«Ю». О. Мухина.
Небольшой драматический театр.
Режиссер Лев Эренбург, художник Валерий Полуновский.

Первый абзац можно было написать еще до спектакля. Лев Эренбург впервые изменил классике и взялся за современную пьесу, причем, выбрал импрессионистский текст, казалось бы, ни в чем не соответствующий художественному методу НДТ, чуждый гротескному миру этого театра, где низкое и высокое ежесекундно сопрягаются, перманентно меняются местами и только в таком неостановимом «оборачивании» одного другим и могут существовать.

Пьесу Ольги Мухиной «Ю», написанную в 1996 году, ставили и время от времени продолжают ставить, но мне только однажды (и давно) довелось видеть ее на сцене. Осталось ощущение душистой милоты и только. Сейчас при чтении возникли впечатления другие: обнаружился умный юмор, веселый абсурд и вполне мастерский монтаж аттракционов. Все это Эренбургу подходит. А в том, что малейший привкус сладкой милоты на сцене будет вытравлен безжалостно, никто и не сомневался. Пьесу не только лишили сладости, с ней вообще много чего сделали: и сократили, и переписали, и досочинили отношения между героями, и уточнили время действия, и так далее, и так далее. Интересно, что «Ю» выдержала такие испытания и отдала спектаклю лучшее, что в ней есть. Прежде всего, осталась завороженность героев любовью, только мухинский «маленький любеночек» (не очень смирный, скорее летучий и прыгучий) вырос у эренбурговских персонажей до огромной любовищи (естественно, рифмующейся с кровищей). Суицидальные попытки и покушения на убийства есть и в пьесе, но неудачные и, в общем-то, нелепые и забавные. В спектакле смертей не перечесть (а их нелепость сохраняется, даже преумножается!). Травятся газом и таблетками, режут вены, падают с крыши, стреляют друг в друга и в себя, намеренно и случайно… Всех, кто не совсем погиб во время действия, добивают током в общей мизансцене перед выходом на поклоны: мигающая огоньками новогодняя гирлянда, опущенная героиней Ольги Альбановой в кастрюлю с водой, становится серийной убийцей. Очень смешно, честное слово.

В. Сквирский (Сева), Т. Колганова (Пирогова).
Фото — Е. Дуболазова.

Время у Оли Мухиной не важно, оно абстрактно, а место названо точно — это Москва. У Льва Эренбурга важным стало именно время — эпоха его собственной молодости. Судя по костюмам персонажей и по мелодиям, несущимся из радиоприемника, на сцене 1970-е годы; какие-то детали, может быть, взяты из 60-х, какие-то (песни немецкой группы «Чингисхан», например) — из ранних 80-х. Все происходит на кухне московской коммуналки, в которой слева стоит облезлая плита, справа — ванна, отгороженная мятой занавеской, а в центре — конечно, стол, за которым непрерывно выпивают. Низко висящий штанкет используется как вешалка для всяческих вещей — велосипед соседствует с пальто, а на самом видном месте прицеплен стульчак (уборная, предполагающаяся за дверью, то и дело сигнализирует о своем функционировании звуком сливаемой воды). По верху штанкета «едут» белые картонные плоские троллейбусы, машины и грузовики, также вырезан из картона силуэт памятника Минину и Пожарскому. На дальнем штанкете — красные башни Кремля со звездами, а на том, что висит высоко над авансценой, видна часть лозунга: СКОМУ НАРО (такие огромные буквы венчали, как мы все помним, крыши зданий не только в Москве). Под надписью мается, страдает, плачет и хохочет тот самый СКИЙ НАРО(Д).

…В начале спектакля в темноте зазвучала проникновенная фортепьянная музыка, «Элегия» Рахманинова, но ее тут же заглушил шум воды, обрушившейся в унитаз из сливного бачка, а потом из-за дверей сортира, разматывая за собой туалетную бумагу, выбралось бормочущее, ругающееся себе под нос, закутанное в какое-то тряпье, обмотанное теплыми вязаными платками существо в спущенных толстых рейтузах и зашаркало через всю площадку к якобы звонившему телефонному аппарату на стене. Аппарат оказался выключенным (вилка болталась на проводе), а существо — красавицей Хельгой Филипповой, играющей в спектакле безымянную Женщину, соседку по коммуналке, которую никто из персонажей не видит. (Она появилась вместо двух фантастических старушек, вычеркнутых из пьесы.) И вот когда эта старушонка, пытаясь смотать туалетную бумагу обратно в рулон, стала «пускать» ее волнами, как ленту — аксессуар художественной гимнастики, стало как-то спокойно на душе: фирменный эренбурговский гротеск никуда не делся, все в порядке. Так дальше и покатилось действие: обыденные, грубые, жалкие деяния героев становились лихими сценическими трюками и потом превращались в мгновения поэзии, то есть поэзия высекалась из самого низменного и дурацкого, что присуще человеку. Звук трубы гениального Тимофея Докшицера («Сентиментальный вальс» Чайковского) летел над зачуханной, скудной жизнью, оплакивая и возвышая нелепых персонажей, вечно пьяных от вина и водки, слез и истерического смеха, любви и ревности.

Сцена из спектакля.
Фото — Е. Дуболазова.

Актеры НДТ, как всегда, занимаются глубоким и бесстрашным анализом психофизиологии своих героев, причем, чем мучительнее и тяжелее (и душевно, и физически) страдают персонажи, тем более легко и искусно, как опытные эквилибристы, работают исполнители. В спектакле заняты «старики» труппы, а также трое молодых актеров, знакомых по «Преступлению и наказанию». Ощущение такое, что оголенный провод с электричеством к ним всем подвели не в финале, а перед началом спектакля — так много в них энергии, так насыщены они желанием высказаться, поведать об этих несчастных, смешных, трогательных чудаках, от всей широкой души мучающих друг друга.

Отчасти опираясь на пьесу, отчасти — на собственную фантазию, создатели спектакля собрали героев в неразрешимые любовные треугольники. Некоторые из них сложились давно. Так, добрая, хлопотливая и одновременно совершенно неустроенная, заполошная Елизавета Сергеевна (Ольга Альбанова) живет со своим мужем, контуженным на войне Степаном Ивановичем (Сергей Уманов), любит его, потому что жалеет и привыкла, потому что только она одна умеет унимать его пьяные закидоны и отгонять глюки. А сердце ее лежит к инвалиду на костылях по фамилии Барсуков (Кирилл Семин), да и он, видно, не первое десятилетие к ней неравнодушен! И вот Степан страдает и сходит с ума от ревности, Барсукова тянет как магнитом к Елизавете, а она меж ними мечется, борясь с собственной слабостью, обмирая от страха и надежды на невозможное счастье. «Господи, разве мы еще не все муки пережили?!» — вы бы слышали, с каким чувством из самой глубины нутра своего бабьего вопрошает Елизавета — Альбанова.

Сын Барсукова Коля (Андрей Бодренков), страдающий ДЦП, влюблен в младшую дочку Степана и Лизы Аню (Вера Тран), а она с детства любит Андрея (Евгений Карпов), не может забыть, как он ей косы заплетал. Теперь детство ее кончилось, и девушка, глядящая на мир мрачно, как Маша из «Чайки», то сама норовит выпить прямо из горлышка, то убирает за упившимся вусмерть возлюбленным (Андрей, уложенный на раскладушку, писается в хмельном сне, и Аня привычно берется за половую тряпку и подтирает лужу). У Андрея, поэта и романтика, записывающего пришедшие на ум стихотворные строки на манжете модной оранжевой рубашки, сложные отношения с подругой жизни Наташей Пироговой (Татьяна Колганова), но когда он погибает, случайно улетев с крыши, — как раз в тот момент, когда уже готов ответить на светлое чувство Анечки, — оплакивает его именно Пирогова (собственно, Аня падает с крыши вслед за любимым и оплакивать его не может). Это уже ближе к финалу, а начинается все в спектакле с того, что вернувшийся из армии десантник Дима, Анин жених (Александр Белоусов), внезапно и непоправимо впадает в роман с Сестрой своей невесты, и их уносит из дома в открытое море Москвы, где вместо лодки они катаются на трамвае. Вернувшись с долгой прогулки, размазывая по лицу слезы и тушь, Сестра — Татьяна Рябоконь как доказательство своей верности бросает вверх десятки трамвайных билетиков, и они падают на пол, как листья с березы. А рядом неизбывно страдает оставленный муж Сестры — московский стиляга, гитарист и сердцеед Сева (Вадим Сквирский). Мучается Сева, например, так: предварительно надев противогаз, в отместку всему неверному женскому полу он принуждает к соитию на кухонном столе совершенно растерявшуюся Пирогову. «лЮблЮ!» — протянув руки к залу, вопит Пирогова — Колганова. Любовь тотальна. Даже никому не нужная, полусумасшедшая от одиночества Женщина Хельги Филипповой, как выясняется в финале, продолжает любить сбитого на войне летчика Витю… «Ю», only «Ю».

А. Белоусов (Дима), Т. Рябоконь (Сестра).
Фото — Е. Дуболазова.

Нет никакой возможности с одного раза запомнить все, что творится в плотно застроенном, туго сплетенном спектакле; нет никакой возможности все это записать. Кроме того, не хочется читателю заранее ломать кайф — пусть пойдет и увидит сам. Одно скажу: есть сценические находки, которые, несомненно, пополнят коллекцию шедевров НДТ, куда входят, скажем, полет Аделы — Рябоконь на надутом, как воздушный шарик, презервативе («В Мадрид! В Мадрид!») или штопка Бубновым — Константином Шелестуном разбитой брови Луки — В. Сквирского («На дне»). Среди новых бриллиантов — сцена прощания Пироговой с прахом Андрея. Вывернув конфорки газовой плиты, героиня Колгановой собирается отравиться, но появившаяся из сортира бабуся — Филиппова, учуяв неприятный запах, обнаруживает полуживую Наташу и спасает ей жизнь, попутно деловито собирая в совок и рассыпавшийся из урны прах, и упавший на пол отрезанный от рубашки оранжевый манжет с последним стихотворением Андрея… Потом она этот совок вытряхивает. Надо ли уточнять, в каких водах обрел вечный покой наш поэт? Струи Леты, реки забвения, в спектакле Небольшого драматического театра журчат, конечно, в фановой трубе.

Постскриптум. ONLY «Э».

По причинам, как говорится, от редакции независящим, мы не поздравили вовремя Льва Борисовича Эренбурга с его шестидесятилетием, которое он отметил месяц назад, 10 ноября. С удовольствием делаем это теперь, поздравляя еще и с совершившейся премьерой, и желаем творить без устали, как only Э (only ЭЛБ) может и умеет! С "Ю"билеем, Лев Борисович!