«Чайка». А. Чехов.
Театр «Читен» (Киото, Япония).
Режиссер Мотои Миура.

Две «Чайки» показали на Международном Волковском фестивале в Ярославле. О непривычно тихой, удивительно мелкой психологической пластике «Чайки» Оскараса Коршуноваса разговор будет позже — спектакль покажут в Петербурге в рамках «Балтийского Дома». «Чайка» японского театра «Читен» стала открытием фестиваля.

Япония как никто восприимчива ко всему странному, гибридному, мутантному. Неудивительно, что и ушастый зверь из России, найденный в коробке с апельсинами, и хвостатые бегемоты с челками из Финляндии вживляются в японскую культуру, как импланты. Что касается Чехова, то он стал японским «национальным достоянием» задолго до того, как вышла книга Эфроса «Репетиция — любовь моя».

«Чайка» театра «Читен» с ходу путает карты. Зрители еще не заняли свои места, а кукольная японка в золотых туфельках уже обносит зал кукольными стаканчиками с зеленым чаем, сопровождая процесс услужливым «аригато», откуда-то доносятся «сладостные звуки рояля», и тут же переводчица на ломаном русском рассказывает о том, как «роль Треплева играл Мейерхольд, а потом его репрессировали». Японка в золотых балетках сложит руки крыльями крест накрест, а переводчица прокомментирует, что так выглядит чайка с занавеса МХТ. Нас также предупредят, что когда актеры будут делать «так» (за этим следует жест рук, закрывающих уши), то возможно, зрителям следует последовать их примеру, так как скоро будут стрелять. Объяснят наглядно, что самовар — это такой русский чайник, и покажут, как им пользоваться. И подскажут, что Маша — женщина под черной вуалью — уже здесь, она что-то вроде одержимой, поэтому не стоит удивляться, что актриса будет время от времени петь и лаять. Кстати, и нервный Константин, сразу в повязке на голове, тоже уже здесь — расхаживает босой по вытянутому столу.

Коудзи Огавара (Медведенко).
Фото — Т. Кучарина.

Не сразу понимаешь, что спектакль уже идет, и артисты обыгрывают как стереотипы «японскости», так и клише чеховской традиции на японской сцене. Счастье в том, что ты как опытный зритель, перевидавший множество «Чаек», тоже оказываешься ни к чему не готов. И правила игры приходится осваивать на ходу, постепенно привыкая к «анимешным» голосам Константина Гавриловича и Нины, их мелодическому голосоведению.

Подвиг маленькой (всего шесть человек, и все они заняты в «Чайке») японской труппы профессионалов, возглавляемых интеллектуалом Мотои Миурой, чей «Кориолан», в котором также прослеживалась игра с разными театральными традициями, был показан в 2012 году на фестивале «Радуга», сравним разве что с подвигом камикадзе. Как в кульминации спектакля Константин бьет чечетку на столе, так и «Читен» вытанцовывает свой спектакль не только на традиции чеховских постановок в Японии — скрупулезных, психологически дотошных, какими мы их знаем еще со времен упомянутой книги Эфроса, но и на «станиславском» постановочном каноне с атмосферностью и аккомпанементом шумов, и на мейерхольдовских прозрениях касательно чеховской поэтики — жестком монтаже и монодраматической концепции (эпизоды из спектакля можно увидеть здесь).

Разом очуждая и первое, и второе, и третье.

Йохэи Кобаяси (Треплев), Сатоко Абэ (Заречная).
Фото — Т. Кучарина.

Время пьесы спрессовано, будто текст скомкан чьей-то нервной рукой. Это дает ощущение одномоментности всех моментов пьесы, всего происходящего с ее героями. Дорна, Сорина, Полины, Шамраева нет — их немногочисленные реплики распределены между оставшимися. Существование безгласных Медведенко и Маши константно в самом прямом смысле. Медведенко проведет весь спектакль, притулившись у рояля с самоваром в руках, лишь изредка скорбно роняя: «Поехали домой, Маша». Также и Маша под темной вуалью просидит у помоста, у ног Треплева, издавая то собачье тявканье (как та собака, которую Сорин просит Шамраева отвязать), то протяжный вскрик: «Костя!» Высокой красивой паре — надменной Аркадиной и Тригорину, которому достались все пошлости Шамраева, — в псевдо-исторических, сшитых из разноцветных заплат костюмах отведена скромная роль зрителей. Занимающие места то у помоста-ханамити (где Заречная будет произносить монолог Мировой души), то прямо в зрительном зале, они тоже оставлены практически без собственного текста — могут только иронически переглядываться, шептаться и хмыкать.

То, что мы видим, конечно, и есть театр Кости Треплева. И не Заречная, а он его режиссер и главное действующее лицо. Это его лихорадочный монолог, монолог больного и безумно драйвового сознания, мы слушаем в течение двух часов, наблюдаем спазмы упругого акробатического тела, модуляции пластичного голоса. Все остальное — лишь комментарии, шумы и аккорды. Включая истошный вой Маши, короткие реплики кроткого Медведенко, смешки и перешептывание Аркадиной с Тригориным и катастрофически бездарный монолог Заречной-Мировой души…

Почти карлик, шут рядом с Аркадиной и Тригориным, одержимый бесом творчества, Треплев Йохэи Кобаяси кипуч как вулкан, но его энергия, не находя выхода и адресата, направляется против самого себя… То, что творит артист, не поддается описанию. Прыгает на колени к Аркадиной. Бьет чечетку. И стреляется, как минимум, раза три. Благо револьвер всегда под рукой — висит на шее на шнурке, вроде свистка.

Сцена из спектакля.
Фото — Т. Кучарина.

Но даже Треплев теряется, когда вошедшая в раж Нина (та самая кукольная японка, разливавшая чай) вдруг начинает закатывать глаза, завывать и трястись всем телом, будто и впрямь то ли львы, орлы и куропатки, то ли все японские демоны разом вселились в ее тщедушное тельце. Вот и мечется бедный Треплев, явно не ожидавший такого поворота дел, в суетливых попытках вывести Нину из невротического транса.

Ситуация меняется только в финале…

Я никогда не доверяла последнему монологу Заречной, как не доверяла людям, бесконечно несчастным лично, но утверждающим, что смысл их жизни в бескорыстном служении искусству, и ни один театр, ни одна актриса не могли меня убедить в том, что я ошибаюсь. Сатоко Абэ произносит свой монолог полностью на русском. Слова чужого, практически непроизносимого для японцев, языка выходят мучительно трудно, как будто родами. Так, что страдание Нины становится физически ощутимым, как ноша, как тяжесть, как препятствие и его преодоление. Это ощущение как-то вдруг снимает все вопросы к Нине, преодолевает дихотомию личного и творческого и дает понимание Судьбы, Пути как чего-то целого, неделимого — в сугубо японском понимании Чехова.

И только тогда, уступая место Нине, Треплев покидает сцену театра и сцену жизни, уходит от публики за кулисы, откуда и звучит совсем негромкий выстрел.