Ф. Шиллер. «Коварство и любовь».
Малый драматический театр —Театр Европы.
Сценическая композиция и постановка Лев Додин, художник Александр Боровский
В самом конце спектакля, когда на сцене остались только мертвые Фердинанд и Луиза, по радио раздается речь Президента. Совершив свои подлости и интриги, сохранив стабильность власти, приведя ради этого к смерти сына, он пафосно рассуждает о будущем страны, об опоре на молодежь, для которой главное — развивать национальное самосознание и богобоязненность. И повторяет: «Главное — богобоязненность!». Политический трагизм — сильная и достойная сторона спектакля. Читая сегодня пьесу Шиллера, театр не любуется трогательным уходом из жизни влюбленных, взявшихся за ручки, как победой любви. Это гибель от полного цинизма власти, занятой лишь самой собой. Религиозный мотив, кстати, возникает несколько раз и задолго до конца: очень резко он подан Александром Завьяловым в монологе Миллера о грехе самоубийства, обращенном к дочери, потом и Елизавета Боярская подчеркивает это в разговоре Луизы с Фердинандом: во мне можешь сомневаться, а Бога не трогай. Да и в других местах пьесы это есть, и в спектакле слышится явно (что обычно пробалтывается как фигура старомодной речи, хотя Бог упоминается в пьесе около 50 раз, и это для пьесы существенно). В общем, тут есть мотив подлинной веры и политпропагандистского ее изображения.
Спектакль жесткий. Про коварство в нем больше, чем про любовь. Жесткость сразу видна. Вначале на совершенно пустой сцене один огромный крест с повалившейся перекладиной. Потом, правда, пустое пространство будет постепенно заполняться столами для государственного банкета. Их расставят в геометрической форме нарядные самодовольные мальчики из президентской администрации со сверхсовременными наушниками для мгновенного исполнения указов, которые время от времени Президент подает в микрофон. Жесткость и в прямых линиях, и прямых углах движения актеров по площадке, и в мизансценах застывших напряженных противостояний. Цвета спектакля контрастные: черный и коричневый против желтого и белого. Такой же свет — белый и желтый, без природных оттенков. И в костюмах других тонов нет — черный и молочный. Выглядит это очень красиво. Контрастно и конфликтно. Так же и действие выстроено по четкому рисунку, лаконично, в нем нет «этюдной» произвольности. Крупные планы и диалоги-столкновения.
Лишена житейской «плывучести» или «размазанности» речь. В произнесении текста (все-таки эпохи романтизма!) режиссером Валерием Галендеевым и артистами найдена особенная импульсивность, небытовая мелодика, эффектность словесных выпадов, четкость и лаконизм. Используется хрестоматийный перевод Н. Любимова, хотя, конечно, с сокращениями, а язык звучит энергично, не высокопарно, резко. Рассчитана партитура голосов, например, низкий агрессивный баритон Президента—Игоря Иванова сталкивается с мелодичным, певучим, чуть глуховато-надтреснутым тенором Фердинанда—Данилы Козловского.
Почти во всех сценах, где Президент, по тексту Шиллера, не участвует — он на сцене присутствует в отдалении, то есть в сознании других действующих лиц, они иногда ему адресуют реплики, и по существу, он участник любого поворота действия, поскольку именно его программа исполняется без сбоев, как бы кто ни сопротивлялся. Игорь Иванов играет Президента очень сильно, обнаруживает в нем мощный темперамент, жестокий ум, масштаб личности, цельность, убежденную активность. А в правительственной команде еще и Вурм — Игорь Черневич, довольно сложный, с явной болезненной влюбленностью в Луизу, с завистью и ревностью к Фердинанду, он опытный чиновник-аппаратчик (кстати, несколько лет назад И. Черневич играл в кино помощника Брежнева, а Вурм, госсекретарь иной эпохи, пожалуй, гораздо более темная личность, чем тот, нянька при всемогущем маразматике). Еще на стороне Президента играет леди Мильфорд. Ксения Раппопорт очень интересно развивает роль, намечает почти трагическое самоунижение, почти искреннее увлечение Фердинандом, и в это можно почти поверить, и кажется, почти верит она сама, но потом актриса немного меняет интонацию, и все оказывается игрой, леди возвращается к исполнению роли в правительственной программе, и все-таки еще может возникнуть такая мысль, что она делает хорошую мину при безрадостной игре по чужим нотам. Она всегда выходит на сцену и удаляется с нее, выделывая сложные танцевальные фигуры под четкие звуки ксилофона, с непобедимой улыбкой, которая может быть и неизбежной маской.
Во всяком случае, тот Фердинанд, которого играет Данила Козловский, чувственный либерал, искренне запутался в этой интриге. Его тирады про честь были искренними, как и счастливые обещания, как и последующие обиды. Действие спектакля начало двигаться к безнадежной катастрофе, без сопротивления, пожалуй, с первой сцены. Без всяких иллюзий, жестко и горько пытался вразумить Луизу отец (это особенно удачная сцена в роли Миллера у Александра Завьялова). И у нее самой при первых признаках несчастья, кажется, появилось полное понимание бессмысленности сопротивления, и сразу — жесткое стоическое мужество. Елизавета Боярская полностью лишает роль Луизы оттенков «инженю», удаляет сентиментальность, страдательность. С самого начала Луиза, кажется, одна знает конец пьесы, но даже ему не сопротивляясь, она не может предполагать, какая изощренность новых издевательств может ее ожидать круг за кругом. Это правдиво, и это соответствует сегодняшнему пониманию такого типа конфликта.
Выбора у них нет, не было с самого начала, вопрос в том, как это принять и как не навлечь своими бессмысленными попытками сопротивления еще больших несчастий. Шиллер давал своим персонажам надежды и иллюзии, которые в современном социальном понимании утрачиваются довольно скоро. Фабула еще движется, а психологическая развязка наступила, во всяком случае, когда Луиза пишет письмо под диктовку Вурма. Дальше спектаклю недостает напряженности.
В спектакле 28-го сентября, о котором я пишу, трагическое напряжение в последних сценах стало снижаться. Возможно, в них слишком разреженный ритм. Избыточно, нарочито красиво оформляется пространство: столы накрываются белыми скатертями, на них свечи с живым пламенем, многочисленные вазы с белыми тюльпанами, графины с красными напитками… Возможно, так создавался образ смерти, похорон (может быть, из-за ошибок светового решения это не воспринимается?). По режиссерскому рисунку, Фердинанд и Луиза в последней сцене — безжизненные, помертвевшие. Но действием едва ли это наполнено. Старик Миллер в последнюю сцену явился полностью изменившимся, потерял горький разум и жесткий пафос первых сцен, стал практичным простаком, вероятно, его «сломали» в тюрьме, но это не совсем ясно. Линия Фердинанда тут ведущая и требует режиссерского и актерского выстраивания драматических поворотов, в ответ и Луиза могла бы не только «доигрывать» то, что было в предыдущих сценах. Возможно, по замыслу режиссера, к этому времени развязка давно произошла, для главных героев жизнь уже окончена, и поэтому все призрачно. И это — воображаемая, душевная реальность, в которой Фердинанд и Луиза поднимают головы, с ужасом вслушиваясь в патриотическую речь Президента.
А вот сегодня, 29 сентября я видела совсем мертвый спектакль… Да, мизансцены геометричны, композиции красивы — но что из того? И горизонтальность, и красота не отменяют сценической энтропии… Холодно и скучно.
Неясно, почему персонажи существуют в таких разных стилистических режимах. Почему леди Мильфорд, появляясь в условном танце (условно двигается только она), пользуется при этом бытовыми и психологическими интонациями, а Фердинанд ходит вполне «как человек», а говорит а ля В. Лановой или даже Доронина (к концу эта манера теряется, но тоже непонятно — а что так вдруг?)
Вопросы к мотивам и мотивировкам (Додин никогда не тяготел к романтизму…), вопросы к выбору пьесы (что вдруг?). Не согласна с Н. Песочинским насчет какого-то современного политического содержания (а пьеса-то современна), финал формален. Никакой вам бури и никакого натиска… Культурная театральная скука.
Уважаемая Beatrisa. Я, пожалуй, с вами соглашусь — про скуку. Скука, впрочем, высшего уровня — то, что называют культурной скукой.. Намеренно? Она поселяется с первой сцены. Начиная с первого поцелуя — вот Фердинанд елозит по столу, приникает губами к статуэтке Луизе, та обвивает его руками. Но это — не страсть, не любовь, не желание, а — обозначение той связи, которая есть между двумя фигурками. Поэтому этот поцелуй так холоден и так раздражены сидящие сзади зрители: что-то они долго, затянули, сколько можно (хотя на огонь, любящих друг друга и воду смотреть можно бесконечно) Здесь все что-то обозначает и ничем другим не занимается. Президент — власть, Фердинанд — поверхностность и изменчивостЬ, Луиза — камень, ее отец — отцовскую любовь, все вместе они обозначают трагедию, которая должна здесь свершиться. если сюрпризов нет, то что должно вдохновлять зрителя? Высокий слог? Кажется, вся эта чернота склепа, открытое пространство сцены для того, чтобы мы сосредоточились на высоком слоге Шиллера, чтобы, не отвлекаясь, смотрели, как губы Боярской выговаривают хвалы и вопросы божественному началу. Неважно, что в груди ничего не отзывается, но это так красиво — стоять на пустой сцене, взывать к Богу. Господин Песочинский верно пишет, о том, что создатели спектакля выделяют эту тему. Но что такое высший символизм? Это когда ты сворачиваешь с шумной современной улицы европейского города, а в маленьком дворике — католическая церковь. никого нет — лишь вечный покой и красота — от белых стен, тихого хорала, доносящегося из угла. Но дух отзывается на подлинное совершенство. Сидя в пустом католическом храме, дух совершает путешествие от Голгофы к отцу помимо нас. Так совершены эти символы, эта форма Что же в МДТ? Мне кажется, ответ прост: эти символы, эти обозначения недостаточно совершенны, а где-то и вовсе вторичны для того, чтобы дух совершил работу вне мелодраматической и романтической поэтики, на высшем уровне — отец предает сына, сын предает любовь, воплощенная невинность готова взойти на голгофу. Да это ж классицизм — трезвый, скучный, мощный. Но без совершенства формы. Ибо о разностильности написала beatrisa. Скука не от серьеза темы. А от пинг-понга — загадка — отгадка опережает загадку. Все считываем, но все это было, красота не вызывает мощного: ах… выходишь потом на владимирскую площадь, а луна светит над храмом и раздается это — аах. и застываешь. А здесь — видишь крест на черном фоне — и крест, и виселица — и скучаешь. Все символы прояснены, все смыслы обозначены, все фигурки разыграли свои партии. Но должно быть, как писал Вырыпаев, что-то еще…
Евгений Александрович, стремление оправдать слабые стороны спектакля — естественное чувство. Но мне все таки кажется, что «травестия», а Додин откровенно травестирует целый ряд ситуаций (например, соблазнения Фердинанда леди Мильфорд, или этот трясущийся десертный ножичек в его руках и постоянные истерики), откровенно не доверяет высокой героической риторике — отнюдь не инструмент классицизма…
Коварство и нелюбовь.
В Петербурге не ходят на митинги, в Петербурге ходят в театр. Премьера этого сезона в МДТ — Театре Европы «Коварство и любовь» стала и громко озвученной гражданской позицией. В этом, очевидно, видится и основная ее задача. Пьеса Шиллера звучит в интерпретации Льва Додина современно и страшно. Провозглашаемые красивые тезисы власти о нравственных, религиозных, национальных интересах вступают в противоречие с реальными жертвами государственной машины.
Противостояние, заложенное в названии пьесы, разрешается у Л.Додина торжеством Коварства, торжеством высоких идей, прикрывающих низменные цели и бесчеловечные поступки. Гибель главных героев, Луизы и Фердинанда, становится финалом интриги, организованной Президентом, Леди Мильфорд и Вурмом, яркими представителями прагматичного алчного общества, где единственная ценность заключается в обладании властью и связанными с ней возможностями. Обладание властью – любой ценой – ценой чести, ценой жизни других людей. Как это похоже на современное нам общество – на наc.
Луиза (Е.Боярская), дочь учителя музыки Миллера (А.Завьялов), и Фердинанд (Д.Козловский), сын Президента, высокопоставленного чиновника при немецком герцоге, (И.Иванов), влюблены друг в друга. Президент же имеет собственное видение судьбы своего сына. Он считает выгодным женить его на любовнице герцога, леди Мильфорд (К.Раппопорт), тем самым оказать герцогу незабываемую услугу, так как последний готовится к династическому браку, и должен быть чист в лице общества. Убедить Фердинанда не удается ни соблазном выгод от такого шага, ни соблазном прелестей Леди Мильфорд. И для того, чтобы разрушить связь Фердинанда и Луизы, Вурм подсказывает незамысловатый ход – очернить девушку перед возлюбленным, предоставив ему неопровержимое доказательство ее измены – собственноручное любовное письмо к другому. Чтобы убедить ее написать это письмо – приходится задействовать административный ресурс – незаконно обвинить, арестовать родителей Луизы, сделав их тем самым заложниками. Но это для Президента не составляет никакого труда. Письмо написано, подброшено Фердинанду и он, как раненое животное, в слепой ярости, крушит все на своем пути – себя и Луизу, в дом которой он приходит с ядом и словами «Чума среди ангелов!».
Постановка Льва Додина отличается лаконичностью – не кипят страсти, лаконичен текст, претерпевший значительные сокращения, чтобы стать максимально емким и выразительным. Лаконичность способствует созданию эффекта универсальности истории – костюмы героев лишены исторических и национальных черт пьесы Шиллера – они вне времени и территории, но четко вписаны в смысловое пространство постановки. Нежное белое платье Луизы, Президент, жесткий во всем своем облике от резкого профиля до застегнутого стойки-воротника черного костюма, белое платье и черные леггинсы под ним Леди Мильфорд. Сценическое оформление, как текст и костюмы, отличает лаконичность и монохромность, нет ни многоцветных деталей, ни полутонов — только черное, белое и красное вино, расходящееся кровавым пятном на белой скатерти в финале пьесы. Стол вообще – практически единственное оформление сценического пространства, стол служит всем – за ним читает книгу Луиза, по нему пролетает Фердинанд, чтобы слиться в поцелуе с возлюбленной, на нем Леди Мильфорд предлагает себя Фердинанду как изысканное угощение. По этому же столу она, как фарфоровая кукла заученно исполняет механический танец, как только хозяин повернет ключик музыкальной шкатулки. В финале, этот стол накрыт для Торжества – белоснежные скатерти, белые тюльпаны в вазах и трепещущие свечи создают картинку прекрасную и одновременно ужасающую своей безжизненностью — внешнее белое служит Торжеству черных действий, мыслей, мотивов — торжеству Коварства, торжеству цели любыми средствами, подчеркнутое пафосной финальной речью Президента, звучащей над трупами двух влюбленных, один из которых его единственный сын.
Универсальность и лаконичность позволяют острее чувствовать актуальность, современность пьесы, для еще большего усиления этого эффекта, Лев Додин добавляет детали из нашего времени: микрофон, встроенный в воротник, по которому Президент металлическим голосом отдает указания слугам и руководит своей пьесой, сами слуги – беспрекословно и бездумно исполнительные, как агенты спецслужб. И получается выделенное жирным шрифтом заявление режиссера о том, что ничто не изменилось в мире – Коварство торжествует в угоду низменных интересов, прикрытое красивыми идеями.
Замечательная точная игра Игоря Иванова, Игоря Черневича делают постановку запоминающейся. А потрясающий цельный образ леди Мильфорд, последовательной в своей продажности и всегда играющей какую-то роль, созданный великолепной Ксенией Раппопорт — само воплощение коварства.
Но! Единство формы и содержания, созданное режиссером и труппой нарушается. Образы двух влюбленных, нежные и трепетные в начале пьесы, с середины пьесы разваливаются – Луиза то наивна, то проницательна; то хладнокровно готовится к самоубийству, то с ужасом думает о смерти. Фердинанд то красноречиво влюблен в Луизу, то ведется на обольщение Леди Мильфорд в сцене разыгранной прекрасно и с юмором, если брать ее отдельно от всей пьесы. Дальше, Фердинанд трясет Вурма, требуя ответа, но почему-то не слышит, как тот ему признается, что не обольщал Луизу; то поражает своей прямотой и искренностью — пылко отказывая отцу жениться на нелюбимой, то своим коварством и безжалостностью – тайком подсыпая яд любимой девушке.
Чтобы понять, откуда происходит диссонанс в образах молодых героев, мне пришлось перечитать Шиллера, забытого на полке со времени моих университетов и не полюбившегося тогда. Я увидела Леди Мильфорд, потрясенную встречей с Луизой, после которой она отрекается от своих связей, своего богатства и уходит в монастырь. Я увидела Президента и Вурма, раскаивающихся и принимающих наказание за содеянное. Я увидела Фердинанда, юнца, пылко отрицающего саму возможность коварства и предательства и самозабвенно предающего свою возлюбленную и саму любовь свою.
Шиллер строит взаимоисключающее отношение (как белое и небелое) – там, где властвует коварство, нет любви, а где есть любовь – коварство отступает. У Шиллера, в отличие от Льва Додина, Коварство проиграло – Президент не достиг своей цели, не добился влияния и могущества, к которым стремился. При всей своей опытности политикана, он не смог предположить, что его праведный сын поведет себя столь коварно и убьет свою возлюбленную за ее коварство. Коварство проиграло. Но не потому, что победила Любовь. Любовь только показалась. Любовь бы полноценно победила, если бы Фердинанд не усомнился в Луизе, или даже уверившись в ее измене, продолжал ее любить и благословлять, как Мечтатель из «Белых ночей» Достоевского. Все герои оказались отравлены коварством, потому что не было настоящей любви. Да и что могут знать о любви эти юнцы, которые 3 месяца как познакомились. Первая страсть, ноль мудрости и стойкости. Коварство у Шиллера – одна сторона медали, на другой – любовь.
Додин пытается строить невзаимоисключающее отношение (как белое и черное), и линия коварства выстроена с замечательной психологической точностью, а линия любви – не строится. Любви нет, потому что в показанном мире — нет любви. Вот в чем трагедия.
Чтобы показать их любовь, их надо было бы убить руками Вурма или Рока. Может, Даниле Козловскому не играть любовь ( вспомним «Варшавскую мелодию» или «Жизнь и судьба» — вот где человеческие судьбы раздавлены государственной машиной), а показать игру в любовь. Фердинанд – не Ромео – принципиальное отличие. Шиллер не пересказал Ромео и Джульетту на бюргерский лад, он заложил другую проблематику – если бы Ромео и Джульетта не любили друг друга по-настоящему, не доверяли друг другу – получилось бы то, что мы увидели у Шиллера: несложная интрига уничтожила взаимоотношения «влюбленных» за один день. И Елизавете Боярской, может, стоит играть не проницательность и стойкость, а полную наивность (читай чистоту), потерянность и юношеский максимализм.
Тогда будет правда образа и идеи — единство текста и интонаций, будет спектакль, потрясающий игрой прекрасных актеров, режиссерскими и сценическими находками. Цельный как вдох, как трагедия, трагедия нашего мира, где нет любви – но где она может быть.