«Король Убю». А. Жарри на фестивале NET.
Театр «Чик бай джаул» и театр «Э компани» (Франция — Великобритания).
Режиссер Деклан Доннеллан, сценография Ника Ормерода.

Отправной точкой режиссерского замысла в этом только что показанном на фестивале NET спектакле совершенно очевидно стало «пубертатное» происхождение пьесы «Король Убю». То есть тот факт, что ее написал 14-летний лицеист, что прототипом заглавного героя был неприятный школьный учитель. И действительно, пьеса Жарри имеет все признаки подросткового сознания, начиная с того, то Убю, в сущности, дурное, жестокое дитя, и заканчивая тем, что сюжет и диалоги совершенно линейны и хулигански неприличны.

Историки театра утверждают, что папаша Убю породил все европейские театральные течения ХХ века: и сюрреализм, и абсурд, и «театр жестокости». То есть проложил путь от устойчивого мира ответственности, отраженной в реалистическом искусстве, к миру энтропии, инфантилизма и полной безответственности, столь же точно и беспощадно воплощенному европейскими художниками середины прошлого столетия. История восхождения на трон ублюдка с одной извилиной, главное слово в лексиконе которого — «срань» (в одноименном спектакле Московского театра «Et cetera» оно было заменено на «ж… у», что большой разницы не делает), а единственный мотив деятельности — заграбастать побольше, повторяю, линейна и, в сущности, примитивна. И вот именно поэтому, видимо, она хороша для острого политического театра, который отражает схемы поведения человечества, так и не меняющего с развитием цивилизации своей первобытной сущности. Менялись-то лишь способы их художественного осмысления. К примеру, там, где у Макбета «Я словно слышал крик: „Не спите больше! Макбет зарезал сон“» или у нашего Годунова «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста», у Убю — всего только очередная «срань».

Сцена из спектакля.
Фото — Johan Persson.

Нынешний репертуарный выбор Деклана Доннеллана, славного изящными и умными постановками Шекспира, а также пушкинской трагедии «Борис Годунов», кажется весьма эксцентричным. Ну, не его материал, не джентльменское это дело! Однако режиссер и пьесу Жарри умудрился поставить как джентльмен. Скажем так, попал культурный, изысканный человек в бардак, на помойку, где такая речь, что между матерными словами остаются лишь промежутки для союзов и междометий, а вдобавок еще грязь и миазмы. Что он предпримет? Либо по возможности абстрагируется, либо попытается слиться с пейзажем. При этом замечено, что рафинированные люди в процессе опрощения пускаются во все тяжкие, поражая мощью своих эволюций и словесных фиоритур.

Что-то в этом роде и произошло в спектакле Доннеллана. Хорошие артисты — на сей раз группа французских актеров, с которыми он давно работает, — вовсю отвязываются на сцене: корячатся, встают раком, с наслаждением изрыгают бранные слова, задирают юбки, издают неприличные звуки и т. п. Они ведут себя, как разнузданные дети, и это, разумеется, входит в правила игры.

Сцена из спектакля.
Фото — Johan Persson.

Режиссер показывает всю историю в оптике подростка, который живет в благопристойной буржуазной семье, но пребывает на самом пике типичной пубертатной ломки. Он не в ладах с миром, нервишки оголены, каждая мелочь ранит, всюду видятся оборотные стороны, потайные гадости и нечистоты. Художник Ник Ормерод, известный лапидарностью и минимализмом, на сей раз устраивает на сцене невозможную красоту. Перед нами интерьер богатого дома: белая мебель в классическом стиле, изящные настольные лампы, стол с блестящей сервировкой, всякие дорогостоящие безделушки. Но несносный мальчишка все это снимает на видеокамеру, укрупняя детали кажущегося стерильным порядка, и вот уже на сияющем унитазе обнаруживается подозрительный коричневый след, на мохнатом белоснежном коврике — скрытые капли мочи. А на кухне и вовсе дразнит наглой кровавой плотью огромный, нашпигованный чесноком кусок свинины. Родители одеты в бело-розовые одежды, и, кажется, от них даже отчетливо пахнет дорогим парфюмом. В том же духе смотрятся и гости — сплошной зефир, и разговоры журчат тихим, едва различимым в общей благостной тишине ручейком. Однако сын, раздираемый «капричос» подсознания, что называется, зрит в корень, и в эти минуты «зрения» происходящее на сцене резко искажается: меркнет свет, а фигуры начинают двигаться в уродливой и зачастую непристойной пластике. Собственно, весь сюжет с папашей и мамашей Убю, с захватом трона, с убийством польского короля Венцеслава, с разором и войной «провидит» именно мальчишка: его суперпристойные, с виду белые и пушистые родители превращаются в чудовищных папашу и мамашу из пьесы Жарри, а гости — в остальных, тоже откровенно фарсовых персонажей. Орудиями убийства становятся предметы домашней утвари, все эти ножи, вилки, миксеры и прочее, а респектабельная гостиная постепенно обращается в свинарник.

Сцена из спектакля.
Фото — Johan Persson.

«Автор» сюжета про Убю здесь, в сущности, ребенок, находящийся в весьма проблемном психологическом периоде своей жизни, и параллель с самим автором знаменитой пьесы очевидна. Но очевидно и другое: мастер плести шекспировские узоры, Доннеллан на сей раз берется за материал, требующий прямо противоположного занятия, и вот «подростковая оптика», как уже было сказано, позволяет ему и его актерам отвязаться по полной программе. Кристоф Грегуар в роле папаши Убю и Камий Кайоль в роли мамаши ведут себя на сцене с темпераментом именно что распоясавшихся деток, которых так и тянет отшлепать по тому самому месту, название которого в одноименном спектакле «Et cetera» вместо слова «срань» то и дело употребляет Александр Калягин. Колбасятся, бесятся, бесчинствуют! Развивая прежде уже высказанную догадку относительно джентльмена, ступившего в кучу отбросов, представляю, как иной интеллектуал возьмется материться и выдаст такую сокрушительную руладу из стоящих встык ненормативных слов, что самого посконного носителя этой лексики вгонит в ступор.

А впрочем… Впрочем, заложенная в спектакле Доннеллана мысль разве не хороша и не верна на данном отрезке развития европейской цивилизации? Даром, что и действие пьесы Жарри разворачивается в Восточной Европе, да и относительно своей, западной ее части британский режиссер не слишком обольщается. В одном из интервью он сказал: «Своей чрезмерностью и антисоциальным поведением, своей сокрушительной энергией, единственная цель которой — преумножение власти, папаша и мамаша Убю, возможно, ужасают нас ничуть не меньше, чем смешат. Разве не напоминают они нам наш собственный эгоизм и нашу необузданную жестокость, которая жила в нас в детстве? Об этом прежде всего пьеса Жарри: об опасном инфантилизме, столь же порочном, сколь и невинном. Убю олицетворяет тот потенциал насилия, который существует в глубине каждого из нас».

Ну, в общем, убедил. Так оно и есть. И пубертатные видения мальчика из его спектакля убийственно недалеки от истины.