«Так говорил Заратустра» по текстам Ф. Ницше и К.-Г. Юнга.
Театр «Особняк».
Режиссер Алексей Слюсарчук
В недавнем блистательном театральном капустнике «Гвоздь сезона», половина которого уже разошлась на пословицы, почти как «Горе от ума», Константин Богомолов и Сергей Епишев острили по поводу якобы предполагающейся постановки Марка Захарова «Критика чистого разума» и читали распределение ролей: «Звездное небо над нами — нар. арт. Александра Захарова, Нравственный закон внутри нас — Антон Шагин, Трансцендентное — нар. арт. Сергей Степанченко, Автономная этика — Инна Чурикова, Категорический императив — Леонид Броневой» и так далее… Они острили там, в Москве, на Страстном, не ведая, что у нас, в Питере, на Каменноостровском, только что поставлен спектакль по текстам Ницше и Юнга, и что Алексей Слюсарчук и Дмитрий Поднозов (в сопровождении Данилы Ежкова, Даниэлы Стоянович, Варвары Репецкой, Полины Шмидт и Светланы Мельник) безо всякой иронии осваивают на наших глазах философские тексты, которые, конечно, не стоят в одном ряду с Кантом, но, с другой стороны, не все ли равно в театре — Кант, Гегель, Ницше, не в тексте же в конце концов театральная суть…
Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра
«Для режиссера, работающего в свободной репертуарной стратегии, выбор материала не является прерогативой. Любой проект — отражение идеи фикс. Я отдаю себе отчет, что я не свободен, нахожусь в рамках выбранного архетипа и в его координатах рассматриваю любой материал. Поэтому никого выбора не существует. Все режиссеры „раскручивают“ какую-то свою тему, ставят один спектакль. Если у режиссера хватает чутья и он следит за перипетиями собственного жизненного пути, то и спектакли отличаются один от другого».
ТАК ГОВОРИЛ СЛЮСАРЧУК.«Спектакль о том, что происходит в спектакле. Единственным критерием является ваше собственное ощущение. Нет ничего, кроме меня. Я в этом смысле стою на крайне субъективной позиции».
ТАК ГОВОРИЛ СЛЮСАРЧУК.«Театр — это медитация для бедных, тех, которые нищие духом. Вроде все есть: сесть на коврик и откроются и смыслы, и значения. Но не все обладают мужеством, некоторым нужно для этого прийти в театр».
ТАК ГОВОРИЛ СЛЮСАРЧУК.В очень интересном спектакле Алексея Слюсарчука «Фандо и Лис», поставленном несколько лет назад, герои, как известно, двигались в некий Тар, пытаясь достигнуть недостижимого, некой конечной точки. Это был манифестируемый Путь театральной компании «Особняка».
В «Заратустре» они пришли в этот Тар. Спектакль кажется некой крайней точкой, после которой — что? Он видится мне тупиком, в котором на данный момент оказался исповедуемый Слюсарчуком и Поднозовым театр интеллектуальной медитации и его протагонист, созерцающий на наших глазах себя в мире и мир в себе.
…Весь спектакль художник Борис Шаповалов, слой за слоем, покрывает радостной гуашью растянутые «простыни»-холсты. Размывая уже нарисованное и нанося поверх прежнего нечто новое, он рождает райский абстрактный мир.
Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра
На этом фоне девушки в черном совершают изящные движения, произнося по-немецки и по-русски равно непонятные тексты, девушка-вокалистка периодически поет, а босой Дмитрий Поднозов, то совершая безумные движения руками, то бегая по кругу и сообщая: «Теперь бог танцует во мне», — произносит в хорошем темпе слова, содержания которых, ясное дело, понять в такой конфигурации не представляется возможным. Возникший перед нами сон разума не рождает чудовищ, он рождает ответный зрительский сон (не путать с медитацией). «Единственным критерием является ваше собственное ощущение. Нет ничего, кроме меня», — говорит Слюсарчук. Вот и кроме меня на спектакле ничего не было, и это «ничего кроме меня», по собственному ощущению, изо всех сил боролось со сном.
Театр, стоящий особняком, давно принял позу Мыслителя, не ощущая, что подчас эта поза выглядит почти комедийно. И ведь не скажешь, что король голый, потому что «Особняк не только » априори ставит себя выше тебя, пришедшего, и ты сразу понимаешь, что не дотягиваешься умственно и духовно до его одежд. Нет, театр искренен в своем желании погружения в глубины мировой мысли. И все же признаюсь: за процессом сценической жизни Дмитрия Поднозова в «Заратустре» наблюдать не увлекательно. И когда во второй части спектакля вся компания, включая режиссера, рассаживается пить чай и рассуждать о Ницше, интереснее не становится. Тут «ничего кроме меня», правда, просыпается, сидит и думает: почему эти люди считают, что нам интересно наблюдать за ними? Откуда такая уверенность? Зачем им это публичное одиночество? Ведь разбираться с интересующими текстами можно и без зрителей. Почему тогда закрыта дверь на выход для тех двадцати человек, которые пришли и должна иметь такую же свободу пребывания в пространстве, как и авторы спектакля…
Полагаю, что неудача этого спектакля идет еще и от того, что происходящее не скреплено ничем. Понимаю отказ Слюсарчука-Поднозова от традиционных театральных форм и уважаю этот отказ (нет действия, нет сюжета, уж не говоря о фабуле, нет роли, нет персонажа, нет ритма, нет… Словом, ничего нет кроме актерской личности, энергия которой должна держать наше внимание). Но лучшие их спектакли скрепляла драматургия, будь то Аррабаль или Ионеско. Пустившись в плаванье по книге Ницше, они достигли точки антитеатра, но, как кажется, не собрали драматургию этого пути в ощутимый, читаемый Путь, наблюдать который было бы интересно. Получилось — как в известном стихотворении:
Два мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее старый таз,
Длиннее был бы мой рассказ…
Ну и ну… Спектакль в «Особняке» сам становится драматическим сюжетом. Ницше о том, на каких путях состояться человеку, — и в спектакле не просто транслируют Ницше и Юнга, что было бы наивно. Живой человек и философия здесь сопряженные вещи. Мне было интересно и радостно — «питательно» на этом спектакле, именно как зрителю. Переключение в драматическом действии замечательно оправдано. Спектакль не заумен и театр не позиционирует себя «выше зрителей» никоим образом. Если нет свойства, так сказать, общеупотребительности, это еще не говорит о пренебрежении к зрителю, скорее, наоборот.
Надежда Александровна, я не изрекала истину в последней… Я сразу сослалась: «единственным критерием является наше собственное ощущение». Театр на это рассчитывает, мы , зрители, это демонстрируем. Единство восприятия здесь не предполагается априори, провокативная природа спектакля обнажена…
Как странно. Я смотрела спектакль, когда он был — очевидно, еще не собран, но сейчас читаю и понимаю, что я смотрела совершенно не про это, не про Ницше и слушала не Ницше. Что у меня выстроилась другая история, в которой не было место абстрактной мысли, а был тот самый путь человека, который, обжегшись истиной, стал одиноким. Откровение — одиночество — страдание, путь художника и философа, который отгорожен от зала и любимой незримыми линиями на полу. Стен нет — но они есть. Прямоугольник полтора на метр, в котором вытанцовывает герой Дмитрия Поднозова — клетка, за которую не выйти. И удивительным контрапунктом — постоянное существование художника, который пытается на наших глазах создавать. Не имитация процесса, а его честность. У каждого свой ад. Я соглашусь, что отсутствие драматургии не позволило на тот момент, кога я смотрела спектакль, органично соединить его части. Возможно да — в этом спектакле и актер, и режиссер достигли смыслового предела, поскольку дальше уже — за гранью, сумасшествие, смерть. В последние два года эта граница физически была ощутима — и в короле умирает, и в этом спектакле тоже эта граница, на которую пытаются выйти Поднозов и Слюсарчук — я ее ощущаю. Про дальнейшее — интересно.
Третьего дня я получила фельетонного типа курсовую о спектакле, тон которой мне не понравился, поверхностность взгляда и неизученность пути Слюсарчука были налицо, и я решила на семинаре стать адвокатом спектакля и что-то объяснить студентам про этот тип театра. Группе тоже не понравился снисходительный тон работы, но ни одного внятного соображения спектакль сам по себе не вызвал, никто просто ничего не понял (не хочу сказать, что все наши студенты умные, но этот тот самый слой, который всегда увлекался опытами «Особняка». Я принялась объяснять что-то и именно с тем посылом, который обозначила в начале коммента, но у меня тоже ничего не вышло… Спектакль, тем не менее, стоит перед глазами, потому что изначально его создатели даровиты, но и Поднозов ведь уже не юноша бледный с экзистенциальными поисками, а умудренный муж…(Студенты говорят: «Этот пожилой актер…» Бежит время!) Играть безумие ему не впервой, он это умеет в разных видах, но сейчас мне это показалось усталой тупиковой попыткой.
Коммент в сторону: а покажите группе спектакли АХЕ и Дерева. Просто интересна реакция.
Лена, коммент весьма по-существу! Есть только один пункт, заведомо нарушающий чистоту эксперимента: и АХЕ, и Дерево — стабильные брэнды. Не в пример «Особняку».
Аня, «Особняк» в студенческой среде — более чем стабильный брэнд. Более того, автор работы брала тему с учетом своей прежней любви к «Кроткой» и «Король умирает». Так что тут дело в качестве спектакля тоже. О чем я попыталась сказать. И на обсуждениях прежних работ по»Особняку» *а тому — десятилетия…) аргументов у меня хватало. А тут кончились. Тар.
Безумно интересно, как студенты Марины Юрьевны назвали бы 55-летнего, смертельно больного, выжившего из ума Ницше — «этот пожилой философ»? Давно пора понять, что «юноша бледный со взором горящим» — это собирательный образ не самого Ницше, а его читателя — причём, не самого лучшего (Гитлера, к примеру). Тот факт, что нынешние студенты воспринимают «Особняк» с большим (ударение на первом слоге) трудом, чем прежние, говорит не о том, что он испортился, а о том, что он повзрослел. Что касается Поднозова, то для меня он именно сейчас находится на пике своей творческой формы — с лёгкостью невероятной транслирует вещи такой силы и глубины (просто перечислю — Достоевский, Ионеско, Ницше), каковых раньше и в помине не было. Просто вот это и значит взрослеть — а про юных блондинок, читающих Ницше со сцены, нам уже всё что мог поставил г. Богомолов и объяснил г. Пронин.
Думаю, выживший из ума Ницше — не предмет для эстетического анализа. Поэтому никак бы не назвали.
Мне казалось, что, да, в Достоевском и Аррабале Поднозов на пике. Студентам казалось — что в «Короле». Ни им, ни мне не показалось, что — в «Заратустре». Я имела, Алексей, в виду, что формы безумия уже играны, эта во многом повторяет прежнее, что когда всерьез говорил о Пути «юноша бледный» — это казалось более логичным, чем «пожилой артист» (добавлю — усталый). Который все ищет на тех же местах и ищет…
Если бы я предельно не уважала «Особняк» и не любила артиста Поднозова — написала бы мягче.
Студенты студентам рознь, так же, как и критики разного возраста, думают неодинаково. Мои студенты оценили этот спектакль и пишут о нем не в фельетонных тонах. Сама я увидела здесь некоторый прорыв режиссера после спектакля по Ионеско. Ушла надсада. По-моему, спектакль артистичен, и снобизма в нем нет. Контрастные переключения в спектакле и в игре Дмитрия Поднозова — смена ракурса, и самого типа действия осмысленны, это шаг на пути «Особняка»- творческий шаг.
Спектакль заворожил – отнюдь не усыпил. Текст Ницше в таком темпе воспринимать невероятно сложно. Но нужно ли? Понимание происходящего – свое, субъективное – приходит через отдельные слова, фразы, через странное сопряжение безумной пластики Поднозова и текста Ницше, через ритм (аритмию?) спектакля, даже из абстрактных «пятнышек» задника вдруг складываются образы. Спектакль намеренно не выстроен в четкий, однозначный «Путь». Спектакль – мозаика, из которой можно составить множество историй. Можно – судьбу самого Ницше, можно – путь мыслителя, можно – фантазии безумца. Спектакль про смену состояний, про движение, про изменение, про поиск. «Спектакль о том, что происходит в спектакле». Собственно на сцене и происходит процесс создания спектакля. Б.Шаповалов рисует декорации, А.Слюсарчук что-то говорит актерам, перемещает эпизоды, за чашкой кофе все обсуждают идеи Ницше – и это смешно и интересно. Если закончится этот процесс – умрет спектакль, если герой перестанет искать Путь, познавать себя и мир – герой умрет. Любая конечная форма мертва. Герой Поднозова мучительно пытается преодолеть какие-то рамки в себе – будь то физические или духовные, и даже рамки рассудка. Поднозов играет не безумие, но грань между безумием и великим умом, свободной волей. Грань эта тонкая, почти неразличимая. Чуть повысил голос — пророк, чуть понизил – безумец. Поднял руки вверх — и чувствуешь невероятную мощь, нерв, сел на пол, отвернулся — видишь больного человека. В финале достигнута гармония с миром, наступил покой, небытие: герой даже не умер – просто исчез, слился с окружающими неодушевленными предметами.
Позволили бы вы мне как-нибудь поприсутствовать, ну, вот на таком семинаре, когда студенты… Пусть критично, и даже в фельетонной манере… Просто послушать. Без всяких там ответов… Просто послушать. Действительно, интересно. Я ведь даже не знаю, что об этом как-то ведется разговор, высказываются мнения… Тем более конкретный. Ну, про спектакль, или «Особняк». Что там с «Королем» или «Фандо и Лиз».
Алексей, ведь написано множество вдохновенных курсовых! Много лет пишутся… Надо поспрашивать на курсах, у меня, кажется, «Заратустрой» в этом учебном году «Особняк» исчерпывается.
У меня в семинаре (на продюсерском!) была БЛЕСТЯЩАЯ курсовая работа о спектакле «Король умирает». Именно что — вдохновенная…
Алексей Валентинович, в какую-нибудь майскую среду мы будем обсуждать работу по «Заратустре», приходите обязательно. Если Вам правда это интересно, то в конце апреля можно будет уже на конкретную дату договориться.
Мне, правда это интересно. Позвоните, пожалуйста, как только определится дата.
Удивительно, как за месяц изменился спектакль. Все слышно, видно, очень внятно. И… то ли еще будет?
Вступительное обращение Поднозова в зал, как бы невзначай, сразу после реплики о мобильных телефонах, фирменное, поднозовское — просто — о самом насущном ,о самых проклятых вопросах. А в финале — яркий витраж — продолжение холстов. И все эти краски, Поднозов, выходя на улицу, смывает., открывая чуть мутный, березжущий за стеклом мир. Пройдя все муки, сняв с себя кожу — рождается заново, буквально выходит на свет. а зрителей закрывают от сцены черным занавесом, и очень, нестерпимо хочется прорваться «туда», «сквозь», к тому, что еще непознаваемо, к необъятному, к светлому.