«Школа». Драматические импровизации.
Экспериментальная сцена п/р А. Праудина.
Режиссер Анатолий Праудин, сценография, костюмы Ксении Бурланковой
О «Школе» Праудина мы писали много и в блоге, и в юбилейном номере журнала. Предлагаем Вашему вниманию три разных мнения о спектакле: Дмитрия Циликина, Надежды Стоевой и Никиты Деньгина (см. блог).
УЧИТЕСЬ. ВЛАСТВОВАТЬ СОБОЮ
«Школа» венчает растянувшуюся на годы серию экспериментов по освоению разных театральных систем. Праудин вместе со своими актерами вознамерился делом доказать, что «наследие» — не пыльные тома-кирпичи, о которых в наше мультимедийное, аудиовизуальное, contemporary и какое там еще? время и вспоминать неприлично. Что Станиславский жив. И Михаил Чехов. И Брехт.
Жест смелый и благородный. Потому что время-то на самом деле шарлатанское: всякие жулики и проходимцы рьяно уничтожают границу между талантом и бездарностью, мастерством и неумением, профессионализмом и любительщиной. Как не раз бывало в истории всех искусств, дилетантизм и отсутствие способностей стремятся объявить себя «новыми формами» — то есть некой сферой, где не работают прежние критерии отличения качества от дряни. Научиться играть «по Станиславскому» — огромный труд, надобно овладеть множеством сложных и тонких психотехнических приемов, причем настолько, чтобы их не было заметно. Труд этот вообще-то не меньший, чем у музыканта, которому полтора десятилетия приходится заниматься ежедневно по несколько часов, чтобы сесть даже за последний пульт в последнем оркестре. Но можно ведь впервые взять в руки скрипку, начать елозить смычком по струнам, а про получившийся визг, скрип и скрежет провозгласить, что это, мол, тоже музыка, просто другая. Новая. То же и на театре: самозванцы, не умеющие ничего такого, чего не мог бы любой сидящий в зале, если освободить его от страха сцены, заявляют, что у них-де другой театр — не нарративный, бессобытийный, не какой-нибудь еще…. В этой ситуации агрессивного наступления мнимостей и отчасти их победы тем дороже труппа Праудина, где кропотливо и самоотверженно занимаются театром как профессией.
И «Школа» демонстрирует отменное ею владение, какое с наскоку не дается. Например, видение — термин, которым Станиславский называл уменье придать реальность названным со сцены вещам и обстоятельствам. Жанр «драматические импровизации» означает, что пьесы нет, текст жестко не закреплен. Репетирует школьный ВИА, то и дело репетиция прерывается, участники ансамбля по очереди выходят вперед и что-то рассказывают. Вот Рита — Маргарита Лоскутникова в советской коричневой школьной форме с пионерским галстуком, в рубчатых вечно сползающих колготках заводит тоненьким срывающимся голоском историю своей первой любви. В класс пришел новый мальчик, Сережа, и она сразу на него запала. И спустя какое-то время набралась смелости пригласить на день рождения. И звонки в дверь мучительны, потому что это все не он и не он. И салатики, наготовленные мамой, потеряли вкус. А когда он, опоздав, все-таки пришел — вкус вернулся. Но ему скоро надо уходить, тут у маленькой Риты дипломатически заболел живот, так что и остальным гостям, которые без Сережи утратили смысл, пришлось убраться, она сразу выздоровела и бросилась опрометью в прихожую разглядывать его подарок — дурацкую, но все равно восхитительную, потому что от него, игрушку… Актриса работает виртуозно: гротесковыми красками рисует сутулого, с семенящей походкой, робкого Сережу, и учительницу, и себя — девочку. То есть не дает забыть, что мы в театре, — по Брехту. И в то же время заставляет нас все это увидеть, во все поверить и все пережить — по Станиславскому.
Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.
Героиню зовут так же, как актрису, но только ее, имена остальных трех женщин и двух мужчин с актерскими не совпадают — значит, это вымышленные персонажи, хоть в начале участники, рекомендуясь, называют вроде бы подлинные год и место окончания школы. Тут тоже вибрация между театральным и жизненным.
Структура спектакля очень затейлива: как бы настоящая репетиция, где все безупречно органичны, периодически переходит в полную буффонаду. Костя — ударные, Вова и Настя — гитары, Эля — клавишные, Рита — саксофон (инструменты, стулья и разноцветные полупрозрачные занавески, собственно, и составляют всю сценографию). А Лена придает песням зримость: «И вновь продолжается бой» — изображает Ленина, разящего врагов революции косой, сварганенной из швабры, веника и скотча; «Огромное небо» — дефилирует вдоль рампы с самолетиком; наконец, на флотской песне «Глубина» надевает огромный бутафорский обклеенный серебряной фольгой водолазный шлем, тут к ней присоединяется Рита в своем обвислом платьице, в таком же шлеме, да еще и в ластах — вместе с фальшиво-проникновенной интонацией поющего Вовы получается смешно гомерически.
Всплески такой откровенной театральности разделяют зоны негромкого серьеза. Резкая, грубоватая (и одетая в мужские штаны и тяжелые ботинки), легко воспламеняющаяся Лена (Алла Еминцева) рассказывает, как ее в 14 лет чуть не изнасиловал дворовый гопник. Настя, хиппарствующая девушка в косухе и гриндерах (Анна Щетинина), — как пошла с одноклассником весной гулять на пруд, провалилась под лед, он в панике сбежал, а на следующий день в классе сделал вид, будто ничего не было. И эти актрисы произносят слова так, что веришь историям, главное — веришь, когда они говорят про себя «я». Вот разве что Ирина Муртазаева — ей достался рассказ про переписку с каким-то незамысловатым солдатиком-срочником — наделила свою Элю не только розовыми кофточкой и косметичкой, но и манерами девицы из «Дома-2», как если бы ее изображали в Comedy Club.
Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.
На премьере Вове (Сергей Ионкин) был дан монолог про гитару «Кремона», заменившую ему реальную девушку и реальную любовь. Когда я пересматривал спектакль полгода спустя — монолог купировали, так что мужчинам, кроме небольшой и, в общем, необязательной истории Кости (Сергей Андрейчук), нечего ответить на воспоминания о женской любви и мужских злодействах. Этот месседж совершенно ясен, этот вывод мы, сидя в зале, вполне в состоянии сделать сами. Но режиссер, кажется, боится остаться непонятым и пускается в разъяснения. Под конец парни вдвоем репетируют «Бразильскую страдальческую» — произведение автора, скрывшегося под псевдонимом «Веня Дыркин», представляющее собой инфантильный вздор: «Из пампасов пришли ловеласы. / Ловеласы с собой принесли / Маракасы — это бразильские бубны» и проч. Является Ленка с подбитым глазом: фингал поставили хулиганы во дворе. Костян и Вова решают отомстить — собираясь драться, закатывают рукава (хуже этого в дурном театре — только когда спешащий смотрит на часы), но, узнав имена грозных противников, мигом остывают и раскатывают. Тогда во двор (то есть за кулисы) бросаются три девочки. Возвращаются густо накрашенные гримом, изображающим побои. Рита протирает им ссадины перекисью. Ее товарки стягивают грубо-мужиковатые и манерно-подростковые наряды и остаются в сексуальном алом белье. То есть нам воочию показывают, что под неподобающей оболочкой таились прекрасные дамы. Но этого мало: дамы обмазываются бутафорской кровью и, надо думать, окончательно уверившись в мужском ничтожестве, начинают ласкать и целовать друг друга. Однако мало и этого: всю дорогу репетировали «Огромное небо» — как оказалось, для того, чтобы в конце девичий квартет проскандировал пафосный вердикт из последнего куплета: отличные парни (предполагается, что — все) в могиле лежат посреди тишины. Из чего следует, что живые — мелкие подлецы и трусы. Но и сей дидактический гвоздь — не последний, что режиссер забивает в крышку спектакля. Выходит корпулентный лысый
Вот что случается, когда режиссер милостью божией, прирожденный театральный организм начинает говорить не на языке своего искусства, в котором все волшебно и неоднозначно, но берет тон моральных прописей. Это тем обиднее, что прежде по одному из самых назойливо-нравоучительных текстов — «Фальшивому купону» Толстого — Праудин сделал превосходный спектакль без всяких настырных назиданий, живой от начала до конца.
Анатолий Праудин — хитрый режиссер. И многие критики попадаются в расставленные им ловушки. И я в том числе. Но моя коллега Оксана Кушляева сразу сказала: «У Праудина не может быть феминистского спектакля». И оказалась права. И даже больше — не может быть спектакля, где мужчины и женщины существуют на равных. Может быть только одно — абсолютная власть демиурга.
Конечно, мы имеем дело не с вербатимом, а с приемом «под вербатим» или «под Гришковца», с имитацией речи, подслушанной в собственном доме или на улице. И на первых показах сохранялось ощущение необязательного трепа: репетиция репетиции. Но постепенно оформившаяся драматургическая структура «съела» легкий шлейф импровизации.
Поначалу-то кажется, что происходит просто наглядная реализация песни Чижа «Вечная молодость» — в каморке, что за актовым залом, репетировал школьный ансамбль, и так далее, только название коллектива заменили на «Счастливое детство», тут же самовольно переименовали в «Разбитое детство» или даже «Раздавленное». Тихоня Вован (Сергей Ионкин) и Костян (Сергей Андрейчук), идеалистка Ритусик (Маргарита Лоскутникова), «кукольная» Эля (Ирина Муртазаева), «металюга» Настя, ну и грубоватая Ленок на подтанцовке. Великовозрастные школьники разглагольствуют о героях — былых и нынешних времен: Ленин, Высоцкий, Зинедин Зидан. Соответственно, договариваются до мысли, что герой измельчал. Летчики из песни «Огромное небо» погибали, спасая то город, то село, то пляж, то кладбище. А нынешние «герои» — оставляют тонуть в пруду, пишут безграмотные письма либо свои нежные чувства проявляют через агрессию и злость.
Задавая сакраментальный вопрос «Чё со мной не так?», девочки получали исчерпывающие ответы — «Ты тупая, но надо почитать „Основы логики“, и все станет нормально», «А тебе вообще психоаналитик нужен». И метался в этих репликах цинизм особого праудинского свойства — мягкая подача злой сути.
Сцена из спектакля.
Фото — Д. Пичугина.
Костян, повадками копируя Праудина, доказывал, что мы дети Атлантов — вырожденцы, к тому же бездарные. «Кто такие дети Атлантов?» — вопрошал Костян и сам же себе отвечал — «гопники». Тут не только ирония, поскольку девочки в этот момент дерутся где-то с теми самыми гопниками.
Прямолинейность этих высказываний подозрительна. И Александр Пантыкин (в программке персонаж «Он из будущего») сбивает с толку, исполняя песню про то, что мы такие разные, но мы на одном перроне и едем в одну сторону. На этой бы умиротворяющей ноте и успокоиться, принять мысль, что мужчины — ничтожества и трусы, женщины — неуверенные в себе тупицы и все мы вырожденцы. Но. Весь спектакль висит на заднике огромное полотно, большая часть которого свернута в рулон. Мы видим край рисунка, где, как нам кажется, изображена пятиконечная звезда. А когда полотнище развернется, мы придем в замешательство. Увидим нечто невообразимое, то, что деликатная Ритусик назвала восходом и волной, а прямолинейная Ленок сказала: «Да это просто задница какая-то». Оскорбленная Ритусик возмутится: сделано все по трафарету, который дал Анатолий Аркадьевич. И сразу же вспомнится, что наибольшие споры возникали из-за предложений Аркадьича. Этот внесценический персонаж постоянно всплывал в репликах — «Как Аркадьич сказал, так и сделала», «Вот придет Аркадьич — ему и расскажешь». Фигура того, кто на самом деле командует парадом, настойчиво выпирала то из одной реплики, то из другой. И можно долго рассуждать о школе, и о героях, и о женщинах с мужчинами, но над всем будет тот, кто знает, как должно быть и как надо. Но попробуй возразить ему! Ведь он где-то там, за сценой, за облаками, в вышине, вдалеке. И все только школа, и все только репетиция, а настоящего выступления, может, никогда и не будет. Вот такая блин, вечная молодость.
Комментарии (0)