ОЛЬГЕ ЯКОВЛЕВОЙ, С ЛЮБОВЬЮ

Этой прекрасной книге почти полвека, а впервые увидел Эфрос свою актрису еще раньше. В 1964 году в «Ста четырёх страницах про любовь» зажглась ее звезда, и с тех пор мы много лет с предвкушением счастья ждали, когда же на сцену «СНОВА ВЫЙДЕТ ОНА». В его спектаклях.

О ней писали, что у неё «голос Красной шапочки, но темперамент и внешность для шекспировских ролей». Шекспира она действительно сыграет чуть позже, в 1970-е, но с Красной шапочкой критик промахнулся — в ее полудетском ломком голосе рано появилась душевная трещинка, в моменты наивысшей радости в нем билось предощущение беды, а то и катастрофы. А лучшее описание голоса Яковлевой принадлежит Вадиму Гаевскому: «Голос задумчиво-отрешенный, нежный ни для кого, пронзающие нас слова… бледное лицо Яковлевой обладает, как и ее голос, ускользающим сумеречным очарованием…» Если кто-то хочет представить себе игру Ольги Яковлевой, ее легкое дыхание, и внутреннее горение, и ночь пожара, и «выбросьте меня!» — надо читать его текст.

В книге «Бабанова. Легенда и биография» Майя Туровская пыталась протянуть исторические нити: «Все чаще стали вспоминать бабановскую традицию в русском театре… Ольга Яковлева наивная и опытная, нелогичная и нервная, с ее прихотливыми синкопированными ритмами и срывающимся дыханием… примеривала на выпуклый лоб бабановскую корону…. Вокруг ее индивидуальности складывался театр. Ольге Яковлевой досталось то, что никогда не доставалось на долю Бабановой: Эфрос бережно взращивал и шлифовал ее талант».

Всякие сравнения и пророчества опасны. Да, тип девочки-женщины, да, серебряный голос, да, Таня и Джульетта… но корона у каждого была своя, и корона эта временами ранила и саднила… И вообще, цену всем коронам на свете знают только их носительницы.

Очень быстро, катастрофически рано не станет Эфроса и, как и Мария Бабанова после расставания с Мейерхольдом, Ольга Яковлева окажется бездомной. Унаследует и эту печальную часть «легенды и биографии». Конечно, «дом» формально у каждой из них был, и даже общая мхатовская крыша случилась над головой. Но была и горечь художественного одиночества — утрата своего режиссера и своего театра. В котором так, как играли они, никто в мире больше играть не мог. И он бы без них не осуществился. Деловитые дивы постмодерна правят сегодня бал на сцене МХТ, они уверенно держат нити жизни в своих руках — нити карьеры, но не таинственного искусства театра. Яковлева — звезда не вашего периода. В ее облике и даре есть что-то горделивое и щемящее.

Она звезда другой прекрасной эпохи. Когда деревья были большими, и на театральной земле царил прекрасный патриархат, и профессия-режиссёр звучала гордо, и режиссёр был бог-отец и бог-дух, и крупные режиссеры сочиняли на них не просто спектакли, а создавали театральное небо и землю.

Анатолий Эфрос — «Я могу рассказывать о моих часами… О трагической хрупкости Яковлевой…» — не только рассказывать мог часами, но и годами сочинять спектакли.

И не только он ее «от гребёнок до ног… шатался по городу и репетировал…» Режиссер оставил свидетельства, как многое в его театре определила актриса: «но сколько раз своими раздражающими сомнениями она останавливала меня от быстрого решения, заставляла ещё раз какое-то решение обдумать, чтобы окончательно в нем утвердиться…»

В «Ромео и Джульетте» он ввёл ее под своды трагедии. После московских девчонок с модной челкой Шекспир казался препятствием, а оказался спасением. Это была ее театральная земля, на которую она взлетела с ловкостью трагической акробатки: ее Джульетта на балконе нарушала все законы гравитации.

Критики упрекали современных актеров, что они не могут произнести пять шекспировских «О», которые были в его монологах — не та природа чувств. Голос Яковлевой с певчей лёгкостью озвучивал все трагические О, она разговаривала своим легендарным задыхаюшимся тремоло не только с партнерами по сцене, но с небом, луной, ночью: «прабабка в чёрном чопорная ночь приди и научи меня!…» Она и сама могла научить и ночь, и снег и луну — как сиять в темноте…

Ольга Яковлева и Анатолий Эфрос.

Главная мизансцена Яковлевой родилась в «Счастливых днях несчастливого человека»: она взмывала вверх по вертикальной лестнице и с лёту кидалась вниз. Полётное движение по лестнице было неотделимо от Яковлевой — балкон Джульетты или веранда над ажурной беседкой в «Месяце в деревне». Эти верхи были недоступны другим героям, они были «яковлевской зоной». Мой любимый учитель в книге о теории театра обозначил эту зону совсем простыми словами: «Там, наверху, у неё было своё пространство… и оно говорило о том, как эта женщина одинока и насколько она выше всех…» В принципе, он зафиксировал не только науку мизансцены, не только…

А вообще она взрывала своим чувством трагического и территорию Шекспира, где сам бог велел, и метания ситцевой купеческой дочки Агафьи Тихоновны, и ажурную вязь тургеневских диалогов. Словно пытаясь душевной энергией преодолеть рок, судьбу, ржавый механизм жизни…

Никто никого не наследует, каждый несёт свой крест и верует, и я бы сегодня сравнивала легенду и биографию Яковлевой не с бабановской, а с ее современницами. Три великих театра, в которых они царили: Татьяна Доронина в БДТ, Зинаида Славина на Таганке и Ольга Яковлева у Эфроса. Три великих кошки на раскалённой крыше. Три великие актрисы. Славина, как и Яковлева, была трагической актрисой, яковлевская тихая трагедийность полыхала в призрачных, ускользающих экзистенциальных мирах Эфроса, а славинская Шен Те осталась символом площадного поэтического театра Любимова, ее звезда сгорела за пару сезонов, но как зато ярко горела! Им каждой не хватало театральной судьбы на долгую счастливую жизнь. Не дыхания и голоса, но — судьбы. Но, как вспоминала Надежда Яковлевна Мандельштам урок своего великого мужа: нам ведь никто и не обещал счастья?

После смерти Эфроса в статье «Прощание» Сергей Юрский писал: «В своих спектаклях Эфрос научил их быть особенными. Научил навсегда или только в магии своих созданий?» Жаль, не ответить. И ответ такой простой. Потому что актеры Эфроса и были главной магией его созданий.

Все в его спектаклях выражалось через человека: человек и хрупкая, изменчивая, нежно-мучительная материя человеческих отношений — вот чем он владел на сцене как никто другой.

Его театральная педагогика не была всеобъемлющей и универсальной, она не учила театру «вообще». Она была неразрывно связана с тем уникальным, трагически хрупким образом мира и человека, который он нам оставил в своих спектаклях.

Человек в эфросовской модели мира давал трещину. Ольга Яковлева своим ломким голосом ее озвучивала.

Юрский и сам с ней партнерствовал. В спектакле «Король умирает», когда она протягивала ему руку в финальной темноте, и ее голос пробивался к нему сквозь смерть — он, наверное, нашёл ответ на свой вопрос: навсегда или не навсегда? В ее игре была тоска по смыслам и по вечному. И это вечное было в ней самой.

Ее театр — какое это было абсолютное счастье. И мы всегда знали, что именно это и есть счастье, вот так оно выглядит… Это счастье носило ее лицо, ее внезапный колкий смех и ее слёзы…

Оно не прошло. Не растворилось в московской метели. Эфрос и Яковлева, их лица и имена — золотые ключи к этому театральному счастью, пароли, произнесённые в ночи, — с этим паролем мы прорывались в другую реальность и в другие миры.

Их театр, покуда мы его вспоминаем и помним, это вечное возвращение: вечность, противостоящая текучести времени, глубина и трагически-хрупкая радость существования, не исчерпываемая дневной его стороной, победа бытия над небытием, над линейностью времени и конечностью жизни.

Этот театр жив, там страх не властен над годами, там женщина плачет в кулисах, держа в руках воздушного змея, рабочие сцены могут разобрать ажурную беседку, но эту мизансцену, озвученную пронзительно-счастливой музыкой Моцарта и ее тихим плачем, уже никто не тронет.

P. S. Я не знала, как закончить это затянувшееся поздравление. Как написать про пожелания счастья? и здоровья? и про годы? Но мне вдруг позвонила одна потрясающая актриса, и тоже легендарная, и тоже птица певчая, и тоже Ольга (и она тоже играла Селимену в Мизантропе)… Она сказала: «Годы? Над ними надо просто пролететь…»

Ольга Михайловна, пролетите!…

Ольга Яковлева.

Актриса с именем лёгким, обликом светлым…

Нет, не так легко. И даже — не так светло.

Ирина, Джульетта, Лиза Хохлакова, Агафья Тихоновна (и целый ряд других героинь): муза Анатолия Эфроса. На расстоянии удельный вес давних впечатлений всё ощутимей. Весь этот тонкий рисунок послушной, гибкой «проволочки» в руках режиссёра теперь обнаруживает свою безапелляционную прочность. Эфрос ведь и говорил о проволочке, а не паутинке. Хотя помним подвижную, колеблющуюся вязь мизансцен в его постановках. О, эта тревожная зыбкость вопрошающе-требовательных интонаций у обреченных героинь Яковлевой!

Эти самые «посиделки ссыльных» 1967 года с Ольгой Яковлевой — Ириной, Львом Круглым — Тузенбахом: это Чехов был, буде он дожил до нашего времени. Лирика и «жесть», реальные вещи в их сопряжении, а не «художественный бандитизм», как доносилось из лагеря адептов сценической прозы.

Воронка томительного вальса из чешского фильма «Магазин на площади» захватывала всех персонажей. Голосоведение Яковлевой — тоже музыкальное средоточие «Трёх сестёр». То же происходит и в других её работах. Среди них Лиза Хохлакова в «Брате Алёше»: глубокая достоевская роль, квинтэссенция боли — и музыкальное претворение её.

Как когда-то сказала (в интервью Ольге Скорочкиной) сама актриса о том, как строился, настраивался Эфросом актёрский ансамбль: «Это был состава оркестра разговор». На сцене был вдохновенный свинг («Как у музыкантов, всегда была условленность: это твой квадрат, это — твой. Здесь ты импровизируешь, ты подхватываешь, в какую тональность поднять, в какую опустить»… Вот с этим высоким пониманием ансамбля, как в хорошем джазе, существовала Ольга Яковлева. И при этом прорезала ткань спектакля красной нитью, была его музыкальным средоточием, нервом.

Что говорить! Вот был (или не был! — может, это была репетиция, какой-то пробный показ, и хороший спектакль сгинул) «Обольститель Колобашкин» по Эдуарду Радзинскому. И очень смешно, и грустно было… И помнится персонаж Ольги Яковлевой с её нещадным мещанским, вечно-женственным нависанием над героем: «Вовик! Вовуля!» — в этом удушающем выкликании был свой напев, свой плач, в конце концов — не меньшая музыка, чем истовый крик Джульетты: «Ве-рё-вочки!» — когда Кормилица (прекрасная Антонина Дмитриева) приносит ей эту снасть свидания с Ромео.

Да, персонажи Ольги Яковлевой предчувствуют трагедию, знают её, и живут с этим сознанием. Экзистенциальная сила присутствия Ольги Яковлевой на сцене — то, с чем потом уже и не расстаётся зритель долгие годы.

Дорогая Оля, мои сердечные поздравления!

Вы, конечно, олицетворяете лучшее время отечественной художественной истории, театральный ренессанс, сверкнувший ненадолго в послесталинские и последующие годы. И Вы тоже сверкали в Толиных спектаклях. Я хорошо помню Вас на сцене: изящная, очень красивая актриса, полная редкостного профессионального достоинства и женского благородства.

Желаю Вам всяческих успехов.

Ваш неизменный почитатель
Вадим Гаевский