(2 декабря 1921 — 19 февраля 2013)

Похороны назначены на воскресенье, 24 февраля.

11.30 Гражданская панихида. Учебный театр. Моховая ул., 35.
13.00 Отпевание. Храм Иконы Божией Матери Всех Скорбящих Радость. Шпалерная ул., 35А.
14.00 Отъезд от Храма на Волковское кладбище для захоронения.

Когда я учился в аспирантуре, я поссорился с коллегой, с которой мы до этого были в прекрасных человеческих отношениях, и Галина Алексеевна с горькой обидой, жестко и особенно печально мне сказала: «Ваше поколение… Вы не умеете дружить!»

Потом, через несколько лет у нее самой вышел конфликт с кем-то из ближайших подруг, я думаю, с Н. А. Рабинянц, и я видел, что она ходила убитая горем, сама не своя и с чувством скорби и боли, именно боли, еле-еле проговорила, что поссорилась с очень близким человеком. Я много раз обращал внимание на то, что для нее были очень важны нормы порядочности, моральные вещи. Мне она прямо и нелицеприятно выговаривала за то, что я, повзрослев, некорректно вел себя, чувствуя себя «наравне» со своими учителями.

Получив назначение на место заведующего кафедрой после смерти А. З. Юфита, в своем новом кабинете она очень долго (по-моему, больше года) не садилась за его стол, а вела все рабочие заседания с места «посетителя» за журнальным столиком. Это опять про нравственность, про чувство достоинства и человеческих обязательств.

Она рассказывала с гордостью, что на работу, в институт на Исаакиевской площади, в глуховатые 50-е годы искали «русского», «не сволочь», и ее учителя порекомендовали ее. Видимо, она поняла, что будет дальше жить на этом месте «не сволочи». Тем более, что ее руководителем в аспирантуре был бывший формалист Томашевский. Они оба чувствовали бдительное внимание окружающих «товарищей». Но она защитила диссертацию в срок — единственной из всех аспирантов своего набора, своеобразно дала оплеуху более «правильным» школам. И всю жизнь этим гордилась — она же не подвела учителя!

У нее самой было чувство связи учитель—ученик, ответственное чувство зависимости. «Я хочу, чтобы Вы и Саша защитились, пока я тут», — сказала она как-то, когда была проректором по науке. То есть, это можно было сделать, наверное, и после ее ухода с этой должности, но она как-то внутренне за нас «отвечала». (Я чувствую себя виноватым, я не оправдал в этом ее доверия.)

Галина Алексеевна очень печалилась, когда в советское время на «прогрессивную» тему был написан слабый диплом, она понимала, что к теме вернуться не дадут, и шанс утрачен. Ей было не все равно. А когда утвердили какую-то очень «правоверную» тему диссертации, я стал возмущенно ее выспрашивать, зачем она позволяет мракобесие, и она объяснила: «Чтобы другим можно было утвердить тему про Мейерхольда, например!» Она пыталась «протащить» эти «левые» вещи. «Надо быть дипломатичным», это она понимала, и в острых ситуациях не шла на скандал, но потом пыталась достигнуть результата своими «дипломатичными» способами.

Она была из своего времени, она научилась жить по его правилам, но, безусловно, внутренне в «советчину» не помещалась. Она была беспартийной! Ее, конечно, вынуждали вступить, но она отвечала что-то про семью и отбилась. Поверьте, это требовало твердости, и это лишало некоторых материальных и карьерных перспектив. Заведующий кафедрой истории и теории советского театра — беспартийный? Для того времени, для эпохи партбюро (в которое она, следовательно, не могла входить) — это необычно, это трудно. Она умела хорошо, спокойно, разумно строить отношения и использовала это во благо.

Она руководила кафедрой в 80-е годы достойно и толерантно. При ней появлялись новые люди, и проходили диссертации, вполне свежие по темам и мыслям. Вплоть до того, что защитился Зенон Позняк, впоследствии лидер белорусской оппозиции, а в то время — радикальный молодой театровед, полностью переписавший официальную историю белорусского театра и с проклятиями отвергнутый минскими вузовскими начальниками.

Она существовала в профессии очень академично. Что ее «История критики XIX века» — вклад в науку, это несомненно, бесспорно. Сотни студентов она учила грамоте профессии. Видимо, ей было обидно, что «престижные» дневные театроведческие курсы с большим количеством часов нагрузки давно дают вести более «современным» педагогам, хотя она была формально по должности выше всех, а ведь никогда никак не дала никому это понять — из гордости, из скромности. Но я был совершенно потрясен тем, что в связи с приездом зарубежных коллег-новаторов и на конгрессах FIRT (Международной ассоциации исследователей театра) Галина Алексеевна вполне свободно рассуждала о семиотике и герменевтике, она все это действительно читала!

Театр она, конечно, любила, именно любила, с темпераментом и азартом, имела пристрастия, имела отторжения. Она говорила (правда, давно, может быть, в последнее время это изменилось): «Ну, не люблю я вашего Могучего, как я не люблю лук, вот не люблю, и все». Она была в этом честной. Не обличала, не «разносила», не боролась. Просто не любила. А в прошлом, в идейные времена, несмотря на соблазны, отличалась тем, что никогда ничего не написала про партийные спектакли (исторические, производственные и т. п., а их было много, много!), хотя ее положение одного из видных критиков, члена художественных советов и т. д. к этому обязывало.

Она любила с самого начала Товстоногова, Агамирзяна, обычный набор хорошего профессионального театра. Она заняла позицию специалиста по постановкам русской классической литературы. И это — по праву, хотя бы потому, что эту литературу она на самом деле отлично знала. Пушкина она помнила наизусть в огромных объемах (не пишу «все изданное целиком», чтобы не показаться слишком слащавым, хотя, скорее всего, это близко к истине).

С ней было легко общаться. У нее включалось чувство юмора, ее глаза иронично и пронзительно впивались в собеседника. Она не изображала ни своей «значительности», ни своей усталости, она была совершенно честной в общении. Она была совершенно живым эмоциональным человеком до последнего времени, до последних дней. Она приходила в Академию, на Советы, на заседания кафедры всегда нарядно одетая, тщательно причесанная и аккуратно подкрашенная. «Не фефела!» После новогоднего заседания полтора месяца назад мы сели за столы, чтобы отметить. Никто не начинал говорить, и для «разогрева» мы подставили ее и заставили произнести первый тост. И она всерьез, ответственно, даже торжественно, как будто прощаясь, говорила о ценности Академии для всех нас.

В последний раз Галина Алексеевна была на кафедре 6 февраля.

Ей было очень тяжело в последние годы, даже не физически (в этом смысле она была Ванька-встанька), а морально. До нее ушли из жизни практически все близкие коллеги и друзья. С каким-то даже хрипом в голосе на похоронах Сахновского, вскоре после смерти Юфита, она отрывисто, через силу произнесла фразу: «Нет горше утраты, когда один за другим уходят друзья». Она хоронила их всех по очереди. Она просила «позванивать».

Она жила с чувством, что осталось немного. Несколько лет назад я провожал ее домой после того, как она приходила на какой-то Совет. Мы вышли из машины, и тут, без свидетелей, она достаточно серьезно продекламировала: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»

Спасибо Вам, Галина Алексеевна. Простите! Светлая память.