«Невыдуманные истории».
Альметьевский татарский государственный драматический театр.
Режиссер Нафиса Исмагилова.

«Невыдуманные истории» — пожалуй, один из самых спорных спектаклей, сыгранных на Одиннадцатом фестивале «Пять вечеров». В первую очередь потому, что он не попал в формат «володинского» — то есть не взял за душу. По тому, как реагировал обычно благодарный и отзывчивый фестивальный зритель, было понятно: не затронули истории альметьевских женщин питерского зала. В чем же причина этой нестыковки? Ведь нам рассказали шесть историй, которые, казалось бы, невозможно слушать равнодушно.

Может быть, причина в плохом переводе. А он был плохим. Создавалось ощущение, что мы слушаем необработанный подстрочник, наскоро переведенный и бегло прочитанный. Но, быть может, дело в самих текстах. Не зная языка, трудно понять, какая именно работа была с ними проделана: прошли они через авторскую правку или все же воспроизводят документальные монологи. Все шесть историй прозвучали однообразно гладко, как единое длинное повествование. В нем не было ни речевых человеческих характеристик, ни национальных языковых особенностей, или же и то и другое «съел» небрежный перевод.

Быть может, эта «универсализация» входила в авторский замысел: как однообразно звучал текст, так и все шесть актрис исполняли свои монологи на одной, неотличимой от других, интонации причитания. И одеты все шестеро были в черные одежды, не несущие информации об эпохе и национальности, о возрасте и социальной среде. В единый сюжет все монологи были объединены с помощью танца. Пара солистов задавала общий настрой и ритм, приглашая к страстному испанскому танцу шестерых женщин в черном. Они выходили на сцену, будто готовясь танцевать фламенко: делали жест рукой или встряхивали плечами и… вместо того, чтобы пуститься в пляс, садились за стол или просто на стул — рассказывать свою историю.

Вообще, казалось бы, этот ход был многообещающим: истории про заурядно страшные судьбы ничем не примечательных жительниц города Альметьевска оформить в стиле «Дома Бернарды Альбы». Режиссер определенно ставила спектакль с оглядкой на Лорку: появляются женщины в черном, и среди них одна — наиболее свободная, потому что ее монологи не в словах, а в танцах, — в бирюзовом платье. И вся структура спектакля выстроена через танец. Актрисы в черном принципиально не похожи на героинь своих рассказов: они статные, эффектные, с концертным макияжем и прическами, а тексты произносят от лица побитых жизнью наших современниц, таких, которых мы привыкли видеть рядом в магазинах и автобусах. Этот прием должен был привести к обобщению и отстранению. Но привел к однообразию у исполнительниц и некоторому холоду, с которым эти истории воспринимались зрителями: не происходило узнавания персонажей, а потому не было и идентификации, и, как следствие, не возникало эмоциональной вовлеченности. Конечно, слушать страшные житейские истории, сыгранные впрямую со слезами и переживаниями, было бы неприятно и даже неловко. Но где та идеальная пропорция «дока» и стилизации, при которой «Невыдуманные истории» прозвучали бы, с одной стороны, искренне, а с другой — деликатно? Сейчас же получилась «середина на половину»: и не документальный театр, и не испанская драма.

Возвращаюсь к той мысли, что самый неоднозначный момент в спектакле — тексты. В выборе и монтаже историй не было увлекательного парадокса: они выстраивались по нарастающей: от наименее страшной — к наиболее. Темы, которые поднимались авторами, были предсказуемы: несчастная любовь, предательство, насилие, нежелательная беременность, позор. Моей племяннице не досталось наушников, она посмотрела спектакль на татарском языке, сказала, что все основное поняла и пересказала: «Одна любила, а ее бросили; другая забеременела, а третью сын бил». В общем-то, те, кто смотрел с переводом, поняли ровно столько же. Потому что проблемные темы в спектакле только обозначены, их называют, но по их поводу не рефлексируют. Нет никакого режиссерского высказывания, остается непонятным, а что сегодня, сейчас, в данный момент думают авторы об этих вечных проблемах, которые актуальны всегда и везде: хоть в Альметьевске, хоть в Испании, хоть в Петербурге. Вместо размышления над «невыдуманными историями» нам дают как бы оптимистичный и жизнеутверждающий финал: каждая из актрис повторяет мысль своей героини, из которой можно понять, что избитая, пережившая насилие, сама чуть не ставшая убийцей своего ребенка, она все равно счастлива.

Как в текстах, так и в спектакле в целом особенно удручали две вещи: отсутствие юмора, сентиментальность, пафос. После всего, что мы можем увидеть по телевидению, прочитать в интернете, услышать от своих соседей, даже жуткие истории альметьевских героинь не испугают нас всерьез. Только очень наивный зритель может подключиться к этому безыскусному женскому плачу. А зрителю хоть в какой-то мере продвинутому, чтобы начать плакать, надо услышать со сцены что-то, чего он еще не слышал, или сказанное таким языком, которым с ним до того еще не говорили, надо задеть его ум, а не делать ставку на чувствительность.