«Обломов». И. А. Гончаров.
Театр им. В. Ф. Комиссаржевской.
Режиссер Леонид Алимов, художник Владимир Фирер.

«Обломов» был востребован театром в 2000-х годах, тогда случилась «реабилитация» скомпрометированного советской школьной программой Ильи Ильича, и он вышел на авансцену. Двадцать лет назад драматурги и режиссеры видели в Обломове кто — героя наступившей эпохи, который в противовес деятельным отцам-бандитам из бурных 90-х предпочитал проводить свою жизнь «лежа с ноутбуком на яйцах» (цитирую одну из знаковых пьес 2000-х — «Водка. Ебля. Телевизор» М. Курочкина), а кто — последнего русского святого, на которого только и можно уповать (как было в спектакле В. Фурмана). А кто же такой сегодняшний Обломов, и про что театр читает нынче роман Гончарова — вот на какие вопросы хотелось получить ответы по дороге на спектакль Леонида Алимова в театре им. В. Ф. Комиссаржевской.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Ответ оказался на поверхности — потому что в театре есть Егор Бакулин с его фактурой русского молодца; потому что Бакулин — крепкий актер, и уже давно ему нужна была большая роль, которая могла бы стать этапной, и этой ролью мог бы быть Обломов. Но не стал. Потому что помимо роста, крупной фактуры, русых вихров и приятной располагающей улыбки есть в Илье Ильиче что-то еще. Именно это «что-то» пытались разгадать режиссеры в прежние годы, поднимая бывшего героя из отрицательных и нарицательных в героя времени. Но в Обломове — Бакулине все исчерпывается фактурой. Этот Обломов лежит просто потому, что лентяй. И от возлюбленной отказывается потому, что лень. И вовсе он не философ, хотя и произносит философские нестерпимо длинные монологи, доставшиеся ему от гончаровского героя. Странно только, что так много слов ему говорить не лень, тем более что слова по большей части мало осмысленны и не присвоены, и нет никакой надобности у этого персонажа их произносить.

Инсценировка вообще крайне архаичная и слабая — сцены построены линейно, многословно и не событийно. Все первое действие Илья Ильич лежит и разговаривает с забегающими в его дом молодыми людьми, вроде бы разными, но кажется, что с одним и тем же, поскольку все они — энергичные (подчеркнуто энергичные: прыгают, крутятся, бегают, пританцовывают, как бы оттеняя неподвижность Обломова). Все первое действие — экспозиция, цель которой подчеркнуть нам, как ленив главный герой. Во втором — события начинают прокручиваться в ускоренном темпе, как будто на перемотку поставили — конспективно. Вот появилась Ильинская (Е. Фалилеева), вот она плохо спела, вот грубо пококетничала, вот снова плохо спела, и уже любовь. Не успели мы ничего про любовь понять, как следует длинный монолог, и вот уже любовь закончилась. Снова монолог.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Что удалось режиссеру — так это создать ощущение, что мир вокруг Обломова суетливо и оживленно вертится: появляются и исчезают другие персонажи, ведут какие-то свои обрывочные диалоги, поднимается и опускается мебель — в общем, всюду движуха, и только Илья Ильич статичен. Стоит ли он, лежит ли, или даже отплясывает, все равно кажется, что он тяжел, неподвижен и мало подключен к происходящему.

Монтаж эпизодов, композиция, музыка, существование актеров — все в спектакле линейно и иллюстративно, скорее краткий пересказ сюжета, чем переосмысление романа. Ничто не подводит нас к ответам на вопросы, о чем сегодня мы читаем «Обломова» и кто он такой? Из общей плоской картинки выбиваются объемные и вроде бы содержательные сцены с матерью (Е. Андреева). Начинается спектакль грандиозно: в полумраке в свете горящих свечей по сцене бродит женщина в белом бальном платье (как дух когда-то почившей здесь Маргариты Готье), сверху из динамиков льется женский голос (то ли молитва, то ли какой-то заговор-наговор), мебель поднимается и опускается в странном танце. От этого зрелища пробегают мурашки — красиво и жутко. Кажется, что это мир маленького Илюши после смерти матери: пустынный, нестабильный, страшный. Она, любя и желая предостеречь малыша, рассказывала ему сказки об опасностях, которые могут быть в мире, а потом оставила его одного, и вот он, став большим, остался маленьким, все еще хочет к маме на ручки и боится мира снаружи. И каждый раз, когда Илья Ильич готов встать с дивана, появляется фигура матери с очередной страшной сказкой, диваны и кресла снова взмывают вверх, и мир теряет привычные очертания. Темы, к которым отсылают сцены с матерью в спектакле — о том, как вырастают, не взрослея, сироты, как матери своей гиперопекой превращают детей в невротиков, — это современно и интересно, и об этом бы хотелось побольше порассуждать через Гончарова. Раз уж начали. Но — не случилось.