«Горе от ума». А. Грибоедов.
Екатеринбургский ТЮЗ.
Режиссер Анатолий Праудин, художник Анатолий Шубин.

Пока мы, мастера дешевых трюков и бессмысленных действий, носимся с бешеной скоростью, чтобы все успеть, чтобы потом успеть все остальное, режиссер Анатолий Праудин может себе позволить не спеша остановиться в определенной точке пути и начать подробно рассматривать интересующий его предмет. Известная пьеса Грибоедова, кажется, стала для него тем инструментом, с помощью которого он фиксирует прежде всего изменения, происходящие в нем самом.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Праудин ставит «Горе от ума» всю жизнь. Когда-то давно он поставил эту пьесу со своими студентами в Екатеринбургском театральном институте. Потом был спектакль в Александринке, и там по сцене провозили бочку, которая срывалась и падала. «Грибоеда везем», — объясняли возчики. В спектакле Екатеринбургского ТЮЗа тоже звучит «Грибоеда везем» — в самом начале, как привет тому, александринскому спектаклю. Здесь, в новом спектакле Праудина, мы уже на месте. В доме Фамусова. Все, приехали.

Деревянные щиты, оклеенные чем-то вроде баннеров, изображающих серые стены, а на них еще сверху налеплены фальшивые белые гипсовые колонны (позже в одной из сцен Чацкий возьмет такую колонну в руки и начнет ею жонглировать, но никто слова не скажет, чтобы не заострять внимание). Баннерами в доме Фамусова как будто прикрываются ремонтные работы, и то, что есть, завешено изображением того, что должно быть. А может, само изображение должно красиво и почти незаметно — по мысли хозяина дома — подменить нам оригинальный материал. Рядком стоят белые венские стулья, без особого усердия перекрашенные из черных. Краска черная местами проступает. Но тут главное договориться: стулья — белые, а колонны — мраморные. И не замечать мелочей. И тогда всем будет счастье. Ладно, уже. Главное — одного не заострять, другого не замечать.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Щиты-стены сдвигаются — они еще не раз будут сдвигаться и раздвигаться, создавая иллюзию то закрытых дверей, то анфилады комнат, — на черно-белом видео появляется Чацкий (Павел Поздеев). Он еще молод, но уже не юн. Глаза выдают. Он улыбается, смывает с себя чистым снегом грязь чужих мест. Образ грязи, заявленный в самом начале, пройдет через весь спектакль. Грязь постепенно, как фотоснимок под действием реактивов, проявится на лицах персонажей, а Фамусов будет посыпать белый воздушный крем в своей розетке какой-то серой грязной пылью вместо сахара и потом аккуратно маленькой ложечкой поедать это бланманже с бетонной крошкой. Или это все-таки грязное мороженое — образ из другого праудинского спектакля — «Дневник Анны К»?

А пока Чацкий после трех лет отсутствия возвращается в Москву, где жизнь идет своим установленным порядком для всех, кто в теме, но не для человека со стороны. Грибоедов дает своему герою пылкие и благородные обличительные монологи, о которых еще Пушкин писал: «Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисер перед Репетиловыми…» Чацкий в новом праудинском спектакле никаких монологов не произносит и никакого бисера перед репетиловыми не мечет. Если в спектакле Александринского театра Чацкий был бесконечно изобретателен в придумывании разнообразных трюков и фокусов, бесконечно включен в диалог, желая произвести впечатление на Софью, для того и речи произносил, то здесь, в новом спектакле Екатеринбургского ТЮЗа, он всегда в стороне. Он вообще больше молчит и наблюдает, чем говорит.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Добрую часть пламенных речей вместо Чацкого произносит здесь персонаж, названный в программке Суфлером. Это он начинает спектакль и затем сидит сбоку за своим пультом-кафедрой, перебирает листы с текстом, комментирует, подсказывает, вмешивается, как будто повзрослевший Чацкий-Праудин рассказывает историю из своей прошлой жизни, о которой он тогда не умел правильно сказать, потому что в тот момент сам ее проживал, а теперь пытается осмыслить. Это он говорит «А судьи кто?..» вместо Чацкого, которому произносить речь в пустоту неловко и неуместно. Суфлером персонаж Геннадия Хошабова назван, конечно, условно. Он нечто большее: и помреж, и тот, кто присутствует здесь «от режиссера», и проекция Чацкого в будущее. Ему уже не страшно произносить пафосные монологи: возраст и опыт прожитой жизни позволяют ни на кого не оглядываться. Конечно, это уже не та интонация, которая была бы у молодого Чацкого. Тому видеть всех этих персонажей, от генералов до либералов, невыносимо, а для возрастной проекции Чацкого и, я подозреваю, для самого Праудина они — данность, которую не изменишь. Бессмысленно с ней бороться, объяснять, нападать. Лучшее, что можно сделать, — уйти в сторону.

Условный Суфлер выстраивает действие, направляет артистов, подсказывает текст. Весь первый акт — долгая и довольно медленная (для меня под конец даже мучительная) экспозиция, знакомство с окружением Фамусова.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Молчалин (Ростислав Ганеев) выбрал тактику прислуживать и угождать, но делает он это небрежно, с ленцой, и вовсе не проявляет служебного рвения или любовного трепета, понимая, что и так проканает. Раз уж все договорились. Главное — соблюдать формальности. Он и Чацкому искренне советует посетить Татьяну Юрьевну, чтобы, так сказать, соблюсти… Без всякой злости, а так, походя, и тоже небрежно. Фамусов (Олег Гетце), который привык относиться к делу серьезно, особенно к делу семьи, начинает сильно нервничать: оказывается, можно вообще не напрягаться. И это его сильно беспокоит. Лизанька (Алеся Маас) поглядывает на Чацкого, который ее не замечает, вот ей и остается пить водочку с буфетчиком Петрушей (Роман Рыбин) — под водочку любой Петруша будет мил. Но от тоски и она один-единственный раз соблазнилась на подарки Молчалина, потом, правда, одумалась и чуть сама себя не прокляла. Разве что Софья (Екатерина Малых) осталась для меня загадкой. Я, честно сказать, так и не считала, стыдно ли ей перед Чацким? Любит ли она Молчалина, или так, скуки ради? В любом случае, все они — сложно устроенные, искренние порой. Говорят иногда правду — под биты, простые, как биение сердца. Но финальная характеристика всякого из них — его портрет, проступающий на стене. После записанных на видео диалогов и монологов остается большой портрет каждого — как отпечаток его личности. Вот, к примеру, Фамусов. После метания огненных молний в прислугу и заискивания чуть ли не со слезой умиления перед Скалозубом он остается на портрете с красным искаженным лицом и холодным прозрачным взглядом. Проявился.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Признаюсь, к концу первого акта мне было тяжеловато. Может, персонажи Грибоедова, в которых автором схвачена и подмечена одна определяющая черта, все-таки не выдерживают сложной психологической нагрузки, и дело в этом?

Во втором акте текст вроде бы сокращен, но насыщенное сценическое действие рассказывает больше, чем вмещают слова. Если в первом акте нам как будто объясняют, кто все эти люди, то во втором они дают себе волю. «Мы в трауре, так балу дать нельзя». Ну что ж, если не бал, то — пир. Большое панорамное черно-белое видео. Бесконечно длинный стол. За которым — чавкающие, жующие, опрокидывающие рюмку за рюмкой гости. Иногда они перебираются из видео на сцену — в живой план. Чтобы показать себя во всей красе. Как дочери княгини Тугоуховской, существующие вместе розовым пышным цветком (при случае он же гидра) с нежными лепестками-платьями, только вместо шипов у них для защиты и особенно для нападения — тяжелые ботинки (впрочем, тут у всех женщин тяжелые ботинки, которыми невзначай можно растоптать). Как Репетилов — либерал с авоськами, в которые он складывает все, что подадут с барского стола, объедки тоже сойдут. Как княгини с арапчатами. Как Загорецкий с картишками. Внешне все пристойно до безобразия. У арапчат леденцы. У Загорецкого костюм с золотой искрой. Соблюдают все, что нужно…

Чацкому здесь нечего делать и нечего доказывать. Можно только самоустраниться. Снова видео, и снова Чацкий смывает с себя чистым снегом грязь, на этот раз уже местную. Улыбается. На фоне желтого солнечного света. Портрет Чацкого. Такой теплый портрет, который про вечное солнце.

Сцена из спектакля.
Фото — Татьяна Шабунина.

Праудин берет для финала текст из первой авторской редакции пьесы. Он короче, Софья в нем не слышит объяснения Молчалина с Лизой и потому остается в неведении. Все остаются при своем.

Чацкий уходит.

Фамусов и Молчалин улыбаются.

Пафос приветствуется.