Что делать?

Всего шесть лет назад, ласковым летним днем 11 июня 2013-го он позвонил мне — и каким-то неожиданным голосом:

— Вы стоите? Тогда присядьте! Умер Антон Кузнецов!

Это был его сокурсник и друг. Тоже ученик Льва Додина. С того первого режиссерского курса, который Додин набрал в 1989 году и, кстати, пригласил меня преподавать «Основы литературной композиции». Название придумал Додин, а все остальное надо было придумать мне. К 2013-му Антон Кузнецов уже был известный французский режиссер и глава одной из высших театральных академий Франции. А в 1989-м на курсе было только восемь молодых людей и одна девушка — Наташа Кромина. (И она ушла из жизни. Как страшно!)

Я возвращаюсь все время мыслью к этому сообщению о смерти Антона с того момента, как услышал в трубке: «Умер Олег Дмитриев!»

Я занимался с этим курсом два года и любил всех своих студентов. Но Олег и Антон были как-то особенно близки мне. И пониманием жизни и театра, и интересом к самому предмету разговора. Не знаю, что думали мои работодатели, предлагая мне вести этот предмет, но знаю, что думал сам: я все еще боролся в ту пору за восстановление суверенных прав драмы на театре и хотел научить чему-то в этом смысле будущих режиссеров. (Потом перестал бороться. Бесполезно.) Но эти два года были из счастливейших в моей жизни, хотя и достаточно тяжелыми. Я говорю об этом прошедшем счастье именно сейчас, когда ушел Олег Дмитриев.

Фото — В. Васильев.

Вспоминаю болезненно, конечно. Ибо разом озираю весь путь нашего общения и дружбы — с первого знакомства и почти до последних недель… Мы, кажется, так недавно, в начале лета, говорили с ним по телефону. А после он исчез как-то, и…

Но говорить о Дмитриеве — значит, говорить о главном в его жизни: о театре, который виделся ему и который он пытался создать.

Что Дмитриев был замечательный актер, что его роли были великолепны — вспомнить хотя бы Верховенского в «Бесах» (в двадцатилетний юбилей спектакля я снова пересматривал его и удивлялся совершенству актерского существования на сцене — Олега в том числе), — это все знают.

Но была еще тайна Олега: он ощущал себя, прежде всего, как режиссер.

Он прекрасно работал ассистентом при постановке знаменитых спектаклей Льва Додина, но, конечно, стремился к режиссуре самостоятельной. Как всякий режиссер по нутру. Он был бесконечно предан МДТ как театру, он жил только им и в нем, но продолжал искать про себя собственный театр. Это так естественно!

Первым открытием его как самостоятельного режиссера была «Любовь Дона Перлимплина» в 2004-м. Сумасшедшая сказка о любви, которую написал Гарсиа Лорка и которую с не меньшей сумасшедшинкой истинного искусства воплотил Олег Дмитриев.

Владимир Селезнев и Наталья Калинина сыграли трагедию любви. И трагедию нас всех, которые не понимают друг друга и не способны понять, что истинное в человеке. И в ком — истинное.

И было еще одно ошеломительное в этом спектакле: красота. Та самая, которая должна спасти мир. Спектакль был необыкновенно красив: человечески, сценически… Мы с женой смотрели его несколько раз и не могли отрешиться от него.

На сцене МДТ Дмитриев поставил немного, но постановки его были значительны: там были прорывы художественные, как в «Тени стрелка» Шона О’Кейси, как в «Привидениях» по Ибсену… Но более всего их отличало совершенство актерской работы и работы режиссера с актером. Дмитриев был актерским режиссером, он любил актера и саму эту работу и любил открывать новых артистов. Или знакомых нам, но в каких-то незнакомых качествах…

И почти сразу после «Дона Перлимплина» он начал создавать отдельный, собственный — Авторский театр. Этот театр существовал все последующие годы, при самой минимальной поддержке. а то и вовсе без поддержки… Он нашел себе помощника в лице Елены Седовой, самоотверженно строившей этот театр вместе с ним на ролях директора и организатора.

Это был театр иногда даже одного актера или двух актеров… Что не мешало вспарывать трагические пласты человеческой жизни или нашей истории.

Авторский театр был для Дмитриева каким-то вызовом собственной судьбе и, вместе, открытием новых возможностей театрального действия.

Так монологический спектакль «De profundis» («Из бездны») по Оскару Уайльду с Алексеем Девотченко в главной роли окатил зрителя таким количеством новаций сценического существования актера и такой новизной интонации, что остался в памяти надолго. Хотя очень быстро был вынужден сойти со сцены по чисто театральным обстоятельствам личных расхождений режиссера и актера.

Дмитриев шел дальше. Он поставил «Ночной дозор» по прекрасной повести Михаила Кураева, где ввел в спектакль «театра одного актера», сравнительно с текстом автора, одну деталь: в финале оказывается, что свой монолог главный герой — бывший исполнитель сталинских репрессий, произносит не перед кем-нибудь, а перед своим недоразвитым внуком, который, в сущности, не способен услышать и понять его.

Спектакль был удивительный. Темных красок… Глубокий. Нельзя забыть блистательную игру актера Сергея Козырева, и, кажется, впервые Олег набрел здесь на Станислава Никольского, позже ставшего очень близким ему артистом.

Фото — Б. Тополянский.

Несмотря на бесконечное количество сложностей, в основном, материальных, театр двигался вперед. «Зачарованные смертью» Светланы Алексиевич, воспоминания Надежды Мандельштам: «Мандельштама нет»…

В спектаклях «Авторского театра» проявилась характерная черта Дмитриева-режиссера и театра Дмитриева. Это был театр исследовательский и это был режиссер-исследователь жизни.

После «De profundis» О. Уайльда, спектакля, сыгранного на малой сцене Театра Ленсовета, Авторский театр выступал, кажется только на разных мини-площадках, из которых сцена в Музее Достоевского была, пожалуй, еще самой «сценичной».

Но театр рос и режиссер усложнял свои творческие задачи, и зритель у спектаклей был в избытке. Настоящий. Заинтересованный. Не могу сказать, что к ним проявлялось такое же внимание театральной и, вообще, художественной среды.

Гейне сказал о своей поэме «Атта-Тролль»: «Она осталась недостроенной».

В наше время как-то поисчезали театроведы, которые могли заметить даже незавершенный в своем создании театр, написать о нем, попытаться понять, куда он стремился и во что мог вырасти. Но… «мы ленивы и нелюбопытны», — как сказал Пушкин, имея в виду Грибоедова — тоже недостроенное здание культуры.

В остальном… Я мало встречал людей, даже занимающихся искусством, которые были б в такой мере привержены ему. И немного встречал тех, чрез чье сердце, в самом деле, проходит трещина мира. Дмитриев был таким. В жизни его нельзя было назвать мягким человеком. Он был вежлив и жесток. Он был человеком театра и знал законы бытования в нем. И, вместе с тем, он был необычайно порядочный человек. Твердых правил, несколько старомодных. Он умел ценить творчество других — тоже весьма редкое свойство. Помню, он воскликнул об Антоне Кузнецове: «Так Антон же был талантище!» И в том был истинный восторг.

Олег Дмитриев и Борис Голлер после премьеры спектакля «Синий свет»
Фото — В. Васильев.

Он оказывал мне честь, считая себя и моим учеником тоже. И я всегда был благодарен ему за это. Он с пониманием относился к моей работе: жизнь научила меня ценить это качество. Он был моим другом — личным и близким — и в трудную минуту подставлял плечо. Это тоже незабываемо.

Это — никак не меморий, упаси Бог! Только первые слова, для которых надо брать силы откуда-то, где от боли и отчаяния их вовсе нет…

У меня нет сил попрощаться с Олегом Дмитриевым!