Его приход в театр, в театральное дело не был явлением одиночным. Но в яркой плеяде математиков и экономистов, технарей и социологов, в конце 1960-х — начале 1970-х обратившихся в театральную веру по призыву Анатолия Зиновьевича Юфита и Бориса Юрьевича Сорочкина, Дадамян занял совершенно особое место. Его место никем не могло и не может быть занято — по той простой причине, что подобная научная оснащенность, талант организатора, дар лектора и понимание искусства редко совмещаются в одном человеке.

Блестящий аналитик социально-экономических проблем театра, автор одной из главных книг в этой области, до сих пор во многом сохраняющей свою актуальность (хотя написана она еще в советское время, более 30 лет тому назад), он стремительно трансформировался в энциклопедически образованного историка культуры, написав книгу о русском театре периода Первой мировой войны, затем — многостраничную и многостороннюю «Атлантиду советского искусства», почти беспримерный опыт серьезного междисциплинарного анализа искусства эпохи, на наших глазах погружающейся — не столько в небытие, сколько в сферу домыслов, мифов и спекуляций.

Здесь Дадамян был ученый — он вообще преподавал статистику, знал все о факте, знал, как факт соотносится со статистикой и как — с интерпретациями. И, конечно, он при этом в науке был поэтом, стремился передать дыхание времени, его пульс, особенности кровообращения, биение жилки на виске.

Погружение в историю, конечно, не мешало ему постоянно заниматься театральным менеджментом всесторонне. Много лет он преподавал в ГИТИСе, основал Высшую школу деятелей сценического искусства, работал в школе Райкина, и все его студенты вспоминают о встречах с ним восторженно (я его студентом не был, но даже дискуссия — Геннадий Григорьевич был моим оппонентом на защите менеджерского диплома — запомнилась весьма). Он неустанно ездил по стране с лекциями, встречался с сотнями работников театров и чиновников, сеял разум и просвещение в продюсерской среде всеми доступными ему средствами.

Не буду здесь сбиваться на перечисление заслуг и званий, ибо они несоотносимы с подлинной значимостью Дадамяна. Он, конечно, был своего рода театральным гуру. Его лекции и выступления на съездах и конференциях — у Дадамяна был свой Карфаген, чаще всего говорилось о необходимости сочетания государственной и общественной поддержки искусства, — превратились со временем в какой-то важнейший ритуал продюсерской корпорации и всего российского театрального мира. Он взял на себя роль агитатора в защиту культуры и нес свой крест до конца. Кстати, Дадамян приехал в Москву из Карабаха и очень быстро освоился в музыкальных и театральных кругах, стал неотъемлемой частью культуры Москвы. В кругу друзей, однако, он именовал себя только именем «Хач», которое в наше время, к несчастью, приобрело уничижительные, отрицательные коннотации. Боже, как много говорит о нас язык, и как мало лестного. «Хач» — означает «крест», помните ли?

И природную взрывную энергетику горца, и вековую мудрость, и полный созерцательной печали взгляд армянина он в себе сохранил. Он умел и любил говорить не только о театре, о поэзии. С тем же почти жаром, с осведомленностью знатока он говорил о вине, о коньяке, о еде (в последние годы — о здоровом питании): «Значит, так — моешь холодной, слышишь? водой…» Он был по-настоящему талантлив, восприимчив ко всем проявлениям подлинной жизни, потому и подлинно живое в театре было ему открыто.

Его характерный, незабываемый тембр голоса, артистический жест («два крыла, видите?»), его неповторимая интонация тоже останутся с теми, кто его помнит, как и книги его, и статьи, которые будем перечитывать, тем, может быть, более, что уже ни созвониться, ни написать…

В первый раз в жизни пишу в журнал, уважаемый и давно знакомый, профессиональный, авторов которого уважаю и ценю. Я, совсем не автор и даже не пишущий человек, пишу про человека, который был родителем не в смысле «родил», а в смысле «научил». Научил говорить одинаково с уборщицей и президентом, не бояться делать новое, въедаться в мысль и изучать предмет, мыслить системно и смотреть глубже.

Он Мастер, потому что «творил» нас, учеников, умел окрылять так, что хотелось летать и горы двигать, он верил так, как не верила я сама. Так мы писали диплом. Сначала я пробовала описывать в дипломе свой первый реализованный продюсерский проект сама, но сделанное не превращалось в текст. Я мучилась несколько недель, пока Геннадий Григорьевич не пригласил поработать вместе. Я приехала к нему на дачу, он посадил меня одну в комнате на втором этаже. Сказал: «Пиши». Я тупо смотрела в монитор и опять ничего не могла. Вышла на улицу, застала его за прополкой грядки и говорю: «Не получается — все какие-то слова глупые». Он начал настраивать меня на работу — и тут я разревелась. Потом долго рыдала на его плече, он успокоил, конечно, поднялись мы на тот самый второй этаж и сели вместе у компа. Говорит: «Расскажи мне о своем фестивале». Я медленно начала говорить, он слушал внимательно, задавал вопросы, был искренне заинтересован, минут через 20 остановил и сказал: «Теперь печатай все это. Ты сможешь». И ушел. И я смогла. И с тех пор я не боюсь писать…

И сейчас вот села писать про Вас, мой дорогущий Г. Г., потому что Вам было бы стыдно за меня, если бы я отказала в просьбе «ПТЖ». Потому что Вы бы сделали это для меня и любого другого своего ученика.

Он учил любить друзей и дарить им много сил и времени, собирая толпы сначала в маленькой кухне Дома композиторов, потом в гостиной в Старопименовском. Всегда и все хотели быть в гостях у них, гостеприимных и умных собеседников, Варвары Суреновны и Геннадия Григорьевича. И вот ушла она, а через 4 месяца он. Конечно, прожить вместе больше 50 лет и потерять… как оторвать полтела, наверное. Гордился он очень Варенькой своей, умницей и красавицей, и мы все ею восхищались.

Он всегда говорил, что человека определяет «масштаб личности». Теперь я лучше понимаю смысл этих слов и стремлюсь думать не только о своем носе и кресле под собой, а о людях вокруг, о людях вокруг этих людей, об их соседях, их семьях (семья, кстати, для него всегда была на первом месте), о крышах над их головами, об их сердцах, мозгах, душах, глазах… Он всем своим поведением и разговорами, статьями и книгами показывал, как должно и что важно. Важно беспокоиться о том, что вокруг, видеть и анализировать, оценивать и прогнозировать (чего я не умею до сих пор), совершенствовать и менять. В лучшую сторону, конечно… Что бы сейчас сказал опытный автор, интересно? Наверное, что пора остановиться.

Г. Г.! Ведь все равно недостаточно слов, чтобы сформулировать Ваше значение в этой земной жизни. Но я так рада, что на моем пути Вы встретились. Теперь, вот уже второй день, чувствую себя повзрослевшей и как будто лечу сама, с крыльями, которые Вы мне приделали, хотя и говорили всегда, что — теоретик. Нет, практик. Вы сделали меня и многих других. Спасибо, дорогой Мастер. И еще. Чуть не забыла. Вы ведь научили меня не бояться Больших людей, говорить с ними, как с обычными, тогда, когда показали, что надо стукнуть по столу кулаком и сказать: «Дадамян, я не боюсь тебя». Научили и этому. И называли потом «молодой Дадамян в юбке».

«Ну, и ладушки», — сказали бы Вы, закончив писать…

Ваша Милена Авимская, заместитель директора по развитию (Вы успели поздравить меня с этим назначением и снова сказали, как гордитесь) Центрального академического театра Российской Армии