«Записки юного врача». М. А. Булгаков.
Театр «Мастерская».
Режиссер Григорий Козлов, художник Николай Слободяник,
инсценировка Максима Блинова.

У главного героя цикла рассказов «Записки юного врача» есть все шансы стать талантливым доктором: Булгаков делает его откровенно одаренным, наделяет спасительной интуицией и пристраивает рядом всемогущую удачу. Неизбежные встречи со смертью или казусные ляпы закаляют характер и добавляют опыта, помогают не погибнуть под «тяжестью славы». Поэтому омрачающие его жизнь недостатки (а конкретно — отсутствие внушающих уважение повадок) не приговор, все будет, надо только подождать. Артист Максим Блинов со своим героем в схожей ситуации — сегодня еще бросаются в глаза погрешности и шероховатости его исполнения, суетливость, столь опасная для монологичной формы, но не исключено, что уже завтра наладится ритм, выровняется дыхание, будет отброшено лишнее. Гарантом и в помощь выступают доверие режиссера и педагога Григория Козлова; надо полагать, он неслучайно решился на непростую работу со своим недавним учеником, уже шестой год как покинувшим Петербург и служащим в МХТ им. А. П. Чехова.

Параллели между юным врачом и молодым артистом можно длить и дальше. Оба стараются говорить «размеренно и веско, порывистые движения по возможности сдержать, не бегать, как бегают люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить». Получается пока одинаково плохо (герой признает это, а артист, конечно, за собой отмечает). Оба нервничают, и это неизбежно. В начале артисту отводится узкая полоска авансцены, глубина закрыта полупрозрачным занавесом (за ним стол, обозначающий и кабинет, и операционную). С левой стороны — фонарь с гнездом, грифельная доска, сапоги; с правой — умывальник, халат, ведро. Рассказ о том, как герой добирался в эту глушь, как его встретили, как он осматривал свое новое царство, — подробный, с «иллюстрациями». На каждое новое обстоятельство (лошади, сторож, огонь) — перемены в свете и звуковом фоне, много лишних движений. Блинов торопится, оговаривается, забывает текст (чтобы вспомнить — повторяет целиком произнесенный уже фрагмент), боится пауз, прячется за действие. В какой-то момент спотыкается, оступившись об отодвинутый занавес, потом задевает ведро — думаю, что случайно. Но это неожиданно становится кстати для общего решения. Как и робеющий гость в незнакомой больнице, актер обживает пространство, примеряется к вещам, запоминает расстояния до них. Тут жить и работать. Двенадцать белоснежных халатов, висящих на вешалке от кулисы до кулисы, призваны подчеркнуть предстоящее тотальное одиночество. Несмотря на присутствие опытных медсестер и услужливого фельдшера, ключевое решение всегда только за ним, он один на один в бою за жизнь пациента. Это надо осознать, с этим надо справиться, с поражениями надо смириться.

Фото — Светлана Аввакум

И актеру удается схватить принципиальное: чередование задора, пафоса, паники, юмора, иронии. Это скрепляет цикл у Булгакова, это помогает Козлову, в конечном счете, сделать спектакль грустный, местами страшный и вместе с тем светлый и улыбчивый. Это-то и залог того, что все должно, в конечном счете, случиться. Как доказательство — прекрасно разыгранный рассказ «Стальное горло». Блинову удается все, в том числе виртуозная пародия на бабку, ту самую, которая чуть не погубила трехлетнюю Лидку с дифтерийным крупом. Народными средствами морила ребенка пять дней дома и потом, уже в больнице, кричала, что «каплями согласна лечить, а горло резать не дам»; образ деревенского невежества и упрямства. Подход к образу бабки лаконичен и действенен. Скругленная на секунду спина, будто совиный (на бок) наклон головы, старческий скрип в посвистывающем голосе — все это бодро, легко, — и вдруг перед тобой разом все знахарки, которых так ненавидит главный герой («хорошо было бы, если б бабок этих вообще на свете не было»). Булгаков, наверное, и предположить не мог, насколько этот тип окажется живучим и приставучим, ведь и сейчас упорно разводят марганцовку в ванной для новорожденного и укладывают туда пеленку («так положено»). Образ собирательный и одновременно для каждого очень конкретный, именно поэтому зал откликается душевно и дружно. Не только эту круглолицую бабку удается молодому артисту играючи прочертить в воздухе, но и девчонку ангельской красоты (будто с конфетной коробки), и ее мать с взглядом, полным «черной ярости», — их он не изображает, он смотрит перед собой, будто на них, возникших вдруг ясно в его воспоминаниях, и эти обретшие черты образы уже «отражаются» для нас у него на лице: в уголках улыбающихся губ или в складках нахмуренных бровей. Проявляется многогранность (воспоминания и реальность, наслоение прошлого и настоящего). Удачно совпали ритмичный текст, колоритный персонаж и артист: его рука, стремительно вздымающаяся вверх на словах «и тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на меня, на потолок», вызывает смех. Зал с благодарностью выдыхает и хохочет. После сцены операции со всеми физиологическими подробностями манипуляций на горле — шутка, а за ней и ирония по поводу растущей популярности доктора (заслуженная разрядка для зрителей и самого артиста).

Кроме «Стального горла» целиком и очень смело (но не так чисто) разыгрывается «Полотенце с петухом» (с него начинают, идут по порядку). Инсценировку делал сам артист, она компактна и предсказуема. Выбор падает на три рассказа, объединенных временными маркерами (в двух герою ровно 23, в третьем исполняется 24): нарратив и очевидная потенция к отражению внутреннего роста героя. Завершает спектакль заметно перекроенная «Тьма египетская»: про беладонну, про горчичник на тулупе, про сахар, которым младенчика из утробы матери выманивали, — есть; про «интеллигентного мельника» (интересный финал этого рассказа) — нет. Без него, кстати, не выстраивается до конца линия борьбы с недоверием деревни к медицине. Сразу идет грустная история про то, как «ручку младенцу переломил» (позаимствованная из «Пропавшего глаза» для уравновешивания череды побед). И потом, в финале спектакля, вдруг уже заметно повзрослевший доктор (об этом должен свидетельствовать накинутый плед), переведенный в новую больницу, где каждой болезни — свое отделение, с нежностью вспоминает прошедшее (на этих словах сквозь задернутый занавес проступает склонившаяся у стола фигура) и пафосно кричит как бы самому себе: «Привет, мой товарищ»!

Фото — Светлана Аввакум

Этот посыл не до конца ясен, не подготовлен. Через спектакль не тянется нить внутреннего, заложенного в прозе диалога, сложного и витиеватого: герой-рассказчик из будущего обращается к себе в прошлое, из прошлого — в будущее, из настоящего — в настоящее. То есть формально это присутствует («внутри себя я подумал», «помню последний государственный экзамен»), но на деле этого пока нет, нет ретроспективного взгляда в прошлое, нет внутренней перемены от одного состояния к другому. Практически нет. Как артисту Блинову должна быть интересна эта сложная ступенчатая конструкция: изобразить молодого глазами опытного, с перенесением зрителя в эпицентр вспоминаемых событий из прошлого. Думаю, работа над этим была запланирована и продолжится. А иначе зачем же было браться…