«Водка. Ебля. Телевизор». М. Курочкин.
«Театр переселенца» на сцене Центра современного искусства «ДАХ» (Киев).
Режиссер Георг Жено.

Спектакль «Водка. Ебля. Телевизор» в постановке Георга Жено включает в себя пять давних коротких пьес Максима Курочкина («В ожидании детального глобуса», «Выключатель», «Почти Айвазов», «Абрау-Дюрсо», «Водка. Ебля. Телевизор»). Он — первый не документальный спектакль для «Театра переселенца»: театр впервые работает с современной драматургией. Жено задействует в спектакле как участников предыдущих спектаклей «Театра переселенца», так и профессиональных актеров киевских театров.

Постановка получилась похожей на сборник рассказов о нескольких поколениях людей, начиная с советского периода. А точнее — с 30 ноября 1939 года: этой даты нет в пьесе, ее добавил режиссер, и в этом есть резон. Она — начало Советско-финской войны, официальной причиной которой тогда были так называемые «территориальные разногласия». Прошло 78 лет — ничего не напоминает?..

Место действия спектакля — одна и та же квартира. Будто исполнители четко придерживаются «инструкции» Бродского «не выходить из комнаты». И первый монолог первого героя (Александр Бабаков) первой пьесы («В ожидании подробного глобуса») начинается в первый день Зимней войны, под зажженную на подоконнике в кромешной темноте красную лампадку. Возле вертится глупенькая красавица Раиса (Катерина Савченко) в тоненьком летнем платье, в «пресловутых чулках со стрелками и модельных туфлях» (вообще же костюм в спектакле не имеет никакого значения: актеры одеты в повседневную одежду весенне-летнего периода). Герой говорит об агрессии на СССР, о книгах, которые надо читать, о примитивности своей подруги и об оккупации. Он провожает ее домой — по ту сторону решетчатого окна — в комнату, залитую красным светом, что, в общем-то, символично: у него день рождения, а это — ее подарок. Вместо соответствующей романтической музыки — «Реве да стогне Дніпр широкий», — которая с каждой секундой звучит все громче. Свет все темнее, а потом и вовсе гаснет. Но «Днепр» не унимается, и звучит в темноте, как из старого настенного репродуктора в годы Второй мировой (именно эта песня чаще всего звучала в то время по украинскому радио).

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В темноте зритель плавно переходит в следующую пьесу («Выключатель»). Загорается торшер в другой части «комнаты» и в другом времени (1970–80-е) возникают другие герои: молодой человек студенческих лет — Иван Полтораченко и его дед — Александр Фоменко. Обыкновенная частная жизнь внутри обыкновенной советской квартиры с типовыми обоями, люстрами с тканевым абажуром, коврами на стенах, серветками-паутинками на лакированных сервантах, многоперсонными сервизами, завернутыми в газеты и пылящимися на антресолях, с решетчатыми окнами и т. п. Под стать обстановке — типичный быт советского (а затем и постсоветского) человека — базар, обед, книги, лекарства… Пьеса, точно подходящая под определение ее автора — «фоновая», — связующее звено со следующим поколением.

События циркулируют в одном и том же закрытом помещении, доверху набитом книгами и людьми (помимо исполнителей на сцене «толпятся» зрители). И вот, уже в начале 90-х (следующая пьеса «Почти Айвазов») в дом к вышеупомянутой паре героев (выглядит это так, будто они не менялись) приходит богемная молодежь (Олег Шурыгин, Эльвин Рзаев, Катерина Савченко). Догола раздевшись, поэты устраиваются в ванне для разговоров о высоком. Поколение максималистов и бездельников, поколение совсем не рабочей молодежи, поколение мечтателей, искателей особого предназначения и прожигателей жизни. И внук (из прошлой пьесы), сидящий в центре ванны, выглядит, как выбившийся из стада баран: единственный одетый, единственный не поэт, единственный адекватный, как получается, — такой вот неутешительный портрет времени, завершающийся «дневником одного археолога». А именно — пьесой «Абрау-Дюрсо», которая будто из того же самого репродуктора транслируется вместо «Реве да стогне», похожая на вечернюю радиопередачу «Театр у микрофона».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Режиссер идет за текстом пьесы пошагово, следуя тем самым за эпохой: 1939-й, 1970–80-е, 1991–1992-й и, наконец, наши «постсоветские» дни. И не возникает ощущения гигантского разрыва 92-го с периодом Зимней войны, разрыва несложно организованного сознания той Раисы и недалекой Сашули, картинно расположившейся с бокалом вина в чугунной ванне, разрыва между единственным желанием Генки-самогонщика из «Абрау-Дюрсо» и пытающегося от этого желания уйти Героя из «Водки…». На наших глазах живут в коммуналках, строят семьи, затевают споры, говорят о высоком, пьют, опускаясь до самого низкого, живут войной и ее воспоминаниями, живут людьми и воспоминаниями их, живут моментом, делают выбор, мечтают, любят… и плавно переходят к главной части спектакля: главной, потому и мы — ее герои и тоже в ней «замешаны».

Герои — главный так и обозначен: Герой (Александр Фоменко) — этой части спектакля (пьеса «Водка. Ебля. Телевизор») — 33-летний «умеренный театральный деятель, спокойный натурал-краевед» и три его бича — Водка (Евгений Бондарский), Ебля (Екатерина Вишневая), Телевизор (Анастасия Пугач), сидящие с ним за обеденным столом, как на раздаче в преферанс. Герой, клятвенно обещающий (как минимум себе) избавиться хоть от одной из этих вредных привычек, «чтобы прожить в согласии со своим обостренным чувством прекрасного», устраивает круглый стол. Как в карточной игре — навылет, — трое нежелательных элементов обмениваются речами в свое оправдание, остроумными замечаниями и обсценной лексикой (вот уж где уместна поговорка «все средства хороши»!): «справедливая Ебля» цитирует Володина, Водка нарезает вареные яйца, Телевизор, вскидывая руки к небу, вопит: «Фарс! Фарс!» Вторая часть спектакля — действительно фарс: комическая по форме и трагическая по содержанию история частного человека, так в итоге и не сделавшего выбор. Нет, не так… сделавшего — оставить все, как прежде. И все по новой. Замкнутый круг.

Но спектакль не только про «все по новой» и не только о бездумном возвращении к прошлому в сопоставлении его с настоящим, но и переход от общего (война, международные отношения, массовое сознание) к частному: к истории компании/семьи/частного человека. От копания в исторической памяти — до копания в личных воспоминаниях, чтобы не было «по новой», а было иначе.

Этой частной историей 33-летнего «теоретика» спектакль и заканчивается. Герой, как и тот парень из 1939-го, и дембель-романтик 70-х, и друзья-поэты, и безбашенные археологи 90-х, конечно, рьяно стремился к прекрасному. Но… остался, уютно устроившись за столом, сидеть в обнимку со своими пороками. Мечтал-то он о подробном глобусе, а ему подарили ботинки…