Яна общалась без даже намека на снобизм. Аналитически мыслившая, умная невероятно, математически выверяющая каждую мысль, была порывистой, гиперэмоциональной.

Миллионы восклицательных знаков. На письме и в голосе.

Честная. Это было главным. Искала смысл. В искусстве, театре, в помощи людям. Мечтала устроиться в фонд помощи раковым больным. Без смысла — не хотела.

Невозможно заставить человека жить. Но и поверить в уход невозможно. Мы не уберегли. Или не доросли, чтобы понять.

Аня Сологуб

Яна в каждом семинаре сдавала работу первой — была камертоном нашего курса. После ее первых текстов было две мысли: во-первых, это высший пилотаж, во-вторых, нельзя писать с меньшей степенью самоотдачи. Тонкие пальцы в гигантских кольцах. Яну всегда было интересно разглядывать. Золотые картины Климта. Я очень часто оппонент ее работ. Перечитывала их по три раза (они очень подробны и длинны по мысли). Воспринять ее систему координат: масса неведомых терминов и фамилий, а также — нечеловеческий труд. Еще — сходство с ювелирными изделиями: Яна любит, умеет отыскать и явить перед читателем эстетически безупречное.

Пепельный, цвет чайной розы, «крем и карамель» (как пел любимый Яной БГ) — это гамма. «Пи**ецлютый!» — это трагикомическая экспрессия. Благородство тонкого ума: Яна очеловечивала для нас фрагменты (о которых не всем было известно, ибо это были изыски) из жизни прерафаэлитов, авангардных художников, бесчисленного числа писателей — сыпала жемчужины в колодец беспечной болтовни. Умела быть «здесь и сейчас». А иногда отсутствовала, присутствуя, — обдумывала очередной текст.

Сложное для Яны всегда было притягательно и как-то естественно. Ее внутренняя сложность и внешняя (жизни), наверное, зашкалили, превысили все мыслимые и немыслимые пределы. Она восхищалась Яном Фабром в Эрмитаже. С нежностью говорила об одном из костюмов: женский вариант средневековых лат, с юбочкой. «Рыцарь отчаяния — Воин красоты». Как будто про нее это название, а латы — должны были быть для нее.